3 января 1945.

¹Иисус вступает в безмятежную зелень Гефсиманского сада.

Марциам всё так же около Него и смеется, думая о том, как нелегко бежится Петру, который наверняка захочет их догнать: «О, Учитель! Он там невесть чего наговорит! Если бы Ты сразу пошел до Вифании и не остановился здесь, он бы оказался прямо в отчаянном положении».

Иисус тоже улыбается, глядя на юношу, и отвечает: «Да. Он забросает Меня своими жалобами. Но зато в другой раз будет повнимательнее. Я говорил – а он развлекался болтовней то с одним, то с другим…»

«Его расспрашивали, Господь», – приводит Марциам оправдание, уже не смеясь.

«Надо вежливо дать понять, что ответишь после, когда Слово Господа умолкнет. ²Запомни это на будущее, когда станешь священником. Требуй максимального уважения во время наставлений в местах, где они происходят».

«Но тогда, Господь, речь будет вести бедный Марциам…»

«Не важно. Устами Своих служителей во время их службы всегда говорит Бог. И Его, как такового, нужно слушать в почтительном молчании».

Марциам строит выразительную гримаску, как бы отвечая на свое внутреннее суждение.

Иисус, заметив это, говорит: «Для тебя это неубедительно? Отчего такое выражение? Говори, сын, без опасений».

«Господь мой, я спросил себя, а Бог ли на устах и в сердцах Его нынешних священников… и… с ужасом подумал: неужели те, будущие, могут быть такими же… И в итоге решил, что… многие священники позорят Господа… Я, наверно, согрешил… Но они такие вредные и жадные, такие черствые… что…»

«Не суди. Однако запомни это чувство отвращения. Держи его в памяти на будущее. И изо всех сил стремись не быть таким, каковы те, кто вызывает у тебя отвращение. И пусть такими не будут те, кто от тебя зависит. Заставляй служить благу даже зло, которое видишь. Всякий поступок и всякое знание должно быть претворено во благо, пройдя через рассуждение и правое устремление».

«О, Господь! Пока мы не вошли в тот дом, что уже виднеется, ответь мне еще на одну вещь. Ты ведь не отрицаешь, что современное священство неполноценное. Мне Ты велишь не судить, но Сам-то судишь и имеешь на то право, и суд Твой справедлив. Теперь выслушай, Господь, мою мысль. Когда нынешние священники говорят о Боге и религии, будучи в большинстве своем такими, какие они есть – а я сейчас говорю о самых худших из них, – надо ли принимать их слова за истину?»

«Всё равно надо, сын Мой. Из уважения к их призванию. Когда они совершают то, что связано с их служением, это уже не человек по имени Анна, не человек по имени Садок и так далее. Это „священник“. Всегда отделяй жалкую человеческую природу от служения».

«Но если они даже это делают плохо…»

«Бог поправит. ³К тому же… послушай, Марциам! Нет ни одного человека, который был бы совершенно хорошим или совершенным злодеем. Как нет никого до такой степени безупречного, что он был бы вправе судить о своих братьях как о законченных злодеях. Нужно помнить о наших собственных недостатках, противопоставлять им благие достоинства тех, о ком мы хотим судить, и тогда мы, возможно, обретем правильную меру для человеколюбивого суждения. Я еще не встречал человека, который был бы законченным злодеем».

«Даже Дора не такой, Господь?»

«Даже он, поскольку он честный муж и любящий отец».

«И даже отец Доры?»

«Он тоже был честным мужем и любящим отцом».

«Но это и всё, что в нем было хорошего!»

«Это всё. Но в этом он злодеем не был. Потому и не был законченным злодеем».

«И Иуда тоже не злодей?»

«Нет».

«Но он вовсе не хороший».

«Он не совсем хороший, равно как и не совсем злодей. Тебя не убеждают Мои слова?»

