ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
361. Две прививки, которые преобразят апостолов. Мария Магдалина предупреждает Иисуса об опасности. Чудо с разлившимся Иорданом
17 сентября 1944.
1Наконец-то я могу записать всё то, что с самого раннего утра занимает мое внутреннее зрение и слух, заставляя страдать от вынужденного слышания внешних и бытовых вещей, тогда как я должна видеть и слышать вещи Божественные, и делая нетерпимой ко всему, что не относится к ви́дению моего духа.
Сколько мне нужно терпения, чтобы… не потерять терпения, ожидая момента, когда Иисус скажет: «Вот и Я! Теперь можешь двигаться дальше»! Поскольку – я это не раз говорила и повторю еще, – когда я не в состоянии продолжить или начать рассказ о том, что вижу, тогда действие останавливается на первых репликах либо в том месте, где меня прервали, чтобы начать разворачиваться дальше или заново уже после, когда я смогу свободно за ним следить. Думаю, что такова Божья воля, чтобы мне не опустить или не перепутать ни одной детали, что могло бы со мной случиться, если бы я записывала через некоторый промежуток времени после видения.
Ручаюсь своей совестью, что всё, что я записываю, поскольку вижу это и слышу, я пишу в тот момент, пока это вижу и слышу.
И вот что я вижу сегодня с утра, и мой внутренний советчик предупреждает меня, что это начало какого-то длинного и красивого видения.
2Иисус в прескверную погоду шагает по ужасно грязной проселочной дороге. Дорога эта представляет собой небольшую речку илистой жижи, хлюпающей и брызгающейся при каждом шаге, желтоватой липкой жижи, скользкой, как мягкое мыло, что прилипает к сандалиям, засасывает их, словно присоской, и в то же время выскальзывает из-под них, делая мучительной ходьбу с этими постоянными пробуксовками.
Должно быть, дожди шли не один день. И на их продолжение указывает низкое свинцовое небо, по которому бегут гонимые юго- или северо-восточными ветрами тяжелые тучи, настолько тяжелые, что воздух во рту кажется густым и сладковатым, словно медовая глазурь. Никакого облегчения от этих порывистых дуновений ветра, который клонит травы и ветви, а потом проходит, и всё снова становится тягостно-неподвижным в этом предгрозовом удушье. Временами какая-нибудь туча разверзается, и теплые, как из нагретого душа, крупные капли начинают падать и пузыриться в жиже, отчего та еще легче разбрызгивается на одежду и на ноги.
Несмотря на то, что Иисус и Его спутники высоко подобрали свои туники, подвернув их и с помощью шнуров прикрепив к поясу, подолы у них – это сплошное грязное пятно, внизу очень сырое, тогда как выше брызги уже почти высохли. Одежда и плащи у них тоже запачканы, хотя они и несут их, подняв как можно выше и сложив пополам, чтобы сохранить чистыми, да и в качестве двойной защиты от коротких, но сильных ливней. Их ступни и ноги до середины голеней кажутся обутыми в толстые носки из комковатой шерсти, которая на самом деле есть не что иное как покрывающая их жидкая грязь, грязь и еще раз грязь.
3До сих пор было начало. Теперь продолжаю дальше.
Ученики понемногу жалуются на погоду, на дорогу, а также (пусть прозвучит и это) на… нездоровое желание Учителя странствовать в такую пору.
Иисус как будто ничего не замечает. Однако всё слышит. И дважды или трижды слегка оборачивается назад – они шагают почти что гуськом, держась левой стороны дороги, чуть более приподнятой, чем правая, и потому менее илистой, – оборачивается и глядит на них. Но ничего не говорит.
В последний раз высказывается самый старший из учеников: «О, несчастный я человек! Хлебну я горя от этой влаги, что высыхает прямо на мне! Я ведь старик! Мне уже не тридцать лет!»
Матфей тоже ворчит: «Ну а я, если на то пошло? Я не привык к этому… Когда в Капернауме шел дождь, ты это знаешь, Петр, я не выходил за пределы своего дома. Ставил слуг за пошлинную стойку, и они приводили ко мне тех, кто должен был заплатить. Я для этого организовал настоящую службу. Нда… а кто мог гулять в ненастье? Хм! Какие-нибудь тоскливые типы и всё. Торговля и путешествия совершались в хорошую погоду…»
«Тихо! А то услышит!» – говорит Иоанн.
