5 апреля 1946

  «Я умираю от желания подняться в горы!» — восклицает Петр, пыхтя и отдуваясь и утирая пот, стекающий по щекам и шее.

   «Что? Ты ненавидел горы, а теперь хочешь подняться в горы?» — насмешливо спрашивает Иуда Искариот, который сейчас, увидев, что его страх быть разоблаченным кончился ничем, вновь обрел свой повелительный и наглый тон.

  «Да, сейчас я действительно желаю их. В это время года они становятся подходящим местом. Не такое же, как мое море… Оно, ах! Но… я не понимаю, почему поля становятся жарче после уборки урожая. Солнце то же самое, и все же…»

   «Вопрос не в том, что они жарче. Дело в том, что они мрачнее, и человек чувствует себя более подавленным, глядя на них, чем когда они полны пшеницей», — разумно отвечает Матфей.

   «Нет. Симон прав. Они невыносимо жарки после того как сжаты.  Я никогда не чувствовал себя таким истощенным», — говорит Иаков Зеведеев.

   «Никогда? А что ты скажешь о жаре, от которой мы страдали, когда шли к Нике?» — возражает Иуда Искариот.

   «Она не была такой сильной, как эта», — отвечает Андрей.

   «Не удивительно! Прошло уже сорок дней как наступило лето и, следовательно, солнце стало обжигающе горячим», — настаивает Иуда.

   «Это факт, что жнивье отражает больше тепла, чем поля, на которых колосится пшеница, и причина этого ясна. Солнечные лучи, которые раньше достигали верхней части колосьев, сейчас палят до самого низа, до голой выжженной земли, а она отражает свое тепло вверх, в противоположном солнечным лучам направлении, и человек, таким образом, оказывается между двумя огнями», — наставительно говорит Варфоломей.

   Искариот иронически смеется и отвешивает низкий поклон своему спутнику со словами: «Ребе Нафанаил, я приветствую Вас и благодарю за Ваше ученое наставление». Он предельно оскорбителен и агрессивен.

   Варфоломей смотрит на него… но молчит. Филипп, напротив, защищает его: «Нет нужды быть ироничным! То, что он сказал, верно! Ты, несомненно, не собираешься отрицать истину, которую миллионы людей со здравым смыслом считают верной, логичной и проверяемой».

    «Конечно! Конечно! Я знаю, что вы все ученые, знатоки, разумные, добрые, совершенные люди… Вы – все! Все! Один только я черная овца в белом стаде!… Только я незаконнорожденный агнец, тот позор, который раскрыт и поднят на рога овна… Только я грешник, несовершенный, причина всякого зла среди нас, в Израиле, в мире… возможно, также и среди звезд. Я не могу больше здесь оставаться! Не столько потому, что вижу, что я последний, но потому, что вижу, что ничтожествами, подобными этим двум глупцам, которые говорят с Учителем, восторгаются, как если бы они были двумя святыми оракулами, я устал от…»

   «Послушай, мальчик…» — Петр начинает говорить с лицом, покрасневшим не столько от жары, сколько от его усилий контролировать себя.

   Но Иуда Фаддей прерывает его: «Ты судишь о других людях по своим меркам? Попытайся сам стать “ничтожеством”, как мой брат Иаков и Иоанн Зеведеев, и больше не будет несовершенств среди апостолов».

   «Посмотрите теперь, прав ли я! Я – несовершенство! Ах! Это слишком много! Но это…»

   «Да, я думаю, что это от слишком большого количества вина, которое Иосиф дал нам выпить, и в этой жаре оно расстроило твое пищеварение… просто реакция крови…» — очень мирно говорит Фома, чтобы свести ссору, которая готова вспыхнуть, к шутке.

   Но Петр, истощил свое терпение и со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, чтобы овладеть собой, говорит: «Послушай мальчик. Осталось единственное, что только можно тебе посоветовать: покинь нас на некоторое время…»

   «Я? Покинуть? По твоему приказу? Только Учитель может отдавать мне приказы, и я буду повиноваться только Ему. Кто ты такой? Бедный…»

