31 октября 1945.

   ¹Дождь, наверное, шел всю ночь. Но с рассветом он сменился сухим ветром, погнавшим облака к югу, за холмы Назарета. Так что робкое зимнее солнце осмеливается выглянуть и зажечь своими лучами брильянты на каждом листе олив. Правда, оливы вскоре утрачивают свое парадное одеяние, так как ветер отрясает его с листвы, которая будто плачет алмазными искрами, что затем теряются в росистой траве или на топкой дороге.

   Петр с помощью Иакова и Андрея готовит телегу и осла. Остальные еще не показываются. Но потом выходят один за другим, видимо, из кухни, поскольку обращаются к тем троим, что снаружи: «Теперь и вы пойдите перекусите». И они идут, чтобы вскоре выйти, на этот раз вместе с Иисусом.

   «Я опять закрыл верх по причине ветра, – объясняет Петр. – Если Ты в самом деле хочешь ехать в Йифтаэль, он будет дуть нам в лицо… и будет пощипывать… Не знаю, почему нам не поехать прямой дорогой в Сикаминон, а оттуда – приморской… Дорога длиннее, но не такая неровная. Слышал, что сказал тот пастух, которого я ловко разговорил? Он сказал: „Йотапата в течение зимних месяцев изолирована. Туда ведет лишь одна дорога, и с овечками там не пройти… На плечи ничего не положишь, потому что есть переходы, где надо больше работать руками, чем ногами, а овечки плавать не умеют… Там две реки, часто полноводные, да и сама дорога – просто поток, текущий в глубине ущелья. Я хожу туда после праздника Кущей и в разгар весны, и неплохо там торгую, потому что тогда они закупаются на месяцы вперед“. Так он сказал… А мы… с этой штуковиной… (и он пинает колесо телеги)… да с этим ишаком… хм!..»

   «Прямая дорога из Сепфориса в Сикаминон была бы лучше. Но она слишком наезженная. Не забывай, что Иоанну лучше бы не оставлять следов…»

   «Учитель прав. Мы могли бы повстречать и Исаака с учениками… А уж в Сикаминоне!..» – говорит Зелот.

   «Ну тогда… пожалуй, поедем…»

   «Пойду позову тех двоих…» – говорит Андрей.

   И пока он это делает, Иисус прощается с какой-то старушкой и мальчиком, что выходят из овчарни с ведерками молока. Появляются также и бородатые пастухи, которых Иисус благодарит за оказанное на эту дождливую ночь гостеприимство.

   ²Иоанн и Синтика уже на телеге, что пускается в дорогу, ведомая Петром. Иисус, догоняя, ускоряет шаг. По бокам от Него – Зелот и Матфей, за Ним следуют Андрей, Иаков, Иоанн и двое сыновей Алфея.

   Ветер режет лицо и раздувает плащи. Верх повозки, натянутый на дуги, несмотря на то, что ночной дождь его утяжелил, хлопает, словно парус.

   «Пускай, зато быстрее высохнет! – глядя на него бормочет Петр. – Лишь бы не отсохли легкие у этого бедолаги! Подожди-ка, Симон Ионин… Вот что мы сделаем». Он останавливает осла, снимает с себя плащ, влезает на телегу и хорошенько укутывает им Иоанна.

   «Да зачем? У меня же есть свой…»

   «Затем, что я тащу этого осла, и мне уже жарко, как в хлебной печи. И потом я привык в лодке оставаться раздетым, и чем сильнее шторм, тем больше я раздет. Холод меня подбадривает, и я становлюсь проворнее. Ну же, укройся получше. Мария в Назарете дала мне на этот счет такое множество указаний, что если заболеешь, я уже больше не смогу к Ней подойти…»

   ³Он спускается с телеги и вновь берет вожжи, понукая осла идти. Но скоро ему приходится звать на помощь своего брата, а также Иакова, чтобы помочь ослу выбраться из одного топкого места, в котором увязло колесо. И они идут, по очереди толкая телегу и помогая ослу, который упирается своими крепкими ногами в грязь и тащит, бедное животное, фыркая и брызгая слюной от натуги и переедания, так как Петр побуждает его идти, жертвуя ему кусочки хлеба и огрызки яблок, хотя и одаривает его лишь во время передышки.