«Я убежден, что Ты – совсем хороший, и что в Тебе вообще нет ничего злого. Это да. До такой степени, что Ты никогда и ни в ком не находишь вины…»

«О, сын Мой! Произнеси Я лишь только слог осуждающего слова – и вы все, как дикие звери, наброситесь на осуждаемого… Я избегаю этого, чтобы вы таким вот образом не запачкали себя грехом осуждения. Пойми Меня, Марциам. Дело не в том, что Я якобы не вижу зла там, где оно есть. Дело не в том, что Я не вижу, что в некоторых зло и добро перемешаны. Дело не в том, что Я будто бы не понимаю, когда чья-нибудь душа поднимается выше или опускается ниже того уровня, на который Я ее возвел. Всё это не так, сын Мой. Это проявление осторожности, чтобы не допустить вашего немилосердия. И Я всегда буду так поступать. И в будущих веках, когда должен буду выносить Свое мнение о каком-либо творении. Разве ты не знаешь, сын, что порой одно слово похвалы, ободрения стоит больше тысячи упреков? Разве не знаешь, что из ста самых плохих случаев, на которые Я указал как на относительно хорошие, половина становится действительно хорошими, потому что после Моего благосклонного суждения не бывает недостатка в помощи добрых людей, которые иначе бы просто сторонились того, кого Я охарактеризовал бы как весьма нехорошего. Души нужно поддерживать, а не подавлять их. Но если Я первый не стану тем, кто поддерживает, покрывает в них то, что неблаговидно, побуждает вас быть к ним благосклонными и помогать им, сами вы никогда не окажете им своего действенного милосердия. Запомни это, Марциам…»

«Да, Господь (тяжелый вздох)… Запомню (еще один)… Но это очень сложно перед лицом некоторых очевидных вещей…»

⁴Иисус пристально на него смотрит. Однако видит только верхнюю часть лба юноши, поскольку тот уткнулся глазами в землю.

«Марциам, подними лицо. Посмотри на Меня и ответь: что это за очевидность, которую сложно не принимать во внимание?»

Марциам смущается… Под смуглостью его кожи проступает румянец… Он отвечает: «Ну… их много, Господь…»

Иисус настаивает: «Почему ты упомянул Иуду? Потому что он – это одна из „очевидностей“. Возможно та, которую тебе сложнее всего преодолеть… Что тебе сделал Иуда? Чем он тебя смутил?» Иисус кладет ладони на плечи юноше, который до того покраснел, что стал багровым.

Марциам смотрит на Него блестящими глазами, а потом высвобождается и убегает, крича: «Он осквернитель, этот Иуда!.. Но я не в силах рассказать… Пощади меня, Господь!..» И со слезами скрывается в зарослях, тщетно окликаемый Иисусом, который жестом выражает неутолимую боль.

⁵Голос Его, однако, привлекает внимание тех, кто находится в Гефсиманском доме. И на пороге кухни появляется Иона, а затем Мать Иисуса и вслед за Ней ученицы: Мария Клеопова, Мария Саломея и Порфирия. Завидев Его, они выходят Ему навстречу.

«Мир всем вам! Вот и Я, Мама!»

«Один? Почему?»

«Я побежал вперед. Отделился от остальных в Храме… Но мы были вместе с Марциамом…»

«А где теперь мой сын, я его что-то не вижу?» – с легким беспокойством спрашивает Порфирия.

«Он поднялся наверх… Но сейчас придет. У вас достанет на всех хлеба? Скоро подойдут остальные».

«Нет, Господь. Ты же говорил, что пойдешь в Вифанию…»

«Ну да… Но Я подумал, что лучше будет сделать так. Идите скорее, возьмите, сколько нужно, и быстро возвращайтесь. А Я останусь с Матерью».

Ученицы слушаются без разговоров.

⁶Иисус с Марией остаются одни и медленно прохаживаются под сплетениями ветвей, сквозь которые иголками пробиваются солнечные лучи, оставляя на зеленой цветущей травке золотые пятнышки.

«После трапезы пойду в Вифанию. С Симоном».

«Симоном Иониным?»

«Нет, с Симоном Зелотом. И возьму с Собой Марциама…» Иисус задумчиво умолкает.

Мария внимательно смотрит на Него. Потом спрашивает: «У Тебя неприятности от Марциама?»

