Человек, к которому он обратился, взамен всего того, чем он когда-то пользовался за счет глупого юноши, поставил этого глупца присматривать за свиньями – ведь это происходило в языческой стране, и там было много свиней – и послал его в свои владения пасти свиные стада. Грязный, оборванный, вонючий, голодный – потому как пища была скудна у всех слуг, и особенно у низших, а его, чужестранца и презренного свинопаса, считали именно таковым, – он видел, как свиньи насыщаются желудями и вздыхал: „Если бы я тоже мог набить свой живот хотя бы такими плодами! Но они слишком горьки! Даже с голодухи они не покажутся мне съедобными“. И плакал, думая о богатых барских пирах, что совсем недавно проходили среди веселья, песен и танцев… а потом думал о честных сытных обедах в своем далеком доме, о тех порциях, что отец беспристрастно накладывал всем, оставляя себе всегда меньшую и с радостью замечая здоровый аппетит своих сыновей… а также о тех угощениях, которыми наделял своих слуг этот праведник, и вздыхал: „Батраки у моего отца, даже самые последние, имеют хлеба в достатке… а я тут умираю с голоду…“ Долгий труд осмысления, долгая борьба, чтобы подавить свою гордыню…

   ⁵Наконец настал тот день, когда он, вновь оживший для смирения и мудрости, встал и сказал: „Я иду к моему отцу! Нелепа эта гордость, что держит меня в плену. И у чего? Зачем страдать и телом, и еще сильнее душой, когда я могу получить прощение и облегчение? Пойду к моему отцу. Решено. Что я ему скажу? Да то, что родилось тут, в душе, в этом унижении, среди этих нечистот, в муках голода! Скажу ему: ‚Отец, я согрешил против Неба и против тебя, я больше недостоин называться твоим сыном; поэтому обращайся со мной как с последним из твоих батраков, но прими меня под твой кров. Чтобы я мог видеть, как ты проходишь мимо…‘ Я не смогу сказать ему: ‚потому что я люблю тебя‘. Он бы не поверил. Но об этом ему скажет моя жизнь, и он поймет это и, прежде чем умереть, благословит меня еще раз… О! надеюсь на это. Ведь мой отец любит меня“. И, вернувшись вечером в селение, он уволился у своего хозяина и, прося по дороге милостыню, пошел обратно в свой дом.

   Вот отцовские поля… и дом… и отец, руководящий работами, постаревший, осунувшийся от печали, но все такой же добрый… Виновник, глядя на причиненное им горе, испуганно остановился… Но отец, оглянувшись, увидел его и побежал ему навстречу, потому что тот был еще далеко, а подбежав к нему, бросился ему на шею и поцеловал. Только отец смог узнать в этом униженном нищем свое дитя, и только он один почувствовал к нему сострадание. Сын, стиснутый его объятьями, положив голову на отцовское плечо, пробормотал сквозь рыдания: „Отец, позволь мне броситься к твоим ногам“. „Нет, сын мой. Не к ногам. А к моему сердцу, которое так страдало от твоего отсутствия и которому нужно ожить, чувствуя твое тепло на моей груди“. А сын, плача еще сильнее, сказал: „О! отец мой! Я согрешил против Неба и против тебя, я больше недостоин, чтобы ты звал меня: сын. Но разреши мне жить среди твоих слуг под твоей крышей, видеть тебя, есть твой хлеб, служить тебе, внимать твоему дыханию. С каждым куском хлеба, с каждым твоим вздохом мое сердце, такое испорченное, будет перевоспитываться, и я стану честным…“ Однако отец, все еще держа его в своих объятьях, отвел его к слугам, что столпились в сторонке и наблюдали, и сказал им: „Скорее принесите сюда самую красивую одежду, умывальницы с душистой водой и отмойте его, надушите, переоденьте, наденьте на него новую обувь и перстень на палец. Потом возьмите откормленного теленка и заколите. И пусть готовят пир. Потому что этот мой сын был мертв, а теперь вернулся к жизни, был потерян – и нашелся. Я хочу, чтобы и к нему теперь тоже вернулась его бесхитростная детская любовь, а ее ему вернут моя любовь и наш домашний праздник в честь его возвращения. Он должен понять, что для меня он все такой же дорогой поздний ребенок, каким он был в своем далеком детстве, когда ходил возле меня, доставляя мне блаженство своей улыбкой и своим беспрерывным лепетом“. И слуги все так и сделали.

   ⁶Старший сын был в поле и до самого своего прихода ничего не знал. Вечером, подходя к дому, он увидел, что тот ярко освещен, и услышал доносящиеся оттуда звуки музыкальных инструментов и шум танцев. Он подозвал бегущего по делам слугу и спросил: „Что происходит?“ И слуга ответил: „Вернулся твой брат! Твой отец велел заколоть упитанного тельца, потому что вновь обрел сына и обрел его здоровым, исцеленным от своего тяжкого недуга, и распорядился устроить пир. Ждут только тебя, чтобы начать“. Однако сын-первенец, разгневанный, так как ему показалось несправедливостью такое празднество в честь младшего, который, помимо того, что младший, был еще и негодным, не пожелал войти и, наоборот, устремился прочь от дома.

