ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
216. Неверность учеников в притче об одуванчике
12 июля 1945.
1Равнина, палимая солнцем, которое раскаляет спелые злаки и извлекает их них запах, уже напоминающий запах хлеба. Запах солнца, стиранного белья, нив, – аромат лета.
Ведь каждому времени года и, я бы сказала, каждому месяцу и даже каждому часу дня присущ свой запах, равно как есть он и у каждой местности – для того, кто обладает утонченными чувствами и обостренной наблюдательностью. И запах зимнего дня с пронизывающим ветром сильно отличается от сладковатого запаха зимнего пасмурного дня или от запаха снега. А насколько отличен от них запах наступающей весны, что загодя заявляет о себе благоуханием, которое не очень-то благоуханно, но весьма отлично от запаха зимы. Встанешь однажды утром – а воздух вдруг пахнет по-другому: первым вздохом весны. А дальше, дальше – от запаха цветущих фруктовых рощ, затем садов, нив, к знойному запаху сбора винограда, а в промежутке, словно интерлюдия, запах земли после грозы…
А часы? Было бы глупо заявлять, будто запах рассвета таков же, как запах полудня, а последний – такой же, как у вечера или ночи. Первый – свежий и девственный; второй – веселый и ликующий; третий – усталый и при этом насыщенный всем тем, что за день источало свои ароматы; последний, то есть ночной, – мирный, уютный, как будто земля – это огромная колыбель, дающая приют своим малышам.
А всевозможные места? О! запах побережий так отличается на рассвете и вечером, в полдень и ночью, в шторм и в штиль, у скалистых берегов и на ровных пляжах! А запах водорослей, что обнажаются после отливов, и кажется, будто море открыло свои недра, чтобы мы вдохнули тяжкий смрад его глубин? Как он отличается от запаха внутренних равнин, а тот – от запаха холмистой местности, а этот последний – от запаха высоких гор!
Такова беспредельность Творца, что сумел отметить печатью свéта или цвéта, запаха или звука, формы или величия каждую из бесконечного множества сотворенных Им вещей. О, бесконечная красота Мироздания, которую я уже не могу созерцать иначе, как через эти видения и воспоминания о том, что видела ранее, любя Бога через Его деяния и молясь Ему за ту радость, какую мне давало их созерцание, насколько же ты разносторонняя, могущественная, неиссякаемая и непричастная никакой скуке! В тебе нет утомления – и ты не утомляешь. Наоборот, человек обновляется, глядя на тебя, Мироздание моего Господа, становится добрее, чище, возвышается, забывает… О! иметь бы всегда возможность глядеть на тебя и забывать о людях в их низших проявлениях, и любить их души ради них самих, чтобы приводить их к Богу!
Вот и сейчас, следуя за Иисусом, идущим вместе с апостолами по этой изобилующей нивами равнине, я снова отвлекаюсь, позволяя себе поддаться радости говорить о моем Боге, говоря о Его великолепных деяниях. Это тоже любовь, поскольку одно творение хвалит в другом творении то, что в нем любит, или же просто хвалит само это любимое творение. То же самое происходит между творением и Творцом. Кто любит Его, тот Его восхваляет, и чем больше Его любит, тем больше Его восхваляет за Него самого и за Его деяния. Но теперь я прикажу своему сердцу молчать и пойду вслед за Иисусом не как восторженная почитательница, а как верный летописец.
2Итак, Иисус идет сквозь нивы. Жаркий день, безлюдный край. На полях не видать ни души. Только спелые колосья и растущие тут и там деревья. Солнце, хлебá, птицы, ящерицы, редкие неподвижные кустики в спокойном воздухе – вот что окружает Иисуса. Главная дорога, по которой движется Иисус, эта пыльная и слепящая лента среди волнующегося моря хлебов, своими концами упирается с одной стороны в какую-то деревушку, с другой – в поместье. Больше ничего.
Все идут молча, запыхавшись. Несмотря на снятые плащи, они, очевидно, страдают в своих шерстяных, пускай и легких, одеждах. Только Иисус, двое Его двоюродных братьев, да Иуда Искариот одеты в лен или коноплю. Одежды Иисуса и Искариота, несомненно, из белого льна; у сыновей Алфея они отличаются плотностью, мне кажется, они тяжелее, чем лен, к тому же имеют оттенок темной слоновой кости, точь-в-точь как неотбеленная конопля. Остальные же одеты как обычно и идут, вытирая пот льняной тканью, что служит им в качестве головных покрывал.