«Нет, Мама. Совсем наоборот. Почему Ты так думаешь?»

«А отчего Ты задумчив?.. Почему Ты настойчиво звал его? И почему он Тебя оставил? Почему вырвался от Тебя, словно застыдившись? И даже не пришел поздороваться со своей матерью и со Мной!»

«Мальчик убежал из-за одного Моего вопроса».

«О!.. – Мария в глубочайшем изумлении. Некоторое время Она молчит, затем начинает вполголоса говорить, как будто обращаясь к Себе самой: – Те двое после того, как согрешили, сбежали из земного Рая, услышав голос Божий… Но, о Сын Мой, нужно пожалеть мальчика. Он становится мужчиной… и возможно… Сын Мой, Сатана жалит всех людей…» Мария – само сострадание и мольба…

Иисус глядит на Нее и говорит: «Как много в Тебе материнского! Как много в Тебе от „Матери“! Однако не думай, что мальчик согрешил. Наоборот, поверь, он страдает от шока, вызванного неким открытием. Он очень чистый. Очень хороший… Я возьму его сегодня с Собой, чтобы ему без слов стало ясно, что Я это понимаю. Любое слово было бы излишне… да Я и не нашел бы слов, чтобы оправдать осквернителя невинности». Произнося эти последние слова, Иисус делается очень строг.

«О, Сын! До чего ж мы дошли! Не спрашиваю у Тебя имён. Но если кто из наших и был способен смутить мальчика, это мог быть только один… Что за демон!»

⁷«Пойдем поищем Марциама, Мама. От Тебя он не побежит».

Они идут и обнаруживают его за кустом боярышника.

«Ты собирал для Меня цветы, сын Мой?» – спрашивает Мария, подходя к нему и обнимая его…

«Нет. Но я хотел Тебя увидеть», – говорит Марциам, на лице которого еще не высохли слезы.

«И Я пришла. Давай быстрее! Ты ведь должен сегодня идти с Моим Иисусом в Вифанию! И тебе нужно как следует привести себя в порядок».

Лицо Марциама начинает сиять, он уже не помнит своего прежнего смятения и говорит: «Я один – с Иисусом?»

«И с Симоном Зелотом».

Марциам, во многом еще ребенок, подпрыгивает от радости и выбегает из своего укрытия, чтобы припасть к груди Иисуса… Он чувствует себя сконфуженно. Иисус же смеется и подбадривает его, говоря: «Сбегай посмотри, не пришел ли твой отец».

И когда Марциам убегает, Иисус, направляясь с Марией к дому, на ходу замечает: «Настоящий ребенок, несмотря на то что уже рассудительный. Смущать его сердце – великое престу­пление. Но Я приму меры».

И Они еще не успевают дойти, как видят мчащегося назад Марциама. «Учитель… Мать… Там люди… люди из тех, что были в Храме… Прозелиты… И какая-то женщина… Которая хочет увидеть Тебя, о Мать… Говорит, познакомилась с Тобой в Вифлееме… Ее зовут Ноеминь».

«Я так много с кем познакомилась! Ну пойдем…»

⁸Они подходят к площадке, где расположен дом. Группа ожидающих людей, увидев Иисуса, кланяется до земли. Но одна женщина тут же поднимается, бежит и падает в ноги Марии, приветствуя Ее по имени.

«Кто ты? Я тебя не помню. Встань».

Женщина встает и уже готова заговорить, когда приходят запыхавшиеся апостолы.

«Ну Господь! Ну почему? Мы как сумасшедшие бегали по Иерусалиму. Думали, Ты пошел к Иоанне или к Анналии… Почему Ты не остановился?» – растерянно вопрошают и докладывают они.

«Сейчас мы вместе. Нет смысла объяснять причины. Дайте этой женщине спокойно всё рассказать».

Все подходят поближе послушать.

