5 апреля 1946

¹«Жду не дождусь, когда мы будем в горах!» – восклицает Петр, отдуваясь и вытирая пот, который струится у него по щекам и шее.

«Как? Ты, ненавидевший горы, теперь туда стремишься?» – саркастически вопрошает Иуда Искариот, который, увидев, что его страх быть раскрытым закончился ничем, снова сделался дерзким и наглым.

«Да, именно. Теперь стремлюсь туда. В это время года они предпочтительнее. С моим морем не сравнить… Эх, море!.. Но всё-таки… Я не понимаю, почему в полях после жатвы стало жарче. Солнце всё такое же, и тем не менее…»

«Дело не в том, что в них стало жарче, а в том, что они стали унылыми, и смотреть на них утомительнее, чем когда на них были хлеба», – демонстрируя здравый смысл, отвечает Матфей.

«Нет, Симон прав. После покоса в них невыносимо жарко. Никогда не чувствовал такой жары», – говорит Иаков Зеведеев.

«Никогда? А что ты скажешь о той жаре, какую мы испытали по пути к Нике?» – возражает Иуда из Кериота.

«С этой она не идет ни в какое сравнение», – отвечает ему Андрей.

«Ясное дело! Впереди еще сорок дней лета, вот солнце и печет», – не унимается Иуда.

«Дело в том, что стерня излучает больше тепла, чем колосящееся поле, и это объяснимо. Солнце, что раньше останавливалось на верхушках колосьев, теперь непосредственно раскаляет голую высушенную почву, а та отражает свое тепло вверх, в ответ солнцу, светящему сверху вниз, и человек оказывается между двух огней», – изрекает Варфоломей.

Искариот иронически смеется и отвешивает товарищу глубокий поклон со словами: «Приветствую тебя, рабби Нафанаил, и благодарю за познавательный урок». Крайне оскорбительно.

Варфоломей смотрит на него… и молчит. Но его защищает Филипп: «Тут не над чем иронизировать. Он правильно объяснил. Ты же не станешь отрицать какую-нибудь истину, которую миллионы здравых умов посчитали верной, логичной и установленной».

«Ну да! Ну да! Знаю, знаю, что вы ученые, сведущие, здравомыслящие, правильные, совершенные… Всё у вас! Всё! Только я один черная овца в белом стаде!.. Только я один нечистокровный ягненок, помесь, позор, разоблачающий себя растущими у него бараньими рогами… Только я один грешник, несовершенный, причина всего зла в нашем кругу, в Израиле, в мире… наверное, даже в звездах… Я так больше не могу! Не могу больше видеть, что я последний, видеть, что какими-то бездарями, каковы те двое глупцов, что разговаривают с Учителем, восхищаются, словно двумя святыми оракулами, я устал от…»

«Слушай, парень…» – начинает Петр, красный больше от усилия сдержать себя, чем от жары.

Однако Иуда Фаддей его перебивает: «Меришь других своей меркой? Попробуй сам стать таким „бездарем”, как мой брат Иаков и Иоанн Зеведеев, и среди апостолов больше не будет недостатков».

«Ну вот: разве я не прав? Недостаток – это я! Ах, ну это уже слишком! Ну это…»

«Да, думаю, вина, которым нас напоил Иосиф, было слишком много… а с ним и жара на тебя плохо подействовала… Кровь заиграла…» – очень спокойно произносит Фома, пытаясь обратить в шутку разгорающийся спор.

²Но Петр исчерпал свою выдержку и стиснув зубы и сжав кулаки, чтобы совладать с собой, говорит: «Слушай, парень, тебе можно посоветовать только одно: отделиться на некоторое время…»

«Я? Я должен отделиться? По твоему приказу? Только Учитель может мне приказывать, и Ему одному я подчиняюсь. Кто ты такой? Жалкий…»