«Да нет, не услышит: Он думает. А когда Он думает… нас будто для Него не существует», – говорит Фома.
«И если на что-то решится, Его не переубедят никакие справедливые доводы. Он будет поступать так, как хочет. И доверять лишь самому Себе. Это его погубит. Если бы Он иногда советовался со мной… 4Я столько всего знаю!» – говорит Иуда со своим самомнением «сведущего во всём» человека, представляющего собой нечто «большее, чем другие».
«Что ты знаешь? – спрашивает Петр, моментально распалившийся, как петушок. – Всё-то ты знаешь! Что там у тебя за друзья? Может, ты какой-нибудь знатный муж Израиля? Да ну тебя! Ты такой же простой человек, как я и все остальные. Немного более смазливый… Но красота юности – это однодневный цветок! Я тоже был красив!»
В воздухе разносится задорный смех Иоанна. Остальные тоже смеются и подшучивают над Петром: над его морщинами, над его широко расставленными, как у всех моряков, ногами, над его несколько воловьими и покрасневшими от озерных ветров глазами.
«Смейтесь на здоровье, но это так. Главное, не перебивайте меня. Вот скажи, Иуда. С кем ты дружишь? Что знаешь? Чтобы знать то, на что ты намекаешь, ты должен иметь друзей среди врагов Иисуса. А кто имеет друзей среди врагов, тот предатель. Эй, парень! Смотри за собой, если тебе дорога твоя красота! Потому что пусть я и вправду уже не красив, зато по-прежнему крепок, и мне не составит труда сделать тебя беззубым или подбить тебе глаз», – говорит Петр.
«Что за манера выражаться! Ни дать ни взять – неотесанный рыбак!» – произносит Иуда с надменностью оскорбленного принца.
«Да, ваша светлость, и горжусь этим. Рыбак, но искренний, как мое озеро, которое, если хочет устроить бурю, не говорит: „Будет мертвый штиль“, а начинает этак рябить и, призывая в свидетели небесные кручи, заволакивается как бы клочками облаков; и всякий, если он не тупая скотина и не пьяный, поймет его речь[1] и сделает выводы. Ты же… напоминаешь мне эту грязь, что кажется твердой, а глянешь…» – и он энергично топает ногой, так что брызнувшая грязь долетает до самого подбородка красавца Искариота.
[1] Буквально: псалом.
«Ну, Петр! Так вести себя позорно! Вот как ты реагируешь на слова Учителя о человеколюбии!»
«А ты на Его слова о смирении и искренности. Выкладывай давай свои знания. Что ты знаешь? Ты правда знаешь или просто делаешь вид, чтобы тебе поверили, что у тебя влиятельные друзья? Жалкий червяк – вот ты кто!»
«Что я знаю, то знаю, и не собираюсь это тебе рассказывать, чтобы не вызывать всяких препирательств тебе, галилеянину, на радость. Повторяю, что если бы Учитель был менее упрямым, было бы гораздо лучше. И менее воинственным. Людям надоедает слушать оскорбления в свой адрес».
«Воинственным? Да если б Он был таким, Он бы немедленно швырнул тебя в реку. Ты бы красиво летел над теми деревьями и там бы отмылся от грязи, что запачкала твой профиль. Может, хоть это помогло бы тебе отмыть твою душу, которая, если я не ошибаюсь, должна быть облеплена грязью сильнее, чем мои ноги».
Действительно, у волосатого и низкорослого Петра ноги грязнее, чем у всех. Он и Матфей – оба почти по колено в глине.
«Да прекратите вы наконец!» – говорит как раз-таки Матфей.
5Иоанн, заметив, что Иисус приостановился, начинает подозревать, что Он что-то расслышал, и, ускорив шаг и обогнав двух-трех товарищей, догоняет Его и, поравнявшись, как всегда, ласково окликает: «Учитель!», устремляя свой любящий взор снизу вверх, так как ниже ростом и к тому же держится середины дороги, а значит, идет не по той приподнятой кромке, по которой шагают все.
«О, Иоанн! Догнал Меня?» Иисус улыбается ему.
Иоанн, с любовью и опаской изучая Его лицо, чтобы понять, слышал ли Он, отвечает: «Да, мой Учитель. Ты не против?»