«Ты не помнишь меня, Мария из Вифлеема. А я уж тридцать один год помню Твое имя и лицо как имя и лицо милосердия. Я тоже приходила издалека, из Пергии, из-за того Эдикта. И была беременна. Но надеялась вернуться вовремя. Мой муж по пути заболел, а в Вифлееме совсем изнемог и умер. Я разрешилась за двадцать дней до его смерти. И мои крики пронзили небо и иссушили мою грудь или отравили мое молоко. Сама я покрылась язвами, как и мой ребенок… И нас бросили в какую-то пещеру умирать… Так вот… Ты, Ты одна приходила украдкой целый месяц и приносила мне еду, лечила мои язвы, плакала вместе со мной, давала молоко моему младенцу, который жив благодаря Тебе, только благодаря Тебе… Ты рисковала быть побитой камнями, ведь меня называли „прокаженной“… О, моя тихая Звезда! Я не забыла этого. Я ушла после того, как исцелилась, и узнала о той резне уже в Эфесе. И так долго Тебя искала! Всё искала и искала: не могла поверить, что Тебя с Сыном убили в ту страшную ночь. Но мне никак не удавалось Тебя найти. Прошлым летом один человек из Эфеса услышал проповедь Твоего Сына, разузнал, кто Он, некоторое время ходил за Ним и сопровождал Его вместе с другими на праздник Кущей… А вернувшись – рассказал. Я пришла повидать Тебя, о Святая, прежде чем умру. И благословить Тебя столько раз, сколько капель в молоке, которое Ты отдала моему Иоанну, отобрав его у Своего благословенного Сына…» Женщина плачет, стоя в почтительной позе, немного согнувшись, прижимая свои ладони к рукам Марии…

«В молоке никогда не отказывают, сестра. И…»

«О! нет. Я не сестра Тебе! Ты – Мать Спасителя, я – бедная потерянная женщина вдалеке от дома, вдова с младенцем на груди, на груди, иссохшей, как ручей летом… Без Тебя я бы умерла. Ты дала мне всё, и благодаря Тебе я смогла вернуться к своим братьям, торговцам из Эфеса».

«Для этого мира мы обе были матери, две бедные матери с двумя детьми. И у тебя было свое, вдовье, горе, а Я горевала о том, что Мне надлежит быть пронзенной в Моем Сыне, как говорил в Храме старый Симеон. Я лишь исполнила Свой сестринский долг, дав тебе то, чего у тебя больше не было. ⁹А твой сын жив?»

«Он здесь. И Твой святой Сын исцелил мне его этим утром. Будь Он благословен за это!» И женщина простирается перед Спасителем и кричит: «Иди сюда, Иоанн, поблагодари Господа!»

Оставив своих товарищей, вперед выходит мужчина возраста Иисуса, крепкий, с лицом если не красивым, то честным. Что в нем красиво – так это выражение его глубоко посаженных глаз.

«Мир тебе, Вифлеемский брат. От чего Я тебя исцелил?»

«От слепоты, Господь. Один глаз уже не видел, другой был близок к тому. Я был главой синагоги, но уже не мог читать священные свитки».

«Теперь будешь их читать с еще большей верой».

«Нет, Господь. Теперь я буду вчитываться в Тебя. Хочу стать Твоим учеником и не намерен гордиться теми каплями моло­ка, которые я впитал из кормившей Тебя груди. Чтобы завязались какие-то узы, недостаточно дней одного месяца. Но более чем достаточно тогдашнего сострадания Твоей Матери и Твоего сострадания, проявленного сегодня утром».

Иисус обращается к женщине: «А что думаешь ты?»

«Что мой сын принадлежит Тебе вдвойне. Прими его к Себе, Господь, и мечта бедной Ноемини осуществится».

«Хорошо. Будешь Христовым. А вы примите его в общение во имя Господа», – говорит Он, обращаясь к апостолам.

Прозелиты в восторге. Их мужчины сразу же выказывают желание остаться. Все. Однако Иисус твердо говорит: «Нет. Вы оставайтесь там, где вы есть. Возвращайтесь по своим домам, храня веру и ожидая часа своего призвания. И пусть Господь всегда будет с вами. Ступайте».

«Мы еще сможем тут с Тобой встретиться?» – спрашивают они.

