ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
616. Утро Воскресения. Молитва Марии
1 апреля 1945
1Женщины возобновляют свою работу над помазаниями, которые в продолжение ночи в прохладе дворика затвердели, превратившись в твердую смесь.
Иоанн и Петр решают, что было бы неплохо привести в порядок Трапезную, почистив утварь, но затем поставить все обратно, как будто Трапеза вот-вот окончилась.
«Он так сказал», – говорит Иоанн.
«Еще Он говорил: „Не спите!”. Говорил: „Не превозносись, Петр. Разве ты не понимаешь, что приблизился час испытаний?” И… и сказал: „Ты отречешься от Меня…”» – Петр снова принимается плакать, при этом с глубокой скорбью добавляет: «и я от Него отрекся!»
«Достаточно, Петр! Теперь ты пришел в себя. Достаточно этой муки!»
«Никогда, никогда не будет достаточно. Стань я старым, как первые патриархи, проживи семьсот или девятьсот лет, подобно Адаму и его первым внукам, я и тогда бы не избавился от этой муки».
«Ты не надеешься на Его милосердие?»
«Надеюсь. Если бы я не верил в него, стал бы как Иуда: отчаявшимся. Но даже если Он дарует мне прощение с лона Отца, куда Он вернулся, то я себя не прощаю. Я! Я! Я, сказавший: „Не знаю Его”, потому что в тот момент было опасно быть с Ним знакомым, потому что я постыдился быть Его учеником, потому что испугался мучений… Он шел на смерть, а я… я думал о спасении своей жизни. И ради ее спасения отрекся от Него, словно грешная женщина, что родив ребенка, избавляется от плода своего чрева, который опасно оставить при себе, пока не вернулся ничего не ведающий муж. Я хуже неверной жены… хуже, чем…»
2Привлеченная этими выкриками, входит Мария Магдалина:
«Не шуми так. Мария тебя услышит. Она так измучена! У Нее больше нет сил, и все доставляет Ей боль. Твои беспорядочные и бесполезные крики вернут Ее к мучительным переживаниям о том, что произошло…»
«Видишь? Видишь, Иоанн? Женщина заставляет меня молчать. И она права. Потому что мы, мужчины, посвященные Господу, могли только лгать и удирать. Женщины оказались храбрее. Ты, недалеко ушедший от женщины, благодаря своей молодости и чистоте, сумел остаться. А мы, мы, сильные, мужественные – разбежались. О! Как должен меня презирать мир! Скажи, скажи мне, женщина! Ты права! Поставь свою ступню на мои лживые уста. В пыли твоих сандалий еще, может быть, осталось немного Его Крови. И только эта Кровь, смешанная с дорожной грязью, может принести какое‑то прощение, какое‑то облегчение отступнику. Только бы мне привыкнуть к презрению мира! Кто я? Скажи же: кто?»
«В тебе великая гордость», – спокойно отвечает Магдалина, – «Скорбь? И она тоже. Но поверь, пожалуйста, что из десяти частей твоей скорби пять, – не говорю: шесть, чтобы не обидеть тебя, – это скорбь о том, что тебя могут начать презирать. И я в самом деле начну тебя презирать, если ты будешь продолжать жаловаться и неистовствовать, точно безрассудная женщина! Что сделано, то сделано. И ненужными криками ничего не исправить и не перечеркнуть. Они лишь привлекают внимание, выпрашивая незаслуженного сочувствия. Будь мужествен в своем раскаянии. Не кричи. Действуй. 3Я… ты знаешь, кем я была… Но когда я поняла, что более презренна, чем нечистоты, я не стала биться в судорогах. Я действовала. На виду у всех. Без снисхождения к себе и не требуя снисхождения от других. Мир презирал меня? Имел на это право. Я это заслужила. Мир говорил: „Новая прихоть блудницы”, и считал мой приход к Иисусу богохульством? Имел право. Мир помнил о моем прежнем поведении, и это оправдывало подобные рассуждения. Ну и что? Миру пришлось убедиться, что грешницы Марии больше не существует. Я переубедила мир делами. Поступай так же, и молчи».
«Ты строга, Мария», – возражает Иоанн.
