2 апреля 1946

¹Иосиф Аримафейский отдыхает в комнате, полутемной оттого, что все пологи опущены для защиты от солнца. Во всём доме царит абсолютная тишина. Иосиф дремлет на низкой скамье, покрытой циновками… Входит слуга, направляется к своему хозяину и дотрагивается до него, чтобы разбудить. Иосиф открывает заспанные глаза и вопросительно смотрит на слугу.

«Хозяин, здесь твой друг Иоанн…»

«Мой друг Иоанн?! Как он здесь оказался, если суббота еще не закончилась?! – Иосиф моментально просыпается от неожиданности этого визита члена Синедриона в субботний день и распоряжается: – Немедленно зови его».

Слуга выходит, а Иосиф в ожидании задумчиво прохаживается по своей полутемной прохладной комнате…

«Да пребудет с тобою Бог, Иосиф!» – говорит член Синедриона Иоанн, тот, кого мы уже видели на первом званом обеде, устроенном в Аримафее в честь Иисуса, а также в доме Лазаря на последнюю Пасху^[1], и всё время если не в роли ученика, то, по крайней мере, не в роли ненавистника Иисуса.

[1] См. 114.4–6 и 375.5, где он назван священником.

«И с тобою, Иоанн! Но… я знаю, что ты праведен, и мне удивительно увидеть тебя до наступления заката…»

«Это правда. Я нарушил субботний закон. И согрешил понимая, что грешу. Так что грех мой велик… И велика будет жертва, которую я принесу, чтобы получить прощение. Но и причина, побудившая меня совершить этот грех, весьма серьезна… Яавé, который справедлив, оправдает Своего грешного раба ввиду серьезности причины, натолкнувшей меня на этот проступок…»

«Раньше ты так не рассуждал. Всевышний в твоем понимании был только суров и непреклонен. А ты был безупречен, потому что боялся Его как Бога Неумолимого…»

«О! безупречен!.. Иосиф, тебе я никогда не признавался в своих тайных грехах… Но это правда: я считал, что Бог неумолим. Как многие в Израиле. Так нас научили верить: Бог отмщений…»

«И ты продолжал в это верить даже после того, как пришел Рабби, чтобы познакомить Свой народ с истинным Ликом Бога, с Его истинным Сердцем… С ликом и сердцем Отца…» 

«Это правда, это правда. Но… мне еще не приходилось слышать Его продолжительных речей… Тем не менее… ты, наверное, помнишь, что с первого же раза, как я увидел Его у тебя дома на званом обеде, у меня установилось к этому Рабби отношение если не любви, то уважения».

«Это так… Но ради блага, которого я тебе желаю, мне бы хотелось, чтобы твое отношение к Нему поменялось на любовь. Уважение – это слишком мало…»

«Сам-то ты Его любишь, правда, Иосиф?»

«Люблю. И говорю тебе это, хотя знаю, что начальствующие среди священников ненавидят тех, кто любит Рабби. Но ты ведь неспособен на донос…»

«Нет, на это я неспособен… И хотел бы уподобиться тебе. Но получится ли это у меня когда-нибудь?»

«Я буду молиться, чтобы у тебя это получилось. Это стало бы для тебя вечным спасением, друг…»

²Наполненная размышлениями тишина.

Затем Иосиф спрашивает: «Ты мне сказал, что тебя побудила нарушить субботу какая-то веская причина. Какая же? Не слишком бестактно с моей стороны, если я об этом спрошу? Я думаю, ты пришел к своему другу за помощью… А чтобы тебе помочь, я должен знать…»

Иоанн потирает свой лоб, сжимая его ладонью – этот широкий с небольшими залысинами лоб мужчины зрелого возраста, – машинально поглаживает едва начинающие седеть волосы, густую прямоугольную бороду… Потом поднимает голову и, пристально глядя на Иосифа, говорит: «Да. Веская причина. И болезненная причина. Но и… великая надежда…»

«Что же это?»

«Иосиф, ты можешь себе представить, что мой дом – это какой-то ад, и скоро это будет уже не дом, а… а нечто разоренное, пропащее, разрушенное, погибшее?»

«Что? Что ты говоришь? Ты бредишь?»

«Нет, я не брежу… Моя жена хочет от меня уйти… Ты удивлен?»