«Нет. Как птица, что перелетает с ветки на ветку, так и Я буду ходить, не останавливаясь. Здесь вы Меня не найдете. У Меня нет ни определенного маршрута, ни места пребывания. Но если это будет уместно, мы свидимся, и вы обо Мне услышите. Ступайте. Женщина пусть остается вместе с новым учеником».

И Он заходит в дом в сопровождении женщин и апостолов, которые взволнованно обсуждают до сей поры неизвестный им эпизод и неисследимое милосердие Марии.

¹⁰А Иисус скорым шагом направляется в Вифанию. По обе стороны от Него – Симон Зелот и Марциам, счастливые, что именно они двое были выбраны для этого визита.

Марциам, совершенно успокоившийся, задает тысячу вопро­сов о пришедшей из Эфеса женщине; спрашивает, знал ли Иисус об этом событии, и так далее.

«Не знал. Проявления доброты Моей Матери бесчисленны, и совершаются они в таком кротком молчании, что бóльшая часть из них остается неизвестной».

«Случай, однако, крайне замечательный», – говорит Зелот.

«Да. Настолько, что я хочу сообщить о нем Иоанну из Эндора. Как думаешь, Учитель? Найдем мы в Вифании его письма?»

«Я в этом почти уверен».

«Наверняка мы встретим там и женщину, исцеленную от проказы», – замечает Зелот.

«Да. Она неукоснительно соблюдала предписания. Но теперь срок очищения уже должен истечь».

¹¹Показывается Вифания на своей ровной возвышенности. Они идут мимо дома, где когда-то были павлины, фламинго и цапли^[1]. Теперь он заброшен и заперт. Симон отмечает это.
[1] См. Том 2, главу 135.

Но его наблюдение прерывается радостным приветствием Максимина, который внезапно появляется из решетчатых ворот. «О! Святой Учитель! Какое счастье в такой горький момент!»

«Мир тебе. Почему горький?»

«Потому что Лазарь мучается своими изъязвленными ногами. И мы не знаем, что делать, чтобы облегчить его страдание. Но когда он увидит Тебя, ему полегчает, во всяком случае, духовно».

Они входят в сад, и в то время как Максимин убегает вперед, не спеша продвигаются к дому.

Оттуда стремительно выходит Мария из Магдалы со своим благоговейным: «Раббони!» За ней следует более спокойная Марфа. Обе они бледны, что говорит об их переживаниях и бессонных ночах.

«Вставайте. Идем сразу к Лазарю».

«О, Учитель! Учитель, Ты же всё можешь, исцели мне моего брата!» – умоляет Марфа.

«Да, добрый Учитель! Он страдает невыносимо! Весь извёлся, стонет. Он точно умрет, если так будет продолжаться. Смилуйся над ним, Господь!» – не отстает Мария.

«Я весь сострадание. Но для него сейчас не время чудес. Ему надо крепиться, и вам вместе с ним. Поддержите его в исполнении воли Господа».  

«Ах! Ты хочешь сказать, что он должен умереть?!» – со стоном и слезами вопрошает Марфа.

Ей вторит Мария с полными слез глазами и со страданием в голосе, с удвоенным страданием, за Иисуса и за своего брата: «О, Учитель! Но тем самым Ты препятствуешь мне следовать за Тобой и служить Тебе, а брату не даешь порадоваться о моем воскресении. Неужели Ты не хочешь, чтобы в доме Лазаря ликовали об этом воскресении?»

Иисус глядит на нее с доброй тонкой улыбкой и говорит: «Об этом? Лишь об одном этом? Выше голову! Вы считаете Меня чем-то совсем несерьезным, раз думаете, что Я способен лишь на одно это! Будьте умницами и крепитесь. Идемте. И не надо так плакать. Вы можете вызвать у него тягостные подозрения». И Он первым трогается с места.

¹²Лазаря, очевидно, чтобы было удобнее за ним ухаживать, перевели в помещение возле библиотеки напротив большого зала, отведенного под застолья. Максимин указывает на ведущую туда дверь, но заходит Иисус один.

«Мир тебе, Лазарь, друг Мой!»