«Больше к себе, нежели к другим. Но я это признаю. У меня не легкая рука, как у Матери. Она – это Любовь. Я… о! я разбила свои чувства плетью своей воли. И продолжу делать это. Думаешь, я себя простила за то, что была сластолюбивой? Нет. Но об этом я говорю только себе самой. И всегда буду это повторять. Я и умру, изъеденная этим тайным сожалением о том, что развратила сама себя, в этой безутешной скорби быть осквернившейся и не иметь возможности принести Ему ничего, кроме растоптанного сердца… Видишь… я больше других трудилась над помазаниями… И с большей смелостью, чем остальные, я распеленаю Его… О! Боже! Каким Он теперь будет? (Мария Магдалина бледнеет лишь от одной мысли об этом). И помажу Его новыми благовониями, смывая те, что, наверное, все будут испорчены Его бесчисленными ранами… Я сделаю это, потому что остальные будут выглядеть, как вьюны после ливня… Но мне больно делать это моими руками, теми самыми, что так привыкли к похотливым ласкам, приближаться этой своей оскверненной плотью к Его святости… Я бы предпочла… чтобы последнее помазание совершилось рукой Матери-Девы…»
Теперь Мария тихо плачет, без видимых движений. Как она не похожа на ту театральную Магдалину, какой нам все время ее представляют! Это те же самые беззвучные слезы, что были у нее в день ее прощения в доме у фарисея[1].
[1] Эта сцена, происходившая в доме фарисея Симона, описана в Евангелии от Луки (Лк. 7:36-50)
4«Ты говоришь… женщинам будет страшно?» – спрашивает ее Петр.
«Не страшно… Но они будут смущаться перед Его Телом, наверняка уже тлеющим… распухшим… почерневшим. И потом, это уж точно, они будут бояться стражи».
«Хочешь, пойду я? Я вместе с Иоанном?»
«Вот уж нет! Идти нам, женщинам. Поскольку, раз мы все были там, наверху, будет справедливо, чтобы все мы собрались вокруг Его смертного ложа. Вам с Иоанном надо быть тут. Она не должна оставаться одна!..»
«Она не пойдет?»
«Мы не позволим Ей пойти!»
«Она убеждена, что Он воскреснет… А ты?»
«После Марии, я верю больше других. Я всегда верила, что это возможно. Он говорил об этом. А Он никогда не врал… Он! О! Раньше я называла Его Иисусом, Учителем, Спасителем, Господом… Сейчас, сейчас я ощущаю в Нем такое величие, что не могу, не осмеливаюсь дать Ему какое-либо имя… Что я скажу Ему, когда Его увижу?..»
«Но ты действительно считаешь, что Он воскреснет?..»
«Еще один! Ох! Постоянно повторяя, что верю, и слыша от вас, что вы не верите, я дойду до того, что и сама перестану верить! Я верила и продолжаю верить. Верила и давно приготовила для Него одежду. И завтра, поскольку завтра – третий день, принесу ее туда, чтобы быть наготове…»
«Но ты же говоришь, что Он будет почерневший, распухший, безобразный?»
«Безобразный – никогда. Безобразен грех. Ну… конечно! Почерневший. И что? Разве Лазарь уже не стал разлагаться? И, однако, восстал. И плоть его исцелилась. Но раз уж я заговорила об этом… Молчите, неверующие! Мой человеческий разум тоже говорит: „Он мертв и не восстанет”. Однако мой дух, „Его” дух, поскольку я получила от Него новый дух, восклицает и, кажется, звенит серебряными трубами: „Восстанет! Восстанет! Восстанет!”. Зачем вы наталкиваете меня, как какую‑нибудь лодку, на рифы ваших сомнений? Я верю! Верю, Господь мой! Лазарь с терзаниями послушался Учителя и остался в Вифании… Я, знающая, кто такой Лазарь, сын Теофила, человек сильный, не какой-то там боязливый зайчонок, могу оценить его самопожертвование в том, что он остался в тени, а не был рядом с Учителем. Но он послушался. В таком послушании было больше доблести, чем если бы он силой вырвал Его из рук воинов. Я верила и продолжаю верить. И на этом стою. Ожидая, как Она. Но позвольте, я пойду. Уже светает. Как только будет достаточно хорошо видно, мы отправимся к Гробнице…»
И Магдалина уходит с лицом, пылающим от слез, но все таким же решительным.
5Она снова входит к Марии.
«Как дела у Петра?»
«Нервный припадок. Но он уже прошел».