«Да… потому что… я всегда знал ее как достойную и… потому что твоя семья мне всегда казалась образцовой… ты сама доброта… она сама добродетель…»

Иоанн садится и обхватывает голову руками…

Иосиф продолжает: «И вдруг… такое… такое решение… Я… в общем, я не в состоянии поверить, что Анна могла провиниться… или что ты мог провиниться… Но в отношении нее меньше всего… она вся поглощена домом… детьми… Нет!.. На ней не может быть вины!..»

«Ты уверен в этом? Действительно уверен?»

«О, мой бедный друг! Я не обладаю зрением Бога. Но насколько я могу судить, мое мнение таково…»

«А ты не допускаешь, что Анна… изменяет?»

«Анна?! Ну, дружище! Летнее солнце, что ли, напекло тебе голову? С кем изменяет? Она же никогда не выходит из дому, предпочитает городу село. Трудится, как лучшая из служанок, и всегда скромна, застенчива, трудолюбива и души не чает в тебе и в детях. Легкомысленные женщины всего этого не любят, поверь. Ох, Иоанн, ну на чём ты основываешь свои подозрения? С каких это пор?»

«С самого начала».

«С самого начала? Ну, значит, это у тебя что-то не в порядке!..»

«Иосиф, я много в чём повинен. Но хочу признаться в этом не тебе одному. Позавчера ко мне заходили некоторые ученики и бедняки. Рассказывали, что Рабби на пути к твоему дому. А вчера… вчера в моем доме была великая буря… такая, что Анна приняла решение, о котором я говорил… Ночью – что это была за ночь! – я многое передумал… И пришел к выводу, что только Он, совершенный Рабби…»

«Божественный, Иоанн, божественный!»

«Как тебе угодно… Что только Он может меня исцелить и поправить, восстановить мой дом… вернуть мне мою Анну… моих детей… всё… – мужчина плачет и продолжает сквозь слезы: – Потому что Он один видит и говорит истину… и Ему я поверю… ³Иосиф, друг мой, позволь мне побыть здесь и подождать Его».

«Учитель здесь. После заката Он отправится. Пойду позову Его тебе». И Иосиф выходит…

Короткие минуты ожидания – и потом полог снова отодвигается, пропуская Иисуса… Иоанн встает и кланяется в учтивом приветствии.

«Мир тебе, Иоанн. С какой целью ты искал Меня?»

«Чтобы Ты помог мне разобраться… и чтобы Ты меня спас. Я так несчастен. Я согрешил против Бога и против моей второй половины^[2]. И так, от одного согрешения к другому, дошел до того, что нарушил закон о субботе. Отпусти мне грех, Учитель».

[2] La mia carne gemella, что можно передать как плоть от плоти моей.

«Закон о субботе! Великий, святой закон! И Я далек от мысли считать его неважным и устаревшим. Но почему ты поставил его выше самой главной из заповедей? Как же так? Ты просишь отпущения за то, что нарушил субботу, и не просишь его за то, что поступил против любви, заставил страдать неповинного человека и довел до отчаяния душу своей супруги, толкая ее на грех? Вот о чём ты должен переживать больше, чем обо всём остальном! О той клевете, которую ты на нее возвел…»

«Господин, я сказал об этом одному лишь Иосифу, только что. Никому иному, поверь. Я так скрывал эту мою боль, что Иосиф, мой добрый друг, ни о чем не догадывался и был очень удивлен. Сейчас он рассказал об этом Тебе. Только чтобы мне помочь. Никому другому праведный Иосиф ничего говорить не будет».

«Он и Мне ничего не говорил. Сказал только, что ты Меня ищешь».

«О! А откуда же тогда Ты знаешь?»

«Откуда знаю? Оттуда, откуда Бог знает тайны сердец. Хочешь, опишу тебе состояние твоего?» …

Иосиф деликатно собирается удалиться. Но сам же Иоанн останавливает его словами: «О, останься! Ты ведь мой друг! Ты можешь помочь мне наравне с Рабби, ты ведь был паранимфом на моей свадьбе…» И Иосиф снова присоединяется к ним обоим.

«Хочешь, опишу его тебе? Хочешь, помогу тебе разобраться в самом себе? О, не пугайся! Моя рука не тяжела. Я умею обнаруживать раны, но, залечивая, не заставляю их кровоточить. Умею понимать и сочувствовать. И умею лечить и исцелять, лишь бы было желание исцелиться. У Тебя это желание есть. Настолько сильное, что ты стал Меня искать. Садись тут, рядом со Мной, между Мной и Иосифом. Он был паранимфом в твоем земном браке. А Мне бы хотелось побыть паранимфом в твоем духовном браке… Ох, как хотелось бы!.. Вот как! ⁴А теперь слушай внимательно. И отвечай на всё откровенно. Как ты рас­цениваешь деяние Бога, сотворившего мужчину и женщину, дабы они пребывали едиными? Благое ли это деяние, или оно нехорошее?»