   Отец же, извещенный об этом, выбежал наружу и догнал его, пытаясь его убедить и умоляя не омрачать его радость. Первенец отвечал своему отцу: „И ты хочешь, чтобы я не переживал? Ты поступаешь несправедливо и пренебрежительно со своим первенцем. Я, с тех пор как в состоянии трудиться, служу тебе, и уже многие годы. Я никогда не противился ни твоим повелениям, ни даже желаниям. Я всегда был рядом с тобой и любил тебя за двоих, чтобы помочь тебе исцелиться от раны, нанесенной моим братом. И ты не дал даже козленка, чтобы мне порадоваться с моими друзьями. Этого же, который тебя оскорбил, который тебя оставил, который был нерадив и расточителен, а теперь вернулся, подстрекаемый голодом, его ты почтил и ради него заколол самого лучшего теленка. Какой же смысл быть тружениками и не иметь пороков! Ты не должен был так поступать со мной!»

   Тогда отец, прижав его к своей груди, сказал: „О, сын мой! И ты можешь подумать, что я не люблю тебя, потому что не расстилаю праздничный полог в ответ на твои дела? Твои дела сами по себе святы, и мир восхваляет тебя за них. Этот же брат твой, напротив, нуждается в том, чтобы мир его снова зауважал, а он зауважал сам себя. И ты считаешь, что я не люблю тебя, потому что я не даю тебе видимой награды? Но ты с утра до вечера, в каждом моем вздохе и помысле присутствуешь у меня на сердце, и всякую минуту я благословляю тебя. У тебя есть всегдашняя награда – все время быть со мной, а все, что принадлежит мне, принадлежит тебе. Но ради этого твоего брата надо было устроить пир и праздник, ведь он был мертв и воскрес для Блага, был потерян и вернулся к нашей любви“. И сын-первенец с этим смирился.

   ⁷Такое, друзья Мои, случается в Доме Отца. И тот, кто считает себя подобным младшему сыну в этой притче, пусть также подумает, подражает ли он ему в его стремлении к Отцу, Отцу, который говорит: „Не к Моим ногам. Но к Моему сердцу, что страдало от твоего отсутствия, и что теперь счастливо от твоего возвращения“. Кто находится в положении сына-первенца и не имеет перед Отцом вины, пусть не ревнует к отцовской радости, а лучше примет в ней участие, оказав любовь своему спасенному брату.

   Я все сказал. Останься, Иоанн Эндорский, и ты, Лазарь. Остальные пусть идут и приготовят столы. Мы скоро придем».

  Все удаляются. Когда Иисус, Лазарь и Иоанн остаются одни, Иисус им говорит: «Так произойдет с той родной душой, которую ты ждешь, Лазарь; и так происходит с твоей душой, Иоанн. Божья благость превосходит всякую меру»…

   ⁸… Апостолы вместе с Матерью и женщинами идут к дому, впереди вприпрыжку бежит Марциам. Но быстро возвращается, берет Марию за руку и говорит Ей: «Идем со мной. Мне надо сказать Тебе кое-что наедине». Мария соглашается.

   Они сворачивают к колодцу, расположенному в углу дворика, совершенно скрытого под сенью перголы, что аркой поднимается от земли к террасе. Позади стоит Искариот.

   «Иуда, чего ты хочешь? Ступай, Марциам… Говори: чего ты хочешь?»

   «Я виноват… Я не смею подойти к Учителю и встретиться с товарищами… Помоги мне…»

   «Я тебе помогу. Но осознаешь ли ты, какую боль причиняешь? Мой Сын из-за тебя плакал. И твои товарищи переживали. Ну пойдем. Никто тебе ничего не скажет. И, если можешь, не впадай больше в такие грехи. Это недостойно мужчины и кощунственно по отношению к Божьему Слову».

   «А Ты, Мать, прощаешь меня?»

   «Я? Я для тебя не имею значения, раз ты ощущаешь себя таким великим. Я – наименьшая из служанок Господа. Как ты можешь беспокоиться обо Мне, если не жалеешь Моего Сына?»

   «У меня ведь тоже есть мать, и если Ты простишь меня, мне кажется, простит и она».

   «Она не знает об этом твоем грехе».

   «Но она заставила меня поклясться, что я буду добр с Учителем. Я клятвопреступник. Я чувствую, что душа моей матери меня укоряет».

   «Это ты чувствуешь! А стенание и упрек Отца и Его Слова не чувствуешь? Несчастный ты, Иуда. Сеешь страдание: и в себе самом, и в тех, кто тебя любит».

   Мария очень серьезна и печальна. Она говорит без резкости, но с большой серьезностью. Иуда плачет.

   «Не плачь. Но исправляйся. Идем», – и, взяв его за руку, Она так и входит в кухню.

 Крайнее всеобщее изумление. Но Мария предупреждает любые несочувственные проявления словами: «Иуда вернулся. Поступите же как сын-первенец после разговора с отцом. Иоанн, сходи и оповести Иисуса».

   Иоанн Зеведеев срывается с места.

   В кухне тяжелое молчание… Затем Иуда произносит: «Простите меня, и в первую очередь ты, Симон. У тебя такое отцовское сердце. А я тоже сирота».

   «Да, да, я тебя прощаю. И пожалуйста, не говори больше об этом. Мы братья… и мне не нравятся эти высоты и низины, когда просят прощения и снова падают. Это унижает и виновного, и прощающего. Вот Иисус. Иди к Нему. И довольно».

   Иуда идет, а Петр, не найдя ничего лучшего, вовсю принимается ломать сухие ветви…