   «Невежественный, грубый, ни к чему не годный рыбак. Ты прав… Я первый говорю это. И перед вездесущим, всевидящим Яхве я свидетельствую, что предпочел бы быть последним, а не первым, я заявляю, что предпочел бы видеть тебя или кого-нибудь еще на своем месте, но прежде всего тебя, чтобы ты мог освободиться от чудовища зависти, которое делает тебя несправедливым, и я хотел бы повиноваться только тебе, мой мальчик… И, поверь мне, это стоило бы мне гораздо меньше беспокойств, чем говорить с тобой в качестве “первого”. Но Он, Учитель, назначил меня быть “первым” среди вас… И я должен повиноваться Ему прежде всего и больше, чем мне следует повиноваться кому-нибудь еще. И ты должен повиноваться. И со своим здравым смыслом рыбака я говорю тебе, не так как ты меня понял, приняв мои успокоительные слова за вспыльчивые и несдержанные, но отойди на короткое время и побудь один, чтобы помедитировать… Ты шел позади всех нас из Бетхера в долину. Сделай это снова… Учитель во главе… ты сзади… мы, ничтожества, посередине… Все что нужно, чтобы понять и успокоиться – это побыть одному… Послушай меня… Так будет лучше для всех и для тебя прежде всего…» Он берет его за руку и выводит его из группы со словами: «Здесь, постой здесь, пока мы присоединимся к Учителю. Потом… иди медленно, медленно… и ты увидишь, что буря вскоре закончится», — и он покидает его, присоединившись к товарищам, которые уже ушли на несколько метров вперед.

   «Тьфу! Я вспотел больше от разговора с ним, чем от ходьбы… Какой темперамент! Сможем ли мы когда-либо сделать из него что-нибудь?»

   «Никогда, Симон. Мой Брат продолжает удерживать его. Но… Он никогда не получит от него чего-нибудь хорошего», — отвечает ему Иуда Фаддей.

   «Он для нас настоящее наказание!» — шепчет Андрей и заключает: «Иоанн и я почти боимся его и всегда молчим, опасаясь дальнейшей ссоры.

   «Это на самом деле лучшая политика», — говорит Варфоломей.

   «Я просто не могу молчать», — признается Фаддей.

   «Мне тоже это не очень удается… но я нашел секрет, как стать таким», — говорит Петр.

   «Какой? Скажи нам…» — говорят все они.

   «Работая подобно волу, впряженному в плуг. Выполняя даже бесполезную работу… Что-нибудь, что послужит очищению моей груди от груза, который заваривается во мне… что-нибудь такое, что не связано с Иудой»

   «Ах! Я понял! Вот почему ты произвел такое опустошение среди растений, когда мы спускались в долину! Это потому, да?» — спрашивает Иаков Зеведеев.

   «Да, потому… Но сегодня… здесь… Я не мог бы ничего сломать, не нанеся вреда. Здесь только фруктовые деревья и было бы грехом портить их… Я сделал втрое более трудное… сломал самого себя… так, чтобы я мог бы больше не быть старым Симоном из Капернаума… И мои кости болели…»

   Варфоломей и Зелот сделали одно и то же и произнесли одни и те же слова: Они обняли Петра, восклицая: «И ты еще удивлялся тому, что Он назначил тебя первым среди нас? Ты учитель для нас…»

   «Я? Из-за этого?… Пустяк!… Я бедный человек…  Я прошу вас только любить меня, подавая мне мудрые советы, просто советы и любовь. Любовь и скромность, чтобы я мог стать похожим на вас… И только ради Него, так как Он уже так опечален…»

   «Ты прав. Чтобы мы, по крайней мере, не стали бы причиной Его печали!» — восклицает Матфей.

   «Я ужасно испугался, когда Иоанна послала за Ним. Вы двое, которые пошли раньше нас, вы действительно ничего не знаете?» — спрашивает Фома.

   «Нет, ничего определенного. Но мы думали, что это было связано с тем парнем, который идет за нами… который что-то натворил», — отвечает Петр.

   «Тише! Я заподозрил то же самое, когда услышал речь Учителя в Субботу», — признается Иуда Фаддей.

   «И я тоже», — отвечает Иаков Зеведеев.

   «О!… Я никогда не думал об этом… даже когда увидел Иуду таким мрачным, таким грубым в тот вечер, должен вам сказать», — говорит Фома.

   «Хорошо. Давайте забудем об этом. И давайте попытаемся… поправить его своей любовью и жертвоприношениями. Как Марциам научил нас…» — говорит Петр.

   «Что делает Марциам?» — спрашивает Андрей улыбаясь.

   «Кто знает!?… Скоро мы будем с ним. Я умираю от желания увидеть его… Эта разлука действительно дорого мне стоит».

   «Я удивляюсь, почему Учитель желает этого. Сейчас… Марциам уже мог бы быть с нами. Он уже не маленький слабый мальчик», — замечает Иаков Зеведеев.

   «И потом… Если он прошел такой долгий путь в прошлом году, когда он был таким слабым, он бы мог пройти гораздо больше сейчас», — говорит Филипп.

   «Я думаю, что это для того, чтобы он не увидел определенных позорных вещей…» — говорит Матфей.

   «Или общаться с определенными людьми…» — ворчит Фаддей, который просто не может примириться с Искариотом.

   «Возможно, что вы оба правы», — говорит Петр.