«Всегда рад тебя видеть. Кабы у всех вас было твое сердце! Однако если ты будешь продолжать идти там, то в конце концов промокнешь».
«Мне это нипочем, Учитель! Мне всё нипочем, лишь бы находиться рядом с Тобой!»
«Ты всегда хочешь находиться со Мной? Ты-то не думаешь, что Я неблагоразумен и могу втянуть в неприятности еще и вас? Не чувствуешь себя оскорбленным, оттого что Я не слушаю твоих советов?»
«О, Учитель! Значит, Ты слышал?» Иоанн огорчен.
«Я всё слышал, с самых первых слов. Но не переживай об этом. Вы несовершенны. Я знал это с тех пор, как принял вас. И не воображаю, что вы быстро изменитесь. Сначала вы должны из диких превратиться в домашних с помощью двух прививок…»
«Каких, Учитель?»
«Прививки крови и прививки огня. После этого вы станете подвижниками Неба и обратите мир, начав с самих себя».
«Крови? Огня?»
«Да, Иоанн. Моей Крови…»
«Нет, Иисус!» Иоанн стоном прерывает Его.
«Будь добр, друг, не перебивай Меня. Выслушай ты первый эти истины. Ты этого заслуживаешь. Кровь будет Моя. Ты же знаешь: Я пришел ради этого. Я ведь Искупитель. Вспомни Пророков. Они не упустили ни одной йоты при описании Моего служения. Я буду тем Человеком, кого описывал Исайя. И когда Я буду обескровлен, Моя Кровь вас оплодотворит. Но этим Я не ограничусь. Вы настолько несовершенны и слабы, неразвиты и боязливы, что Я, находясь во славе у Отца, пошлю вам Огонь, Силу, которая проистекает из Моего существования, зарождаясь от Отца, и которая связывает Отца и Сына в одну нерасторжимую цепочку, делая из Одного Три: Мыслящего, Дающего Кровь и Любящего[2]. Когда Дух Божий, точнее, Дух Духа Божьего, Совершенство Божественных Совершенств найдет на вас, вы уже будете не такими, какие вы сейчас. А новыми, могучими, святыми… Но для одного и Кровь, и Огонь окажутся ничем. Так как Кровь будет для него иметь силу проклятья, и в вечности он познает иной огонь, в котором будет гореть, изрыгая кровь и поглощая кровь, потому что, куда бы ни направил свои смертные или свои духовные глаза, будет повсюду видеть кровь с той самой минуты, как предаст Кровь Бога».
[2] Буквально: Мысль, Кровь, Любовь. Но мужской род (в ит.) и определенный артикль придают этим словам характер личных предикатов.
«О, Учитель! Кто он?»
«Однажды ты это узнаешь. Пока останься в неведении. И ради человеколюбия даже не пытайся это исследовать. Исследование предполагает подозрение. Ты не должен подозревать своих братьев, поскольку подозрение – это уже недостаток человеколюбия».
«Мне достаточно, чтобы Ты заверил меня, что ни я, ни Иаков Тебя не предадим».
«О, не ты! И не Иаков. Ты – Мое утешение, добрый Иоанн!» Иисус кладет руку ему на плечи и привлекает к Себе, и они так и идут обнявшись.
6Некоторое время они молчат. Теперь молчат и остальные. Слышно только шлепанье ног по грязной жиже.
Затем начинает слышаться еще какой-то шум. Какое-то клокотание, напоминающее тяжелый храп катарального больного. Однообразное клокотание, иногда прерываемое коротким треском.
«Слышишь? – говорит Иисус. – Река близко».
«Но до брода мы доберемся только к ночи. Скоро уже вечер».
«Переночуем где-нибудь в шалаше. А завтра переправимся. Хотелось бы добраться пораньше, а то с каждым часом разлив усиливается. Слышишь? Прибрежный тростник ломается под напором воды».
«Тебя так задержали в тех сёлах Декаполиса! Мы говорили тамошним больным: „В другой раз!“, но…»
«Но кто болен, тот хочет исцелиться, Иоанн. А кто сострадает, тот исцеляет немедленно, Иоанн. Ничего, как-нибудь переправимся. Хочу потрудиться на том берегу, прежде чем вернуться в Иерусалим на Пятидесятницу».
Они снова молчат. Вечер наступает стремительно, как бывает в дождливые дни. Ходьба при всё более сгущающихся сумерках становится еще труднее. Стоящие вдоль дороги деревья своими кронами также усиливают темноту.