   «Ты обольститель, Симон Ионин», – шутливо говорит Матфей, наблюдая за этими манипуляциями.

   «Нет. Приучаю животное к его обязанности, притом лаской. Если бы я этого не делал, мне пришлось бы использовать кнут. А мне это неприятно. Я не бью свою лодку, когда она капризничает, а она – дерево. Почему же я должен бить этого, который из плоти? Теперь он – моя лодка… он же в воде… еще как! Поэтому я обращаюсь с ним, как с лодкой. Я же не Дора! Знаете? Я хотел назвать его Дорой, пока не приобрел. Но потом услышал его имя, и оно мне понравилось. И я его оставил…»

   «Как его зовут?» – спрашивают заинтересованные.

   «Отгадайте!» – и Петр усмехается в бороду.

   Произносят имена самые необычные, имена самых жестоких фарисеев и саддукеев, и т.д. и т.д. Но Петр всё время качает головой. Они сдаются.

   «Его зовут Антонием! Разве не славное имя? Тот проклятый римлянин! Видно, грек, что продал мне осла, и сам испытывал неприязнь к Антонию!»

    Все смеются, а Иоанн из Эндора поясняет: «Наверно, это один из тех, у кого требовали денег после смерти Цезаря. Старый?»

   «Лет семьдесят… и, похоже, перепробовал все ремесла… Сейчас – хозяин гостиницы в Тивериаде…»

   ⁴Они у Сепфориса, на распутье трех дорог: Назарет – Птолемаида, Назарет – Сикаминон и Назарет – Йотапата (замечу, что первый звук они произносят как очень мягкое gi). На консульском дорожном знаке – три указателя: на Птолемаиду, Сикаминон и Йотапату.

   «Зайдем в Сепфорис, Учитель?»

    «Не нужно. Идем в Йифтаэль. Без остановок, поедим на ходу. Нам необходимо быть там к вечеру».

   Они всё идут и идут, переправляются через два небольших, но полноводных потока, подступают к первым отрогам холмистой гряды, идущей в направлении север – юг, которая, однако, образует на севере некое бугристое скопление, тянущееся дальше к востоку.

   «Там Йифтаэль», – говорит Иисус.

   «Я ничего не вижу», – замечает Петр.

    «Он на севере. Перед нами – отвесные склоны, то же самое к востоку и к западу».

   «Так что же: нам надо обойти всю эту гору?»

  «Нет. Есть одна дорога у самой высокой горы, у ее подножия, в долине. Она сильно сократит путь, хотя и очень крутая».

   «Ты бывал там?»

   «Нет. Но знаю».

   Дорога в самом деле крутая! До такой степени, что когда они на ней оказываются, то приходят в ужас… Они как будто низвергаются в ночь, настолько слабеет свет в глубине этой долины, столь мрачной и обрывистой, что она напоминает мне Дантовы Злые Щели[a]; сама дорога вырублена прямо в скале и до того вздыбленная и неровная, что кажется ступенчатой; узкая, дикая, зажатая между бушующим потоком и еще более сумасшедшим склоном, который тянется, круто поднимаясь к северу.  

[a] Данте. Божественная комедия. Ад, Песнь XVIII.

   Если по мере подъема свет усиливается, то взамен растет также и утомление, так что они выгружают с воза свои личные мешки, и даже Синтика слезает, чтобы насколько можно облегчить телегу. Иоанн из Эндора, который после немногих сказанных слов открывал рот только чтобы покашлять, тоже порывается слезть. Но ему не позволяют, и он остается на месте, тогда как все толкают и тянут животное и повозку, обливаясь пóтом на каждой неровности. Но никто не ворчит. Наоборот, все стараются показать, что довольны этим предприятием, дабы не оскорбить тех двоих, ради которых они его затеяли, и которые уже не однажды высказывали сожаление о таких непомерных усилиях.