«Рыбак, невежда, неотесанный, ни на что не годный… Ты прав. Я назову себя так еще раньше, чем ты. И перед лицом нашего вездесущего и всевидящего Йеовэ́ свидетельствую, что предпочел бы быть последним, нежели первым, свидетельствую, что желал бы видеть тебя или любого другого на моем месте, но тебя сильнее всех, чтобы ты избавился от чудовищной ревности, которая делает тебя несправедливым, и только и делать, что повиноваться – повиноваться тебе, парень… И поверь, мне это стоило бы меньшего труда, чем необходимость говорить с тобой как „главный”. Но Он сам, Учитель, сделал меня „главным” среди вас… И в первую очередь я должен повиноваться Ему, именно Ему, больше, чем кому-либо иному… И ты тоже должен повиноваться. И с моим здравым смыслом рыбака я советую тебе не отделиться, как ты это понял, увидев огонь в моих самых умиротворяющих словах, а отдалиться на время, побыть одному, подумать… Ты ведь шел позади всех нас от Бетэра к долине? Сделай так и теперь… Учитель во главе… ты замыкающий… Посередине мы… бездари… Чтобы понять и успокоиться, нужно лишь побыть одному… Прислушайся… Всем будет лучше, и тебе первому…» И, взяв его под руку, он выводит его из их группы, говоря: «Здесь, стой здесь, пока мы не подойдем к Учителю. А потом иди: медленно-медленно… и увидишь, как у тебя пройдет этот ураган». И, оставив его, догоняет товарищей, что уже успели отойти на несколько метров.

³«Ух! От разговора с ним вспотел сильнее, чем от ходьбы… Какой норов! Удастся ли вообще чего-то от него добиться?»

«Нет, Симон. Мой Брат упорно его удерживает. Но… ничего хорошего из этого не получится», – отзывается Иуда Фаддей.

«Для нас это сущее наказание! – ворчит Андрей. И заканчивает: – Мы с Иоанном почти боимся его и всегда молчим, опасаясь новых споров».

«Действительно, это самое лучше», – говорит Варфоломей.

«У меня молчать не получается», – признается Фаддей.

«У меня тоже плохо это получается… Но я раскрыл секрет, как это сделать», – говорит Петр.

«Какой? Какой? Научи нас…» – просят все.

«Трудясь, как пашущий вол. Делая какую-нибудь работу, пусть даже бесполезную… Но это помогает мне выплеснуть то, что кипит у меня внутри, на… что-нибудь другое, а не на Иуду».

«А, я понял! Вот почему ты устроил то побоище растений во время спуска в долину. Поэтому, так ведь?» – спрашивает Иаков Зеведеев.

«Да, поэтому… Но сегодня… тут… мне было нечего сломать, не причиняя ущерба. Здесь только плодовые деревья, и грешно было бы их портить… Я утомился в три раза сильнее, уламывая себя самого, чтобы не… чтобы не быть прежним Симоном из Капернаума… И от того все кости ноют…»

Варфоломей и Зелот одновременно порываются его обнять и в один голос произносят: «И ты удивляешься, что Он сделал тебя главным среди нас? Ты для нас наставник…»

«Меня? Поэтому?.. Вздор!.. Я обычный человек… Вот только прошу вас меня любить и давать мне умные советы, простые сердечные советы. Любви и простоты, чтобы я стал таким, как вы… И исключительно из любви к Нему, у Него и так уже много страданий…»

«Ты прав. Хоть бы нам их Ему не причинять!» – восклицает Матфей.

«Я здорово испугался из-за того вызова Иоанны. Вы правда ничего не знаете, вы двое^[1], вы ведь ушли вперед?» – спрашивает Фома.

[1] Петр и Варфоломей, см. 401.3–5.

«Нет, определенного ничего. Но промеж себя мы решили, что это тот, который идет сзади… именно он что-то затеял», – отвечает Петр.

«Тише! Я подумал то же самое, послушав субботнюю речь Учителя», – признается Иуда Фаддей.

«Я тоже», – прибавляет Иаков Зеведеев.

«Вот те на!.. Мне это и в голову не приходило… даже когда я увидел, насколько был мрачен в тот вечер Иуда и насколько, надо сказать, груб», – говорит Фома.

«Ладно. Не будем больше о нем говорить. И постараемся… его исправить, любя еще сильнее и принося жертву. Как нас научил Марциам…» – говорит Петр.

⁴«Что там поделывает Марциам?» – улыбаясь, задается вопросом Андрей.

«Кто знает!.. Скоро будем с ним. Жду не дождусь… Мне и впрямь тяжело даются эти разлуки».

«Непонятно, почему Учитель так решает. Теперь уж… и Марциам мог бы находиться с нами. Он уже не мальчик, и не хилого сложения», – замечает Иаков Зеведеев.

«К тому же… Если он одолел такой долгий путь в прошлом году, когда был таким слабым, то тем более смог бы идти сейчас», – говорит Филипп.

«Я думаю, это чтобы уберечь его от присутствия при некоторых безобразиях…» – говорит Матфей.

«Или от общения кое с кем…» – бормочет Фаддей, который просто не выносит Искариота.