«Благое, Господин. Как и всё, совершенное Богом».

«Правильный ответ. Теперь скажи Мне: если это деяние было благим, какими должны были быть его последствия?»

«Тоже благими, о Господин. Они и были благими, несмотря на то что Сатана пришел им помешать, ведь Ева всегда была утешением для Адама, а Адам – для Евы. Наоборот, это утешение стало еще более ощутимым, когда они, будучи скитальцами на Земле, оказались одни и стали опорой друг для друга. Благими были и физические последствия, то есть их дети, благодаря которым люди размножились и воссияла Божья мощь и благость».

«Почему? Какая мощь и благость?»

«Ну… та, что осуществляется на пользу людям. Если мы оглянемся назад, то… конечно… были справедливые наказания, но были – и еще более многочисленные – и благодеяния… И бесконечной благостью был завет, заключенный с Авраамом и повторенный Иакову и далее, вплоть до… вплоть до сего дня. И повторенный неложными устами: устами пророков… до самого Иоанна…»

«И устами Рабби, Иоанн», – перебивает Иосиф.

«Это не уста пророка… И не уста учителя… Это… нечто большее».

На лице Иисуса появляется едва заметная улыбка при этом… пока еще робком исповедании веры члена Синедриона, который не решается сказать: «Это божественные уста», но уже это подразумевает.

«Итак, Бог хорошо сделал, что соединил мужчину и женщи­ну. Решено. И как же повелел Он быть мужчине и женщине?» – вопрошает Иисус.

«Быть одной плотью».

«Хорошо. Может ли тогда плоть ненавидеть саму себя?»

«Нет».

«Может ли одна часть тела ненавидеть другую?»

«Нет».

«Может ли одна часть тела отделиться от другой?»

«Нет. Только гангрена или проказа, или какой-то несчастный случай могут отсечь ее от всего остального тела».

«Прекрасно. Следовательно, только какое-то болезненное или злое воздействие может разделить то, что по воле Божьей является одним целым?»

«Так и есть, Учитель».

⁵«А тогда почему же ты, убежденный в этом, не любишь свою плоть и до того ее ненавидишь, что позволяешь зародиться гангрене между одной и другой ее частями, из-за чего более слабая часть отмирает и отделяется, оставляя тебя одного?»

Иоанн молча опускает голову, теребя кисти на своей одежде.

«Я сам скажу тебе почему. Потому что между тобой и твоей женой встал Сатана, всегдашний смутьян. Более того, Сатана вошел в тебя вместе с твоей невоздержанной любовью к своей жене. Любовь, когда она невоздержанна, становится ненавистью, Иоанн. Сатана поработал над твоей мужской чувственностью, чтобы суметь заставить тебя согрешить. Ибо отсюда произошел твой грех. От одной невоздержанности, которая порождала всё новые и более серьезные невоздержания. В жене ты стал видеть не только добрую подругу и мать своих детей. Но еще и предмет наслаждения. И это сделало твое зрение подобным зрению вола, который видит всё искаженно. Ты стал видеть по-своему. Так ты стал видеть и свою жену. Видя в ней предмет своего наслаждения, ты счел ее таковой и для других, откуда твоя лихорадочная ревность, твой беспричинный страх, твое порочное самоуправство, сделавшее из нее напуганную узницу, оклеветанную страдалицу. И какое имеет значение, что ты не бьешь ее, что не позоришь ее прилюдно? Да твое подозрение и есть палка! Да твое сомнение и есть клевета! Ты клевещешь на нее, думая, что она способна на измену. Какое имеет значение, что ты обращаешься с ней, как того велит ее положение? Ведь в домашней жизни она для тебя хуже рабыни из-за твоей звероподобной похоти, которая ее безмерно унижает, которую она всё время молчаливо и покорно сносит, надеясь тебя переубедить, успокоить, сделать тебя добрым, и которая привела лишь к тому, что ты всё больше ожесточаешься, до того, что превращаешь свой дом в преисподнюю, где рычат бесы похоти и ревности. Ревность! Что же, по-твоему, может сильнее бесчестить жену, чем ревность? И что может яснее показать подлинное состояние сердца, чем ревность? Уж будь уверен: где совьет себе гнездо она, да еще такая нелепая и безрассудная, безосновательная, обидная и упрямая, там нет никакой любви ни к ближнему, ни к Богу. Но есть себялюбие. Вот о чём, а не о нарушенном остатке субботы ты должен переживать! И чтобы быть прощенным, ты должен устранить причиненное тобой разорение…» 

⁶«Но Анна, увы, хочет уйти… Приди и разубеди ее Сам… Ты один можешь, выслушав ее, решить, действительно ли она невиновна, и…»

«Иоанн!! Ты желаешь исцелиться и не желаешь верить тому, что Я говорю?»