«Перейдем на другую сторону дороги. Теперь мы уже действительно недалеко от брода. Поищем какой-нибудь шалаш».
Они пересекают дорогу, за ними следуют остальные. Перелезают через мутную канавку, где грязи больше, чем воды, и всё это, булькая, течет и устремляется в реку. Почти наощупь они переходят от дерева к дереву, держа направление к реке, чей шум всё приближается и усиливается.
7Первый луч лунного света пробивается через облака, проникая в разрыв между ними, и заставляет искриться илистые воды сильно поднявшегося и широкого в этом месте Иордана. (Если я правильно считаю, то ширина реки – от пятидесяти до шестидесяти метров. Я настоящая курица в вопросах измерений, но думаю, что мой дом мог бы уместиться в его русле как минимум девять или десять раз, а он был шириной около пяти с половиной метров)[3]. Это уже не тот красивый и тихий голубой Иордан, чьи спокойные и неглубокие воды не покрывают мелкого песка прибрежных отмелей там, где начинаются заросли всегда громко шелестящего тростника. Теперь вода затопила всё, и первых порослей согнутого, поломанного и ушедшего под воду тростника уже не видать, разве что несколько лентообразных листьев качаются на поверхности воды и словно бы машут на прощанье или призывают на помощь. Вода дошла уже до корней ближайших деревьев-исполинов. Не знаю, что это за деревья. Они высокие, густолиственные и стоят сплошной темной стеной на фоне темной ночи. Несколько ив полощут макушки своих растрепанных крон в желтоватой воде.
[3] Речь о доме в Виареджо, откуда МВ пришлось выезжать во время Второй Мировой войны. Глава записана в Сант’Андреа ди Компито, где она находилась в эвакуации с 24 апреля по 23 сентября 1944.
«Здесь больше нет брода», – заявляет Петр.
«Здесь нет. А вон там – видишь? – пока еще можно переправиться», – говорит Андрей.
В самом деле, двое четвероногих осторожно переходят реку. Вода доходит животным до самого брюха.
«Если переправляются они, то переправятся и лодки».
«Лучше, однако, переправиться сразу же, пускай сейчас и ночь. Тучи рассеялись, и есть луна. Нам нельзя упускать такой момент. Давайте поищем, нет ли лодки…» И Петр трижды испускает долгое и заунывное: «О-о.. э!»
Никакого ответа.
«Идемте вниз, прямо к броду. Там должен быть Мелхия со своими сыновьями. Это время года как раз для него. Он нас переправит».
Они быстро, насколько могут, идут по тропинке, что тянется вдоль реки, которая почти к ней примыкает.
8«А это там не женщина?» – спрашивает Иисус, вглядываясь в тех двоих, что уже преодолели на лошадях реку и теперь остановились на тропе.
«Женщина?» Петр и остальные не могут разглядеть, мужская или женская та темная фигура, что спешилась и ждет.
«Да. Это женщина. Это… это Мария. Взгляните сейчас, при свете луны».
«Хорошо же Ты видишь. Блаженны Твои глаза!»
«Это Мария. И чего ей понадобилось? – и Иисус кричит: – Мария!»
«Раввуни! Это Ты? Хвала Богу, что я нашла Тебя!» И Мария с быстротой газели бежит к Иисусу. Не понимаю, как она не спотыкается на этой неровной тропе. Сбросив сперва тяжеленную накидку, она подходит под покрывалом и в более легком плаще, обвивающем ее тело поверх темной одежды.
Добравшись до Иисуса, она валится Ему в ноги, не обращая внимания на грязь. Она задыхается, но счастлива. Повторяет: «Хвала Богу, что дал мне Тебя найти!»
«Зачем, Мария? Что-то случилось? Ты не была в Вифании?»
«Я была в Вифании вместе с Твоей Матерью и женщинами, как Ты и велел… Но вышла Тебе навстречу… Лазарь не сумел, потому что сильно недомогает… Так что пришла я вместе со своим слугой…»
«Ты странствуешь одна с пареньком да еще в такую пору!»
«О, Раввуни! Ты же не думаешь всерьез, что я могу испугаться. Я ведь не боялась, когда творила столько зла… Не побоюсь и теперь: делать добро…»
«Так что же? Для чего ты пришла?»