   Дорога очерчивает прямой угол. А затем еще один, покороче[b], и заканчивается городом, который примостился на таком крутом склоне, что, по словам Иоанна Зеведеева, создается впечатление, что он со своими домами должен соскользнуть в долину.

[b] МВ делает в тетради рисунок:

   «Наоборот, он очень прочный. Одно целое со скалой».

   «Значит, как Рамот…» – говорит Синтика, вспоминая.

   «Еще прочнее. Здесь скала – не только основание домов, но и их часть. Больше напоминает Гамалу. Помните ее?»

   «Да, а с нею и тамошних свиней…» – говорит Андрей.

   «Как раз оттуда мы отправились в Тарихею и на Фавор, и в Эндор…» – вспоминает Симон Зелот.

   ⁵«Мне предназначено вызывать у вас горькие воспоминания и переутомления…» – вздыхает Иоанн из Эндора.

   «Да нет же! Ты одарил нас верной дружбой, ничем иным, дружище», – порывисто восклицает Иуда Алфеев. И все присоединяются к нему, внося ясность в это утверждение.

   «И всё-таки… я не был любим… Никто мне не говорил этого… Но я способен размышлять и объединять разрозненные факты в единую картину. Этот отъезд – нет, он не был запланированным, и сам выбор не случаен…»

   «Почему ты так говоришь, Иоанн?» – мягко и опечаленно спрашивает Иисус.

   «Потому что это правда. Я был нежеланным. Именно я, а не другие, даже не старшие ученики, был выбран, чтобы отправиться в эту даль».

   «А Синтика в таком случае?» – спрашивает Иаков Алфеев, огорченный объяснением, пришедшим на ум мужу из Эндора.

   «Синтика идет, чтобы не отсылать меня прочь одного… чтобы скрыть от меня правду из жалости…»

   «Нет, Иоанн!..»

   «Да, Учитель. И видишь ли? Я даже мог бы назвать Тебе имя моего притеснителя. Знаешь, как я его распознаю́? Я распознаю́ его, всего лишь глядя на этих восьмерых добрых малых! Распознаю́ его, всего лишь размышляя об отсутствии остальных! Тот, благодаря которому меня нашел Ты, и тот, кто желал бы, чтобы меня нашел Вельзевул, – один и тот же человек. И он подвел меня к этому часу – он и Тебя к нему подвел, Учитель, ведь Ты тоже страдаешь, как я, а может быть, сильнее меня, – подвел меня к этому часу, чтобы я снова проникся отчаянием и ненавистью. Потому что он злой. Он жестокий. Завистливый. И еще многое другое. Это Иуда Искариот, темная душа среди Твоих служителей, наполненных светом…»

   «Не говори так, Иоанн. Не он один отсутствует. В праздник Обновления не было никого, кроме бессемейного Зелота. Из Кериота, да в это время года, не дойдешь в два-три приема. Это почти двести миль ходу[c]. И было правильно, что он пошел к своей матери, как Фома. Я и Нафанаила пощадил из-за его возраста, а с ним – Филиппа, чтобы тот составил компанию Нафанаилу…»

[c] Римская миля = 1, 482 км. 200 миль – это почти 300 километров.

   «Да, здесь нет еще троих… Но, добрый мой Иисус! Ты знаешь сердца, потому что Ты Святой. Но не Тебе одному они ведомы! Порочные тоже знают порочных, поскольку узнаю́т в них себя. Я был порочен – и вновь разглядел себя в Иуде, в худших своих наклонностях. Но я его прощаю. Прощаю ему, что я послан умирать так далеко, только за одно: за то, что именно благодаря ему я пришел к Тебе. А Бог пусть простит ему остальное… всё остальное».

   Иисус не решается опровергать… и молчит. Апостолы переглядываются между собой, продолжая толкать телегу руками по скользкой дороге.

   ⁶Уже близок вечер, когда они достигают города, где незнакомцами среди незнакомцев поселяются в гостинице, расположенной на южном краю селения. Краю, взглянув с которого вниз, в ущелье, испытываешь головокружение, настолько оно отвесное и глубокое. На дне – шум и больше ничего в невозмутимой темноте, что уже установилась в долине: это грохочет поток.в