«Не будь жесткой, Мария. Он страдает».
«Я тоже. Но видишь, я же ни разу не попросила о сочувствии. Он уже исцелен Тобой… И я, наоборот, считаю, что это Ты, моя Мать, нуждаешься в утешении. Моя святая, любимая Мать! Но соберись с духом… Завтра третий день. Мы запремся здесь внутри вдвоем: две возлюбленные. Ты, святая Возлюбленная; и я, несчастная… Но я люблю, как умею, всем своим существом. И будем ждать Его… А те, кто не верит, – мы закроемся от них с их сомнениями. И я принесу сюда множество роз… Сегодня я распоряжусь доставить сундук… Сейчас пойду во дворец и скажу Левию. Вон все эти ужасные вещи![2] Наш Воскресший не должен их видеть… Много роз… И Ты наденешь новую одежду… Он не должен видеть Тебя такой. Я Тебя расчешу, умою Твое бедное лицо, которое исказили рыдания. Вечная Девочка, я побуду Твоей матерью… В конце концов, я испытаю блаженство проявить материнскую заботу о Создании, более невинном, чем новорожденный! Милая!», и в избытке чувств Магдалина прижимает к груди голову сидящей Марии, целует, гладит Ее, заправляет легкие пряди растрепанных волос Ей за уши, вытирает своей льняной одеждой Ее новые слезы, которые все капают и капают, не переставая…
[2] Речь идет об орудиях казни
6Входят женщины со светильниками, амфорами и сосудами с широким горлышком. Мария Алфеева несет тяжелую ступку. «Невозможно оставаться на улице. Немного ветрено, и лампады задувает», – объясняет она.
Они располагаются в сторонке. На узкий, но длинный стол они помещают все эти вещи и затем добавляют к своим помазаниям последний штрих, смешивая в ступке уже застывшую смесь веществ с белым порошком, который они пригоршнями вынимают из мешочка. Они работают бойко и вскоре наполняют сосуд с широким горлом. Ставят его на пол. Потом проделывают такую же операцию со следующим сосудом. Фимиам вместе со слезами падает в благовонные смолы.
Мария Магдалина произносит: «Не такое помазание надеялась я приготовить для Тебя». Ведь именно Магдалина, более остальных сведущая в этом, постоянно руководила и следила за составом благовоний, но они получились настолько терпкими, что решено было отворить дверь и приоткрыть окно в сад, который едва-едва стал различимым в утренних сумерках.
После смиренного признания Магдалины все начинают плакать еще сильнее. Работа окончена. Все сосуды наполнены.
Они выходят с пустыми амфорами, уже ненужной ступкой и множеством масляных ламп. В комнатке остаются только двое: похоже, они также всхлипывают, вздрагивая вместе с мигающим светом…
Женщины опять возвращаются и закрывают окно, так как рассвет прохладный. Кладут свои плащи и берут широкие мешки, в которые помещают сосуды с помазаниями.
7Мария встает и пытается найти Свой плащ. Однако все остальные собираются вокруг, убеждая Ее не ходить.
«Ты не выдержишь, Мария. Ты уже два дня ничего не ела, кроме глотка воды».
«Да, Мать. Мы все сделаем быстро и хорошо. И тут же вернемся».
«Не сомневайся. Мы набальзамируем Его, как царя. Видишь, какие драгоценные мази мы составили! И сколько!..»
«Мы не пропустим ни одной части Тела, ни единой раны, и своими руками сделаем все как надо. Мы сильные, мы сами – матери. Мы положим Его, как ребенка в колыбель. А другим останется только закрыть эту гробницу».
Но Мария упорствует, говоря: «Это Мой долг. Я всегда о Нем заботилась. Только в эти три года, что Он был в миру, Я уступала другим заботу о Нем, когда Он находился далеко от Меня. Теперь, когда мир отверг Его и отрекся от Него, Он снова Мой. И Я опять служу Ему».
Петр, который вместе с Иоанном незаметно для женщин приблизился было ко входу в комнату, услышав эти слова, устремляется прочь. Убегает в какой-то потайной угол, чтобы плакать над своим грехом. Иоанн остается возле дверного косяка. Но ничего не говорит. Ему тоже хотелось бы уйти. Однако он совершает усилие, чтобы остаться рядом с Матерью.