«Сказать Тебе, чтобы Ты не переправлялся… С той стороны Тебя ждут, чтобы причинить Тебе зло… Я узнала… Узнала от одного иродианина, что когда-то… что когда-то меня любил… Не знаю, рассказал ли он это потому, что еще любит, или из ненависти… Знаю, что третьего дня он заметил меня сквозь решетчатые ворота и обратился ко мне: „Глупая Мария, всё ждешь своего Учителя? Ну жди-жди, только это будет в последний раз, потому что, едва Он переправится и вступит в Иудею, Его схватят. Погляди на Него хорошенько, а потом убегай, потому что теперь находиться рядом с Ним неблагоразумно…“ Так что… можешь представить, с каким рвением… я стала разузнавать… Ты понимаешь… я была знакома со многими… и хотя они и считают меня сумасшедшей и… одержимой, но всё еще со мной разговаривают… Я узнала, что это правда. Тогда я взяла двух лошадей и поскакала сюда, ничего не сказав Твоей Матери… чтобы Ее не огорчать. 9Возвращайся назад… немедленно назад, Учитель. Если узнают, что Ты здесь, за Иорданом, они придут сюда. Ирод тоже Тебя ищет… а Ты сейчас слишком близко к Махерону. Уходи, уходи ради Бога, уходи ради Бога, Учитель!..»
«Не плачь, Мария…»
«Я боюсь, Учитель!»
«Нет! Тебе ли бояться, такой смелой, что ты переправилась ночью через полноводную реку!..»
«Но то река, а то – люди, Твои враги, которые Тебя ненавидят… Я боюсь их ненависти по отношению к Тебе… Ведь я Тебя люблю, Учитель».
«Не бойся. Меня пока не схватят. Мне еще не время. Поставь они даже вдоль всех дорог шеренги солдат, они Меня не схватят. Еще не пришел Мой срок. Но я сделаю, как Ты хочешь. Вернусь назад…»
Иуда что-то бормочет сквозь зубы, и Иисус отвечает: «Да, Иуда. Прямо, как ты говоришь. Но именно в первой половине твоей фразы. Да, Я прислушиваюсь к ней, прислушиваюсь. Но не потому, что она женщина, как ты намекаешь, а потому, что она дальше продвинулась по пути любви. Мария, возвращайся домой, пока это возможно… Я пойду назад и переправлюсь… где сумею, и пойду в Галилею. Приходи с Моей Матерью и другими женщинами в Кану, в дом Сусанны. Там Я вам скажу, чтó дальше делать. Иди с миром, благословенная. Бог с тобою».
Иисус кладет ей ладонь на голову, благословляя таким образом. Мария берет Христовы ладони и целует их, а затем встает и возвращается обратно. Иисус глядит ей вслед. Глядит, как она подбирает свою накидку и набрасывает ее на себя, а потом, подойдя к лошади, вскакивает на нее и опять едет к броду и переправляется.
«А теперь пойдемте, – говорит Он. – Хотел дать вам передохнуть, но не могу. Я забочусь о вашей сохранности, что бы там Иуда ни думал. И поверьте, если бы вы попали в руки Моих врагов, для вашего здоровья это было бы хуже, чем эта сырость и эта грязь…»
Все опускают головы, понимая скрытый упрек, высказанный в ответ на их прежние разговоры.
10Они идут и идут всю ночь, и просветы в облаках чередуются с краткими порывами дождя. Свинцовый рассвет застигает их у какого-то крайне бедного сельца, чьи убогие глинобитные домишки расположились возле реки. Река чуть менее широкая, чем у того брода. Несколько лодок вытянуты на сушу, вглубь самого селения: это спасает их от половодья.
Петр издает свой клич: «О-о.. э!»
Из одной лачуги наружу выходит крепкий, но уже пожилой мужчина.
«Чего надо?»
«Лодок для переправы».
«Невозможно! Река слишком разлилась… Течение…»
«Эх, дружище! Кому ты это говоришь? Я рыбак из Галилеи».
«Море это одно… а здесь река… я не хочу потерять лодку. И потом… у меня она только одна, а твоих товарищей много».
«Обманщик! Ты хочешь мне сказать, что у тебя всего одна лодка?»