«Возможно, вы оба правы», – говорит Петр.

«Да нет! Наверное, Он дает ему время окончательно возмужать! Вот увидите, в следующем году он будет с нами», – заявляет Фома.

«В следующем году! А будет ли еще с нами Учитель в следующем году? – задумчиво вопрошает Варфоломей. – Мне кажется, в Его беседах столько… указаний…»

«Не говори об этом», – умоляют остальные.

«Не хотел бы говорить. Но умолчание не поможет отдалить то, что предназначено».

«Ну что ж… Лишний повод для нас стать намного лучше за эти месяцы… Чтобы не доставлять Ему скорбей и быть готовыми. Хочу Его попросить, чтобы сейчас, когда мы будем отдыхать в Галилее, Он позанимался бы с нами побольше, именно с нами, Двенадцатью… Скоро мы там будем…»

«Да. И мне уже не терпится. Я пожилой, и эти переходы в такую жару обнаруживают у меня массу скрытых недомоганий», – признается Варфоломей.

«У меня тоже. Я был человеком порочным, поэтому я старше, чем можно подумать, глядя на мои годы. Эти кутежи… ох! Теперь я их все ощущаю своими костями… К тому же мы, сыны Левия, по самой своей природе плохо переносим страдания…»

⁵«А я? Годами был болен… и эта жизнь в пещерах, со скудной и убогой пищей. Такие вещи сказываются!..» – говорит Зелот.

«Но ты же всегда говорил, что с тех пор, как исцелен, ты всё время чувствуешь себя здоровым? – спрашивает из-за спины догнавший их Иуда. – Может, чудо на тебя больше не действует?»

На некрасивом, но выразительном лице Зелота изображается характерная гримаса, которая означает: «Он здесь! Господи, дай мне терпения!» Но отвечает он максимально любезно: «Нет, чудо на меня продолжает действовать. И это видно. Я уже не больной. Я здоровый. Выносливый. Но годы есть годы, и перенапряжение есть перенапряжение. И эта жара, от которой нас бросает в пот, словно бы мы свалились в канаву, а после эти ночи, можно сказать, студеные в сравнении с дневной жарой, от которых пот на нас замерзает, тогда как роса вконец увлажняет одежду, и так уже сырую от пота, конечно, не приносят мне ничего хорошего. И я с нетерпением жду возможности отдохнуть, чтобы немного заняться собой. По утрам, особенно, если мы ночуем под открытым небом, я весь одубевший. Если я совсем ослабну, то на что я буду годен?»

«На страдания. Он говорит, что страдание имеет ценность труда и молитвы», – отвечает ему Андрей.

«Понятно. Но я предпочел бы служить Ему как апостол, и…»

«И ты тоже устал. Признайся в этом. Устал от этой жизни, что продолжается и не обещает хороших времен, но, наоборот, обещает гонения и… неудачи. Ты начинаешь думать, что рискуешь снова вернуться в состояние изгнанника», – говорит Иуда из Кериота.

«Ничего я не думаю. Я говорю: чувствую, что заболеваю».

«О! как-то раз Он тебя уже исцелил!..» – Иуда иронически смеется.

⁶Варфоломей чувствует, что близится еще одна перепалка, и предотвращает ее, призывая Иисуса.  «Учитель! А нам – ничего? Ты всё время уходишь вперед!..»

«Ты прав, Варфоломей. Но мы сейчас остановимся. Видишь тот домишко? Идем туда, а то солнце слишком жаркое. Вечером продолжим путь. Нужно поспешить с возвращением в Иерусалим: Пятидесятница на носу».

«О чем вы между собой разговаривали?» – интересуется Иуда Фаддей у своего брата.

«Представь себе! Начали говорить об Иосифе Аримафейском, а в результате заговорили о прежнем имении Иоакима из Назарета и о его обычае – пока он мог его соблюдать – брать себе половину урожая, а остальное отдавать бедным, о чем старики в Назарете очень хорошо помнят. Насколько воздержанными были те двое праведников – Анна и Иоаким! Не зря им было даровано чудо рождения Дочери, такой Дочери!.. А еще мы с Иисусом вспоминали время, когда были детьми…»

Его рассказ продолжается, пока они подходят к дому посреди залитых солнцем полей.

⁷Иисус говорит: «Сюда вы вставите видение о чудесном подбирании колосьев старушкой (в полях между Эммаусом-на-Равнине и горами, ведущими к Иерусалиму), полученном 27 сентября 1944».