8Магдалина снова усаживает Марию на скамью. Опустившись перед Ней на пол, она обнимает Ее за колени, подняв к Ней свое скорбное и влюбленное лицо, и увещевает Ее:
«Он все знает и видит Своим Духом. А Его Телу я передам Твою любовь и Твое желание своими поцелуями. Я знаю, как подстегивает любовь, какую жажду она вызывает. Какую тоску по предмету нашей любви. И это так даже в низких привязанностях, что только кажутся золотом, хотя сами грязь. После того, как грешница познала, чтó есть святая любовь к воплощенному Милосердию, которое люди не сумели возлюбить, она уже лучше может представить себе, что такое Твоя любовь, Мать. Ты знаешь, что я умею любить. И знаешь, чтó Он сказал в тот вечер моего истинного рождения там, на берегу нашего тихого озера, сказал, что Мария умеет сильно любить. Теперь эта моя буйная любовь, как вода, выливающаяся из переполненного бассейна, как цветущий розарий, свешивающийся со стены, как пламя, что, отыскав искру, вспыхивает и разгорается, целиком устремилась на Него, и из Него, источника Любви, почерпнула новую силу… О! Почему сила моей любви не сумела заменить Его на Кресте!.. Но то, что я не смогла для Него сделать – претерпеть боль, истечь кровью, умереть вместо Него под всеобщие усмешки, счастливая, счастливая, счастливая пострадать на Его месте, и я уверена, что ниточка моей несчастной жизни пережглась бы скорее торжествующей любовью, нежели позорной казнью, и из пепла распустился бы новый, белоснежный цветок новой жизни, чистой, девственной, не знающей ничего, кроме Бога, – все то, что я не смогла сделать для Него, я еще могу сделать для Тебя… Матери, которую люблю всем моим сердцем. Доверься мне. Я, что сумела в доме у фарисея Симона с такой нежностью гладить Его святые ступни, теперь, с душой, все более переполняющейся Благодатью, буду еще нежнее гладить Его святые конечности, перевязывать раны, умащая их больше своей любовью, бальзамом, истекшим из моего сердца, выжатого любовью и скорбью, чем погребальными мазями. И смерть не коснется этих мощей, что подарили столько любви и столько ее получили. Смерть убежит. Потому что Любовь сильнее ее. Это непобедимая Любовь. И я помажу моего Царя Любви с помощью Твоей совершенной любви, Мать, и моей, всей, какая у меня есть».
Мария целует эту пылкую женщину, которая, наконец-то, нашла Того, кто заслуживает такой пылкости, и уступает ее просьбе.
9Женщины выходят, неся светильник. В комнате задерживается лишь одна из них. Последней выходит Магдалина, на прощание поцеловав Мать, которая остается.
В доме совсем темно и тихо. Улица тоже сумрачна и нелюдима.
Иоанн спрашивает: «Я вам действительно не нужен?»
«Нет. Ты можешь пригодиться тут. До свидания».
Иоанн возвращается к Марии. «Я им не нужен…», – тихо говорит он.
«Не переживай об этом. Они с Иисусом, ты со Мной. Иоанн, давай немного вместе помолимся. Где Петр?»
«Не знаю. В доме. Но я его не вижу. Я думал, он… крепче. Я тоже страдаю, но он…»
«У него две скорби. У тебя лишь одна. Входи. Помолимся и за него». И Мария медленно произносит «Отче наш».
Потом гладит Иоанна, обращаясь к нему: «Иди к Петру. Не оставляй его одного. Он столько за это время пробыл во тьме, что не выдерживает даже чахлого света этого мира. Стань апостолом своему потерявшемуся брату. Начни с него свою проповедь. На своем пути, который будет долгим, ты все время будешь встречать похожих на него. Начни этот труд со своего собрата…»
«Но что я скажу?.. Я не знаю… У него все вызывает слезы…»
«Повтори ему Его заповедь любви. Скажи ему, что тот, кто только боится, еще недостаточно знает Бога, потому что Бог есть Любовь. И если он тебе скажет: „Я согрешил”, ответь ему, что Бог так полюбил грешников, что ради них послал Своего Единородного. Скажи, что на такую любовь должно отвечать любовью. А любовь приносит доверие к всеблагому Богу. Это доверие не принуждает нас бояться Его суда, поскольку вместе с ним мы познаем божественную Мудрость и Благость, и можем сказать: „Я несчастное создание. Но Он знает об этом. И дает мне Христа в качестве гарантии прощения и твердой опоры. Мое ничтожество побеждается моим единением со Христом”. Именем Иисуса все и прощается… Ступай, Иоанн. Скажи ему это. Я останусь тут, с Моим Иисусом…», – и Она гладит Плат Вероники.