«О! Святой Учитель! Мир Тебе. А у меня с моими конечностя­ми больше нет мира. И дух мой тоже в унынии. Я так страдаю, Господь! Дай мне Свое драгоценное повеление: „Лазарь, выходи“, – и я восстану исцеленный, чтобы служить Тебе…»

«Я дам тебе его, Лазарь. Но не сейчас», – отвечает Иисус, обнимая его.

Лазарь очень худой, желтоватый, со впалыми глазами. Он явно сильно болен и очень ослаб. Плачет как ребенок, показывая свои распухшие посиневшие ноги с язвами, носящими, я бы сказала, характер варикоза, во многих местах – прямо открытые раны. Возможно, демонстрируя Иисусу эту грустную картину, он надеется, что Тот расчувствуется и сотворит чудо. Однако Иисус ограничивается тем, что с деликатной осторожностью вновь накладывает смоченные бальзамом ткани на его раны.

«Ты пришел, чтобы здесь остановиться?» – разочарованно спрашивает Лазарь.

«Нет. Но буду часто приходить».

«Как? Ты даже не совершишь в этом году со мной Пасху? Меня сюда специально перевели. Ты мне обещал на празднике Кущей, что проведешь со мной много времени после праздника Обновления…»

«И Я это сделаю. Но не сейчас. Я не доставляю тебе неудобства тем, что сижу тут, на краю твоей кровати?»

«О нет! Наоборот, Твоя прохладная ладонь, кажется, смягчает жар моей горячки. Почему Ты не останешься, Господь?»

«Потому что, как тебя мучают раны, так Меня – Мои враги. Хотя Вифания и входит в число разрешенных для всех мест совершения Вечери, если бы Я вкусил Пасху здесь, это сочли бы грехом. Чтобы Я ни делал – Синедриону и фарисеям везде мерещатся верблюд и перекладина…»^[2]
[2] Символы осквернения: верблюд – нечистое животное (Лев. 11:4), перекладина – знак повешения, а повешенный нечист (Втор. 21:22–23).

«А, фарисеи! Это правда! Ну тогда в одном из моих домов… Хотя бы так!»

«Это да. Но где именно – Я скажу в последний момент. Из осторожности».

«О, конечно! Доверять им нельзя. ¹³С Иоанном всё оказалось неплохо. Знаешь? Вчера приходил Толмай с другими и принес мне письма для Тебя. Они у моих сестер. А куда запропастились Марфа и Мария? Не озаботятся воздать Тебе честь?» Лазарь раздражен, как бывает со многими больными.

«Не переживай. Они снаружи вместе с Симоном и Марциамом. Я пришел с ними и не нуждаюсь ни в чём. Сейчас позову их».

И действительно зовет тех, что осмотрительно оставались снаружи. Марфа выходит и возвращается с двумя свитками, которые отдает Иисусу. Мария тем временем сообщает, что слуга Никодима доложил, что предваряет своего хозяина, который идет сюда вместе с Иосифом Аримафейским. И одновременно Лазарь вспоминает об одной женщине, «прибывшей вчера от Твоего имени», – говорит он.

«Ах, да! Знаешь, кто это?»

«Она нам сказала. Она дочь одного Иерихонского богача, много лет назад, еще молодым человеком, отправившегося в Сирию. Он назвал ее Анастасикой в честь цветка пустыни^[3]. Однако имя мужа она открывать не захотела», – поясняет Марфа.
[3] Имя женщины, впервые у МВ появляющейся в 360.13–14, происходит от т. наз. Иерихонской розы (Anastatica hierochuntica), которую также называют Розой воскресающей за ее особенные свойства. У МВ это имя передано как Anastasica (и только в 366.1 стоит Anastatica). Иерихонские розы упомянуты в Сир. 24:15.

«И не нужно. Он от нее отрекся, и потому она всего лишь „ученица“^[4]. Где она?»

[4] К имени женщины всегда добавлялось имя мужа или отца.

«Спит усталая. В эти дни и ночи ей пришлось очень нелегко. Если хочешь, позову ее».

«Нет. Пускай спит. Займусь ею завтра».