   «Конечно, нет! Он, должно быть, делает это, чтобы позволить мальчику окрепнуть. Вы увидите, что в следующем году мальчик будет с нами», — утверждает Фома.

   «Следующий год! Будет ли еще Учитель с нами в следующем году?» — задумчиво спрашивает Варфоломей. «Его речи кажутся мне… такими иносказательными…»

   «Не говори этого», — умоляют остальные.

   «Мне самому не нравится так говорить. Но умолчание не поможет устранению того, чему предопределено случиться».

   «Ну… Это еще одна причина, почему мы должны больше молиться в течение следующих месяцев… Чтобы не огорчать Его нашей неготовностью. Я имею в виду сейчас, когда мы будем отдыхать в Галилее, Он будет учить нас, двенадцать в особенности, насколько это возможно… Во всяком случае мы скоро будем там…»

   «Да. И я ждал этого. Я стар и эти марши в такую жару причиняют мне много личных неприятностей», — признается Варфоломей.

   «И мне. Я был порочным человеком и если вы сосчитаете мои годы, то я старше, чем вы думаете. Невоздержанность… эх! Я теперь чувствую все ее последствия сейчас в своих костях… И мы, дети Леви, страдаем от таких неприятностей по своей природе…»

   «А что сказать обо мне? Я был болен на протяжении многих лет… и эта жизнь в пещерах, со скудной жалкой пищей. Чувствуются последствия таких ситуаций!…» — говорит Зелот.

   «Но ты всегда говорил, что с тех пор, как ты был исцелен, чувствуешь себя сильным?» — спрашивает Иуда, который присоединился к ним и идет за Зелотом. «Может быть воздействие чуда приходит к концу?»

   На обезображенном, но выразительном лице Зелота появилась типичная гримаса, и кажется, что оно говорит: «Он здесь! Господи, даруй мне терпение!» Но он отвечает в высшей степени любезно: «Нет. Эффект чуда не прошел. И ты можешь видеть это. Я не заболел вновь. Я силен и здоров. Но годы остались годами и усталость – усталостью. И эта жара, из-за которой мы становимся влажными от пота, как если бы мы провалились в канаву, и ночи, которые, я бы сказал,  ледяные в сравнении с дневной жарой и охлаждают пот на наших телах, тогда как роса добавляет еще больше сырости на наши одежды, уже влажные от пота, все это, конечно, не приносит мне пользы. И я очень хочу отдохнуть, чтобы я мог позаботиться о себе. По утрам, особенно когда мы спим под открытым небом, я весь окоченеваю. Если я стану инвалидом, то какая от меня будет польза?»

   «Ты сможешь страдать. Иисус говорит, что страдания так же хороши, как работа и молитва», — отвечает ему Андрей.

   «С этим все в порядке. Но я предпочитаю служить Ему как апостол и…»

   «И ты тоже устал. Признай это. Ты устал продолжать жить этой жизнью без какой-либо перспективы на приятные часы, напротив, с перспективой преследований и… поражения. Ты начинаешь думать, что бегаешь, рискуя еще раз стать изгоем», — говорит Иуда Искариот.

   «Я ни о чем не думаю. Я говорю, что чувствую себя на грани болезни».

   «О! Так Он сразу тебя исцелит!…» — и Иуда иронически смеется.

   Варфоломей, почувствовав, что назревает очередная склока, и, желая избежать ее, обращается к Иисусу. «Учитель! Там нет ничего для нас? Ты всегда впереди нас!…»

   «Ты прав, Варфоломей. Но мы сейчас остановимся. Видите тот маленький дом? Мы пойдем туда, потому что солнце слишком сильное, и снова тронемся в путь вечером. Мы должны поспешить с возвращением в Иерусалим, потому что Пятидесятница очень близка.

   «О чем вы говорили?» — спрашивает Иуда Фаддей своего брата.

   «Только представь себе! Мы начали говорить об Иосифе Аримафейском и закончили воспоминаниями о старой собственности Иоакима в Назарете и о его обычае, — до тех пор, пока он был способен делать это, — брать половину урожая пшеницы себе, отдавая остальное бедным, о чем так хорошо помнят старики в Назарете. Какими воздержанными были эти два праведных человека – Анна и Иоаким! Не удивительно, что им было даровано чудо Дочери, такой Дочери!…  С Иисусом мы вспоминали прошлое, когда мы были детьми…» И они продолжают беседу, направляясь к дому через залитые солнечным светом и жаром поля.

………….

   Иисус говорит: «Ты вставишь здесь видение о чудесном сборе оставшихся после жатвы колосьев во имя маленькой старушки (на равнине между Эммаусом равнинным и горами в сторону Иерусалима), которое ты получила 27-го сентября 1944 года».