Иоанн выходит, закрывая за собой дверь.
10Мария преклоняет колени, как накануне вечером, лицом к лицу с Изображением на покрывале. И молится, и разговаривает со Своим Сыном. Сильная, когда надо воодушевлять других, Она сгибается под тяжестью Своего креста, оставшись одна. Тем не менее, то и дело, словно пламя, уже не удерживаемое под спудом, душа Ее возносится к надежде, которая не может в Ней умереть. Но, напротив, час от часу возрастает. И Она высказывает Свою надежду Отцу. Свою надежду и Свою просьбу.
11(Тут Вы можете вставить молитву, плач на пасхальной заре, записанную в прошлом году, 21 февраля 1944, – так, как есть, поскольку менять в ней ничего не нужно).
21 февраля 1944.
12«Иисус, Иисус! Ты все не возвращаешься? Твоя бедная Мама уже не сопротивляется мысли о том, что Ты там, что Ты умер. Ты говорил об этом, и никто Тебя не понял. Но Я поняла Тебя! „Разрушьте Храм Божий, и Я воссоздам его в три дня”. Сейчас начало третьего дня. О! Мой Иисус! Не дожидайся, пока он завершится, чтобы вернуться к жизни, к Своей Маме, которой нужно увидеть Тебя живым, чтобы не умереть от воспоминаний о Твоей смерти, которой нужно увидеть Тебя красивым, здоровым, торжествующим, чтобы не умереть, вспоминая, в каком состоянии Она Тебя оставила!
13О! Отче! Отче! Верни Мне Моего Сына! Чтобы Я увидела Его как Человека, а не как бездыханное тело, как Царя, а не как осужденного. После, Я знаю, Он возвратится к Тебе, на Небо. Но перед этим Я увижу Его исцеленным от всего этого зла, увижу Его сильным после такого изнеможения, увижу Его торжествующим после такой борьбы, увижу Его Богом после зрелища Его человеческой природы, столько претерпевшей ради людей. И Мне будет радостно, даже если Я лишусь Его пребывания рядом с Собой. Я буду знать, что Он у Тебя, святой Отец, знать, что Он навсегда за пределами Скорби. Теперь же Я не могу, никак не могу забыть, что Он в гробнице, что Он там, убитый многочисленными мучениями, которые доставили Ему люди, что Он, Мой Сын и Бог, разделил участь этих людей в темноте гроба, Он, Твоя Жизнь.
Отче, Отче, послушай Свою Рабу. Ради того „да”… Я никогда ничего не просила у Тебя из-за того, что была послушна Твоей воле; это была Твоя воля, и Твоя воля становилась Моей. Ничего не должна была требовать, ибо жертвовала Собой ради Тебя, святой Отец. Но сейчас, но сейчас, ради того „да”, что Я ответила Ангелу-вестнику[3], Отец, услышь Меня!
[3] Отсылка к событию Благовещения, к разговору с архангелом Гавриилом (Лк. 1:26-38)
Он уже за гранью мучений, так как все завершилось вместе с агонией через три часа после утренних истязаний. Но Я вот уже три дня в этой агонии. Ты же видишь Мое сердце и слышишь его биение. Наш Иисус говорил, что и птичье перо не упадет без того, чтобы Ты не присматривал за ним, что и дикий цветок не умрет, чтобы Ты его не утешил в его умирании Своим солнцем и Своею росой. О, Отец, Я умираю от этой боли! Поступи со Мной, как с воробьем, которому Ты даешь новое перо, или как с цветком, который Ты в Своей милости согреваешь и спасаешь от жажды. Я умираю, коченея от скорби. В Моих сосудах больше не осталось крови. Однажды она вся превратилась в молоко, чтобы накормить Твоего и Моего Сына; теперь вся она обратилась в слезы, потому что у Меня больше нет Сына. У Меня Его убили, убили, Отче, и Ты знаешь как!