Они достигают небольшой группы деревьев у перекрестка, останавливаются в их живительной тени и жадно пьют из своих фляжек.
«Она горячая, словно ее вынули из огня», – бухтит Петр.
«Хоть бы какой-нибудь ручей! Но ничего, ничего! – вздыхает Варфоломей. – Скоро у меня ни капли не останется».
«Я бы сказал, что в горах получше», – стонет Иаков Зеведеев, побагровевший от жары.
«Лучше всего – лодка. Свежо, не утомительно, чисто, ах!» – душа Петра устремляется к своему озеру и своей лодке.
«Вы все правы. Но грешники есть и в горах, и на равнине. Если бы нас не прогнали с Живописной Воды и не преследовали по пятам, Я пришел бы сюда между Теветом и Шеватом[1]. Но ничего, скоро мы пойдем вдоль морского побережья. Воздух там умеренный от ветра, дующего с открытого моря», – успокаивает Иисус.
[1] То есть в январе.
«Э! хорошо бы. Тут мы похожи на умирающих щук. Но как эти хлеба умудряются быть такими красивыми, если нет воды?» – спрашивает Петр.
«Есть подземные воды. Они сохраняют почву влажной», – объясняет Иисус.
«Было бы лучше, если бы они были сверху, а не снизу. Что мне с того, что они снизу? У меня же нет корней!» – неожиданно говорит Петр, и все смеются.
Но затем Иуда Фаддей делается серьезным и говорит: «Эта почва эгоистична, как людские души, и так же, как они, черства. Если б нам позволили остаться в том селении и провести там субботу, у нас были бы тень, кров и вода. Но нас прогнали…»
«И еда была бы. А у нас и ее нет. Я голоден. Плодов бы каких-нибудь! Но фруктовые деревья возле домов. А кто там ходит? Если у всех такой настрой, как у тамошних…» – говорит Фома, показывая на оставшееся у них за спиной, на востоке, селение.
«Возьми мою еду. Я никогда не испытываю особенного голода», – предлагает Зелот.
«Возьмите также и Мою, – говорит Иисус, – пусть съест тот, кто чувствует себя более голодным».
Однако выложенные рядом припасы Иисуса, Зелота и Нафанаила оказываются крайне незначительными, и растерянные взгляды Фомы и других молодых об этом свидетельствуют. Но они молчат, отщипывая себе микроскопические порции.
Зелот терпеливо идет к тому месту, где зеленый участок на выжженной земле заставляет предположить наличие воды. Там действительно есть струйка воды на дне сухого русла, именно струйка, обреченная вскоре иссякнуть. Он окликает стоящих в отдалении товарищей, чтобы те подошли освежиться, и все бегом устремляются к сквозной тени растений, стоящих в ряд на берегу наполовину высохшего потока, где могут остудить свои запылившиеся ступни, умыть потные лица, а еще до того – наполнить уже пустые фляжки, после чего оставить их в воде в тенистом месте, где они будут в прохладе.
Они садятся под дерево и, утомленные, начинают дремать. 3Иисус, глядя на них с любовью и сочувствием, качает головой.
Это замечает Зелот, который снова ходил пить, и спрашивает: «Что с Тобой, Учитель?»
Иисус поднимается, идет к Зелоту и, приобняв того рукой, ведет к другому дереву, говоря: «Что со Мной? Меня огорчает ваша усталость. Если бы не знать, чтó Я из вас делаю, Я бы не находил Себе места из-за того, что причиняю вам такие неудобства».
«Неудобства? Нет, Учитель! Это для нас радость. Все окупается тем, что мы идем с Тобой. Мы все счастливы, поверь. Нет никаких сожалений, никаких…»
«Тише, Симон. Даже в хороших людях человеческое возвышает голос. И, рассуждая по-человечески, вы в этом не виноваты. Я оторвал вас от ваших домов, семей, интересов, и вы пошли, совершенно иначе представляя себе следование за Мной… Но этот ваш нынешний ропот, внутренний ропот, однажды утихнет, и тогда вы поймете, как же было прекрасно идти сквозь туман и слякоть, в пыль и зной, будучи гонимыми, испытывая жажду, усталость и голод вслед за Учителем: гонимым, нелюбимым, оклеветанным… и много, много чего еще. Все вам тогда покажется прекрасным. Потому что тогда вы будете мыслить иначе и увидите все в ином свете. И возблагодарите Меня за то, что Я повел вас по Моему трудному пути…»
«Ты печален, Учитель. И мир оправдывает Твою печаль. Но не мы. Мы все довольны…»
«Все ли? Ты в этом уверен?»