«Да пусть у меня отсохнут глаза, если я лгу…»
«Смотри, чтобы они у тебя в самом деле не отсохли. Это Рабби из Галилеи, который дает зрение слепым и… может пойти тебе навстречу и засушить твои глаза…»
«Милосердие Божье! Рабби! Прости меня, Раввуни!»
«Хорошо. Но впредь не лги. Бог любит искренних. Зачем говорить, что у тебя всего одна лодка, когда всё селение может уличить тебя во лжи? Слишком унизительно для мужчины солгать и быть разоблаченным! Так даешь ты Мне свои лодки?»
«Все, учитель».
«Сколько их нужно, Петр?»
«В нормальную погоду достаточно было бы двух. Но при разлившейся реке управлять сложнее, и понадобится три».
«Бери их, рыбак. Но как мне их потом получить назад?»
«В одной поедешь ты. Есть у тебя сыновья?»
«Есть сын и два зятя, и еще внуки».
«Двое на лодку хватит для обратного пути».
«Идем».
11Мужчина зовет других, и с помощью Петра, Андрея, Иакова и Иоанна они сталкивают лодки на воду. Течение сильное и тут же пытается утащить их в сторону. Веревки, которыми они крепятся к стволам ближайших деревьев, натянуты, как тетива лука, и скрипят от напряжения. Петр осматривается. Смотрит на лодки, смотрит на реку, смотрит и качает головой, и ерошит одной рукой свои седые волосы, а после бросает вопросительный взгляд на Иисуса.
«Сомневаешься, Петр?»
«Э… пожалуй…»
«Не сомневайся. Имей веру. И ты тоже, муж. Кто везет Бога и Его посланцев, тот не должен сомневаться. Садимся в лодки. Я в первую».
Хозяин лодок жестом выражает покорность судьбе. Наверное, думает, что пришел последний час для него самого и для его родственников. По меньшей мере – что потеряет лодки, или что их унесет невесть куда.
Иисус уже в лодке. Стоит на носу. Остальные тоже садятся в эту и в две другие. На суше остается только один старичок, видимо, из прислуги, который присматривает за канатами.
«Все в сборе?»
«Все в сборе».
«Весла готовы?»
«Готовы».
«Ты, на берегу, трави помалу».
Старичок отвязывает швартовы от колышка, что держал узел на стволе дерева. По мере того, как их высвобождают, лодки мигом начинают накреняться к югу, вдоль по течению.
Однако на лице Иисуса такое выражение, какое бывает во время чуда. Что Он говорит реке – я не знаю. Но ее течение почти что останавливается. Теперь вода Иордана просто медленно перемещается, как будто нет никакого паводка. Лодки рассекают воду без усилий, более того, с какой-то быстротой, которая изумляет их владельца.
12Вот они уже на той стороне. Высаживаются без всякого труда, и течение даже не пытается снести лодки вниз, пока не работают весла.
«Учитель, вижу, что Ты в самом деле могуществен, – говорит владелец лодок. – Благослови раба Твоего и помяни меня, грешника».
«Почему могуществен?»
«Э, разве этого мало?! Ты приостановил течение Иордана в половодье!..»
«Иисус Навин уже совершал это чудо, и даже больше, так как воды реки иссякли, чтобы дать пройти Ковчегу…»[4]
[4] Нав. 3:14–17.
«А ты, муж, переправил истинный Божий Ковчег», – говорит Иуда своим покровительственным тоном.
«Боже всевышний! Да, я верю! Ты истинный Мессия! Сын Бога всевышнего. О, я поведаю об этом прибрежным городам и селениям, расскажу об этом, о том, что Ты сделал, о том, что я видел это своими глазами! Возвращайся, Учитель! В моем бедном селении огромное число больных. Приди излечи их!»
«Приду. Ты же пока проповедуй от Моего Имени веру и святость, чтобы Бог принял их благосклонно. Прощай, муж. Иди с миром. И не опасайся за обратный путь».
«Я не опасаюсь. Если бы опасался, то просил бы Тебя пощадить мою жизнь. Но я верю в Тебя и Твою благость и иду, ни о чем не прося. Прощай».
Он снова садится в лодку, первым задает направление и отплывает. Уверенно, быстро. Причаливает к берегу.
Иисус, стоявший неподвижно до тех пор, пока не увидел его на суше, делает благословляющий жест. Затем удаляется в сторону дороги.
Река возобновляет свое стремительное течение… И на этом всё заканчивается.