¹⁴Лазарь восхищенно смотрит на Марциама. А Марциам как на иголках. Ему так хочется узнать, чтó там в этих свитках. Иисус понимает и разворачивает их. Лазарь удивлен: «Как? Он знает?»

«Да. Он и остальные, кроме Нафанаила, Филиппа, Фомы и Иуды…»

«Ты правильно сделал, что скрыл это от него! – вырывается у Лазаря. – У меня большие подозрения…»

«Я не опрометчив, Мой друг», – перебивает его Иисус и принимается читать свитки, а потом докладывает главные новости, а именно: что оба они освоились, что школа их процветает и что всё было бы замечательно, если б не ухудшающееся здоровье Иоанна. ¹⁵Но большего пересказать Он не успевает, поскольку объявляют о приходе Никодима и Иосифа.

«Храни Тебя Бог, о Учитель! Всегда, как сегодня утром!»

«Спасибо, Иосиф. А ты, Никодим, не был там?»

«Нет. Но, узнав о Твоем прибытии, решил пойти к Лазарю, почти уверенный, что Тебя встречу. И ко мне присоединился Иосиф».

Они говорят об утренних событиях возле постели Лазаря, который так живо ими интересуется, что его страдания как будто облегчаются.

«Но каков Гамалиил, Господь! Ты слышал?» – говорит Иосиф Аримафейский.

«Слышал».

Никодим берет слово: «Я же скажу: а каков Иуда из Кериота, Господь! После Твоего ухода я обнаружил его горланящего как сущий демон среди группы воспитанников тех рабби. Он Тебя и обвинял, и защищал одновременно. И не сомневаюсь, он всерьез был убежден, что поступает правильно. Они хотели найти в Тебе грех, конечно подстрекаемые своими учителями. Он опровергал их с откровенной горячностью, говоря: „Один лишь грех у моего Учителя! То, что Он слишком мало проявляет Свою мощь. Упускает прекрасную возможность. Томит хороших людей Своей излишней кротостью. Он Царь! И должен вести Себя по-царски. Вы обходитесь с Ним как со слугой, потому что Он кроткий. И сам Он губит Себя оттого, что не проявляет ничего, кроме кротости. На вас, жестокие негодяи, нужен только бич неумолимой принудительной силы. О! почему я не могу сделать из Него свирепого Саула?“»

Иисус молча качает головой.

«И всё-таки он по-своему Тебя любит», – замечает Никодим.

«Какой неоднозначный человек!» – восклицает Лазарь.

«Да. Ты правильно сказал. Я его всё еще не понимаю после двух лет, проведенных рядом с ним», – соглашается Зелот.

Мария Магдалина встает с величием царицы и своим роскошным голосом провозглашает: «Я поняла его лучше всех: это бесчестье рядом с Совершенством. И больше сказать нечего». И она выходит по какому-то делу, забрав с собой Марциама.

«Может быть, Мария права», – произносит Лазарь.

«Я тоже так думаю», – говорит Иосиф.

¹⁶«А Ты, Учитель, что скажешь?»