14У Меня больше нет крови! Я проливала ее вместе с Ним в ночь Четверга, в роковую Пятницу. Мне холодно, как тем, кто вскрыл себе вены. У Меня нет солнца, потому что Он мертв, Мое святое Солнце, благословенное Солнце, Солнце, рожденное из Моего чрева на радость Своей Маме и на спасение этого мира. У Меня больше нет отрады, потому что больше нет Того, кто был для Своей Мамы сладостнее всех источников, и Я впитывала Его слово, утоляла жажду Его присутствием. Я как цветок в безводной пустыне.
Отче святой, Я умираю, умираю. И не Моя смерть ужасает Меня, ведь Он тоже умер. Но что станет с этими детьми, с малым стадом[4] Моего Сына, таким слабым, таким напуганным, таким непостоянным, если их некому будет поддержать? Сама Я ничто, Отец. Но во имя устремлений Моего Сына Я уподобляюсь вооруженному войску. Я защищаю и буду защищать Его Учение и Его наследие так же, как волчица защищает волчат. Я, безобидная овечка, стану волчицей, чтобы защитить то, что принадлежит Моему Сыну и, значит, принадлежит Тебе.
[4] Малым стадом сам Господь называл Своих учеников (Лк. 12:32)
15Ты видел это, Отец. Восемь дней назад этот город обрывал свои оливы, оголял свои дома и сады, а его жители срывали с себя одежды и срывали голоса, крича: „Осанна Сыну Давида, благословен Приходящий во имя Господне!”. И когда Он проходил по коврам из ветвей, одежд, тканей и цветов, горожане показывали на него, говоря друг другу: „Это Иисус, Пророк из Галилейского Назарета. Это Царь Израиля”. И еще не успели увянуть эти ветви, и не успела пройти хрипота голосов после той осанны, как они обратили свои крики в осуждения и проклятия, и в требования смерти, а из ветвей, сорванных для ликования, сделали палки, чтобы бить Твоего Агнца, ведомого на смерть. Если они столько всего натворили, пока Он был среди них и разговаривал с ними, и улыбался им, и глядел на них этими Своими глазами, что умягчают сердца, а от их взгляда трепещут даже камни, и благословлял, и наставлял их, то что же они наделают, когда Он возвратится к Тебе?
Его ученики, Ты их видел. Один предал Его, остальные убежали. Лишь только на Него напали, как они сбежали, словно трусливые овцы, и когда Он умирал, они не смогли собраться вокруг Него. Кроме одного, самого юного, который остался. Теперь пришел и самый старший. Но он уже однажды отрекся. И сможет ли он устоять в вере, если Иисус не придет сюда и не позаботится о нем?
16Я ничто, но во Мне есть нечто от Моего Сына, а Моя любовь восполняет Мою недостаточность и превозмогает ее. И таким образом Я становлюсь чем-то полезным для дела Твоего Сына, для Его Церкви, которую никогда не оставят в покое, и которой необходимо пустить глубокие корни, чтобы ветрá не выкорчевали ее. Я стану Той, кто будет за ней ухаживать. Как прилежный садовник, Я буду присматривать, чтобы она в дни своей юности росла здоровой, росла правильно. После Я смогу спокойно умереть. Но Я не выживу, если еще дольше останусь без Иисуса.
О! Отец, покинувший Сына ради блага людей, но затем утешивший Его, поскольку Ты, несомненно, принял Его на Свое лоно после смерти, не оставляй Меня дальше в этой покинутости. Я несу ее, и приношу эту жертву ради блага людей. Но утешь Меня сейчас, Отче. Помилуй, Отец! Помилуй, Сын Мой! Помилуй, Святой Дух! Не забывай о Своей Деве!»
17[1 апреля 1945].
Потом, бросившись на землю, Мария самим этим жестом, а не только сердцем, выражает Свою молитву. Она действительно выглядит несчастной и отвергнутой. Как тот умирающий от жажды цветок, о котором Она говорила.
Она даже не замечает встряски от короткого, но сильного землетрясения, заставляющего хозяина и хозяйку дома вскрикнуть и убежать, в то время как Петр с Иоанном, бледные как смерть, с трудом добредают до порога комнаты. Однако видя, что Она так сосредоточена на молитве, забыв обо всем и удалившись от всего, что не есть Бог, они возвращаются назад, в Трапезную, испуганно закрыв за собою дверь.