«Ты прав, Господин. Измени мое сердце. Это правда, что у меня нет причины для обоснованных подозрений. Но я ее так сильно люблю… сластолюбиво, это правда… Ты верно разглядел… Для меня же всё в тени…»

«Войди в свет. Выберись из огненных пут чувственности, что так свирепа. Поначалу это будет обходиться тебе недешево. Но гораздо дороже тебе обойдется, если ты потеряешь хорошую жену и заработаешь себе преисподнюю, отбывая наказание за грех нелюбви, клеветы и прелюбодеяния, в том числе за нее, ибо напомню тебе: кто подталкивает женщину к разводу, тот сам встает и ее приводит на путь прелюбодейства. Если сможешь сопротивляться своему бесу в течение месяца, хотя бы в течение месяца, то обещаю тебе, что этот кошмар закончится. А ты Мне обещаешь?»

«О, Господин! Господин! Я хотел бы… Но это просто огонь… Угаси его во мне Ты. Ты ведь могуществен!..»

Член Синедриона Иоанн опускается перед Иисусом на колени и плачет, уронив голову на лежащие на полу ладони.

«И Я его в тебе ослаблю, ограничу. Обуздаю этого беса и положу ему пределы. Но ты сильно согрешил, Иоанн, и должен сам потрудиться над своим возрождением. Обращенные Мною люди – это те, что пришли ко Мне, охваченные стремлением стать новыми, свободными… Они уже, своими собственными силами, положили начало своему искуплению. Таков Матфей, такова Мария, сестра Лазаря, и еще некоторые. Ты же пришел сюда лишь для того, чтобы узнать, есть ли на ней вина, и чтобы Я помог тебе не лишиться того источника, которым упивается твоя чувственность. Я ограничу силу твоего беса не на один, а на три месяца. Ты в течение этого срока размышляй и расти. Прими решение заново начать жизнь супруга. Жизнь человека, наделенного душой. А не ту скотскую жизнь, какую ты вел до сих пор. И, укрепившись молитвой и размышлением, и покоем, который Я тебе подарю на три месяца, сумей побороться и обрести себе вечную Жизнь, а также снова добиться любви своей жены и мира своему дому. Ступай».

⁷«Но что я скажу Анне? Возможно, я застану ее уже готовой к отъезду. Какие слова после стольких лет… оскорблений я скажу ей, чтобы убедить ее, что я ее люблю и что не хочу ее потерять? Приди Ты…»

«Не могу. Но ведь это так просто… Будь смиренным. Позови ее в сторонку и поведай ей о своей муке. Скажи ей, что ты приходил ко Мне, чтобы получить от Бога прощение. И попроси ее простить тебя, поскольку Божье прощение будет дано тебе, только если она призовет его на тебя, и сама же первая тебя простит… Ох, несчастный! Какое великое благо, какой великий мир ты сгубил своей страстью! Сколько зла творит необузданная чувственность и невоздержанность чувств! Давай вставай! И спокойно иди. Да неужели ты не понимаешь, что она – поскольку добра и верна тебе – еще сильнее тебя терзается от мысли, что тебя оставляет, и ждет лишь одного твоего слова, чтобы сказать: „Всё тебе прощено”? Давай, иди. Солнце уже полностью зашло. Так что ты не согрешишь, вернувшись в свой дом… А от того греха, который ты совершил, чтобы прийти к своему Спасителю, твой Спаситель тебя разрешает. Ступай с миром. И больше не греши».

«О, Учитель! Учитель… Я не заслуживаю таких слов! Учитель… я… Отныне я буду Тебя любить…»

«Хорошо, хорошо. Иди, не опоздай. И вспомни об этом часе в тот час, когда уже Я буду оклеветанным Невинным».

«Что ты имеешь в виду?»

«Ничего. Иди. Прощай», и Иисус удаляется, оставляя обоих членов Синедриона взволнованными и горячо обсуждающими, что Он поистине так свят и мудр, как может быть только Бог.