«Скажу, что Иуда – обычный „человек“. Как и Гамалиил. Ограниченный человек рядом с бесконечным Богом. Обычно человек настолько узок в своем мышлении, пока оно лишено сверхъестественного вдохновения, что в состоянии принять лишь одну идею, вбить ее себе в голову или самому уйти в нее с головой – и держаться её. Даже вопреки очевидности. Упрямо. Настойчиво. Возможно, поверив во что-то, что его больше всего поразило. Гамалиил в глубине своей души верит, как мало кто в Израиле, в Мессию, которого он угадал и распознал в одном Мальчике. И он верен словам того Мальчика… Так же и Иуда. Пропитанный мессианской идеей в том виде, в каком ее раз­вивает большинство израильтян, утвержденный в ней с Моего первого перед ним появления^[5], он видит, хочет видеть во Христе царя. Царя временного и могущественного… И он верен этому своему воззрению. О, сколько людей, и в будущем тоже, погубит себя из-за какого-то ошибочного представления о вере, не поддающегося никаким доводам! А вы-то сами что думаете? Что это легко – во всём следовать истине и справедливости? Неужто вы думаете, что легко спастись только потому, что ты – Гамалиил или апостол Иуда? Нет. Истинно, истинно говорю вам, что легче спасется ребенок, какой-нибудь простой верующий, чем тот, кто поставлен на особый пост и особое служение. Как правило, в тех, кто призван к необычной судьбе, проникает превозношение своим призванием, и это превозношение открывает двери Сатане, изгоняя Бога. Легче упасть звезде, чем камню. Прóклятый дух стремится погасить светила и подбирается, изворотливо подбирается, чтобы как-то поддеть этих избранных и в итоге опрокинуть. Если тысяча, десять тысяч людей впадет в обычные заблуждения, их падение отразится лишь на них самих. Но если падает кто-то, кто избран для необычной судьбы, и вместо того, чтобы быть Божьим орудием, становится орудием Сатаны, становится его, а не „Моим“ голосом, его, а не „Моим“ учеником, тогда гибельные последствия будут гораздо сильнее и могут даже породить серьезные лжеучения, которые повредят бесчисленному количеству душ. Благо, которое Я дарю кому-то, принесет много добра, если попадет на смиренную почву, и она сумеет остаться таковой. Но если оно попадет на почву гордыни, или она сделается такой вследствие полученного дара, тогда из блага произойдет зло. Гамалиил был удостоен одного из первых открытых проявлений^[6] Христа. Это должно было стать для него заблаговременным призванием ко Христу. Это и есть причина его невосприимчивости к Моему голосу, зовущему его. Иуда был удостоен звания апостола, одного из двенадцати апостолов среди тысяч представителей Израиля. Это должно было стать для него освящением. А чем станет?.. Друзья Мои, человек – это вечный Адам… Адам обладал всем. Всем, кроме одного. Он пожелал и этого. И если бы человек остался Адамом! Но гораздо чаще он становится Люцифером. Он обладает всем, кроме божественности^[7]. И желает ее. Желает сверхъестественного, чтобы изумлять, чтобы его восхваляли, трепетали перед ним, признавали его, превозносили… И ради обладания чем-то из того, что можно даром получить только от Бога, он хватается за Сатану, который как Обезьяна Бога предлагает имитацию сверхъестественных даров. О, какая ужасная участь у этих осатанённых!^{[8] 17}Я вас покину, друзья. Удалюсь на некоторое время. Мне надо сосредоточиться на Боге…»

[5] Иуда впервые увидел Иисуса, когда Тот изгонял торговцев из Храма (Том 1, глава 53).

[6] В оригинале: эпифаний.

[7] Примечание МВ: Человек обóжен Благодатью, но не есть Бог. Он становится богоподобным по причастию, а не по одинаковости природы.

[8] Осатанённый – в данном случае антитеза к понятию обóженный.

Иисус, очень взволнованный, выходит…

Оставшиеся: Лазарь, Иосиф, Никодим и Зелот, – переглядываются между собой.

«Ты заметил, как Он взволнован?» – вполголоса спрашивает у Лазаря Иосиф.

«Заметил. Словно Он видел какое-то страшное зрелище».

«Что там у Него на сердце?» – вопрошает Никодим.

«Это ведомо только Ему самому и Предвечному», – отзывается Иосиф.

«Тебе-то ничего не известно, Симон?»

«Нет. Определенно, что уже несколько месяцев Он сильно угнетен».

«Спаси Его Бог! Но очевидно, что ненависть возрастает».

«Да, Иосиф. Ненависть возрастает… Я думаю, что скоро эта ненависть одолеет Любовь».

«Не говори так, Симон! Если такое должно случиться, то я больше не буду просить об исцелении! Лучше умереть, нежели быть свидетелем самого ужасного из заблуждений».

«Из кощунств, следовало бы сказать, Лазарь…»

«Тем не менее… Израиль на это способен. Он созрел для того, чтобы повторить поступок Люцифера, развязав войну против благословенного Господа», – вздыхает Никодим.

Устанавливается тягостное молчание, что словно тисками сдавливает всем горло… Вечер наступает в комнате, где четверо честных людей думают об этих надвигающихся преступлениях.