«А Ты думаешь иначе?»
«Да, Симон, иначе. Это ты всегда доволен. Ты понял. Многие другие – нет. Видишь их, спящих? Знаешь, сколько всего обмозговывают они даже во сне? А все те, кто находится в рядах учеников? Ты думаешь, они останутся верными до самого конца? Смотри: поиграем в ту старую игру, в которую ты тоже наверняка играл ребенком (и Иисус срывает круглый одуванчик, росший среди камней и достигший полной зрелости. Аккуратно подносит его ко рту, дует – и одуванчик распадается на крошечные зонтики, которые разлетаются в воздухе, и их пушинки плывут, оставаясь в вертикальном положении на малюсенькой ручке). Видишь? Погляди… Сколько из них, словно влюбленные в Меня, вернулись на Мое лоно? Сосчитай… Двадцать три. Их было по крайней мере в три раза больше. А где остальные? Смотри. Какие-то еще летают, другие уже упали как будто от тяжести, какие-то надменно возносятся, гордясь своими серебристыми пушинками, другие упали в грязную жижу, которую мы развели своими фляжками. Только… Смотри, смотри!.. Даже из тех двадцати трех, что были у Меня на коленях, семь улетели. Пролетевшего мимо шмеля было достаточно, чтобы они унеслись прочь!.. Чего они боялись? Может быть, его жала. Или чем-то оказались прельщены? Может быть, его красивой желто-черной раскраской, изящным видом, радужными крыльями… Они улетели… За обманчивой красотой… Симон, так будет и с Моими учениками. Они разойдутся: кто-то из-за своей неугомонности, кто-то от непостоянства, кто-то от трудностей, кто-то от гордости, кто-то от легкомыслия, кто-то от тяги к скверне, кто-то от страха, а кто-то из-за наивности. Думаешь, все те, кто сейчас говорит Мне: „Я пойду с Тобой“, окажутся рядом со Мной в решительный час Моей миссии? У этого одуванчика, сотворенного Моим Отцом, пушинок было явно больше семидесяти… а теперь на Моем лоне их только семь, потому что остальные разлетелись от того дуновения ветра, что заставил кивать самые тонкие стебельки. Так и будет. И Я думаю о том, какие борения происходят внутри вас, чтобы вы остались верны Мне… 4Иди сюда, Симон. Пойдем посмотрим на тех стрекоз, что танцуют над водой. Если ты не предпочитаешь отдохнуть».
«Нет, Учитель. Твои слова меня опечалили. Но я надеюсь, что тот бывший прокаженный и преследуемый муж, которого Ты исцелил, тот одинокий, которому Ты подарил общение, тот тоскующий по чувствам, которому Ты открыл Небо и мир, дабы он мог найти и дарить любовь, Тебя не покинет… Учитель… что Ты думаешь об Иуде? В прошлом году Ты при мне плакал из-за него. Потом… не знаю… Учитель, оставь этих двух стрекоз, посмотри на меня, послушай меня. Я бы никому этого не сказал. Ни собратьям, ни друзьям. Но Тебе скажу. У меня не получается полюбить Иуду. Признаюсь в этом. Он сам отвергает мое стремление его полюбить. Не то, чтобы он пренебрегал мною, нет, наоборот, он даже любезничает со старым Зелотом, которого воображает более других сведущим в знании людей. Дело в самом его поведении. Тебе он кажется искренним? Скажи мне».
Иисус несколько мгновений молчит, словно очарованный двумя стрекозами, что, расположившись у поверхности воды, своими переливчатыми надкрыльями образуют маленькую радугу, драгоценную радугу, привлекающую внимание любопытной мошки, каковая оказывается добычей одного из этих прожорливых насекомых, которое, в свою очередь, на лету хватает притаившаяся жаба, или лягушка, и тут же пожирает его вместе с пойманной мушкой.
Иисус поднимается, поскольку Он чуть ли не лежа наблюдал эти маленькие трагедии природы, и говорит: «Вот так. У стрекозы есть мощные челюсти, чтобы питаться травами, и мощные крылья, чтобы настигать мошек, а у лягушки – широкая глотка, чтобы заглатывать стрекоз. У каждого что-то свое, и он этим пользуется. Идем, Симон. Остальные просыпаются».
«Ты мне не ответил, Господь. Не захотел ответить».
«Да Я же ответил! Мой старый мудрец, подумай и отыщешь…» И Иисус выбирается из русла и направляется к ученикам, которые проснулись и ищут Его.