27 августа 1945.

  ¹Дом в Назарете – наверное, самое подходящее место для поднятия духа. В нем покой, тишина и порядок. Святость как будто выступает на его камнях, исходит от растений в его саду, льется с ясного неба, образующего над ним лазурный купол. На самом же деле она изливается из Той, что тут живет и быстро и безмолвно перемещается вокруг Своими целомудренно-юными движениями, теми же самыми легкими шагами, что были у Нее, когда Она вошла сюда невестой, и с той же кроткой улыбкой, что ласкает и умиротворяет.

   Солнце в этот ранний час светит с правой стороны дома, той, что примыкает к первой неровности холма, и его благотворное воздействие испытывают лишь вершины деревьев, в первую очередь, олив, посаженных, чтобы своими корнями удерживать почву на уступе, этих оставшихся в живых, искривленных, крепких олив, чьи самые толстые ветви подняты к небу, словно призывая его благословение или воссылая свои молитвы из этого места покоя, тех выживших олив из рощи Иоакима, некогда состоявшей из многочисленных деревьев, что вереницей молящихся паломников простирались до отдаленных полей, где и роща, и поля переходили в пастбища, а теперь сократившейся до нескольких растений, оставшихся на границе изувеченных владений Иоакима. Затем солнце начинают ощущать миндальное дерево и яблони, высокие и мощные, раскрывающие над участком зонтик своих ветвей; третьим его лучи впитывает гранатовое дерево; последней же – смоковница напротив дома, когда солнце уже начинает ласкать ухоженные цветы и овощи на прямоугольных грядках, а также вдоль изгородей, расположенных под перголой, увешанной кистями винограда.

  Жужжат пчелы – золотые капельки, налетающие на всё, что только может одарить их сладким и пахучим соком. Их нападению подвергся маленький побег жимолости, а также живая изгородь из цветов в форме колокольчиков, растущих пирамидкой, с сильнейшим запахом, названия которых я не знаю и которые сбираются закрыться – наверное, это ночные цветы. Пчелы спешат полакомиться этими цветами, пока те не сомкнут свои лепестки, и венчик не погрузится в сон.

  ²Мария, занятая Своими делами, быстро переходит от голубиных гнезд к маленькому родничку, что сочится возле пещерки, от него – к дому, и даже во время Своей работы находит возможность полюбоваться цветами или голубями, что порхают вдоль тропинок или кругами летают над домом и садиком.

   Возвращается Иуда Искариот, нагруженный растениями и черенками. «Приветствую Тебя, Мать. Мне дали все, что я пожелал. Я бежал бегом, чтобы они не пострадали. Но я надеюсь, они приживутся, как эта жимолость. На следующий год Твой сад будет подобен корзине с цветами. И Ты будешь вспоминать бедного Иуду и его пребывание здесь», – говорит он, бережно доставая из одной сумки несколько растений с корнями в земле и влажных листьях, а из другой – несколько черенков.

   «Я благодарю тебя, Иуда. Правда, очень благодарю. Ты не поверишь, как Я счастлива, что возле пещерки появилась та жимолость. В детстве там, в конце тех полей, тогда еще наших, тоже была пещерка, еще более красивая, и плющ с жимолостью одевали ее своими ветвями и цветами, образуя собой покрывало и прибежище для крошечных лилий, что росли даже внутри пещеры, которая была вся зеленая от тонких кружев адиантума. Потому что как раз там был источник… В Храме Я все время думала об этой пещере, и, скажу тебе, когда Я, будучи Храмовой девой, молилась перед Завесой Святилища, то не ощущала Бога в большей степени. Более того, должна сказать, что именно там Я грезила о сладостных беседах Моего духа с Моим Господом… Мой Иосиф позволил Мне получить эту: со струйкой воды для полезных нужд, но больше для того, чтобы Я порадовалась пещерке, во всем похожей на ту… Иосиф был добр даже в самых мелочах… И он посадил там жимолость и плющ, который до сих пор жив, тогда как первая погибла в годы нашего изгнания… Потом он опять посадил ее. Но три года тому назад она умерла. Теперь ты снова ее посадил. Она принялась, видишь? Ты очень умелый садовник».

  «Да. Когда я был мальчиком, я очень любил растения, и мама учила меня за ними ухаживать… Теперь, рядом с Тобой, Мать, я снова становлюсь мальчиком и обнаруживаю в себе былые способности. Чтобы сделать Тебе приятно. Ты так добра ко мне!..» – отвечает Иуда, с видом знатока размещающий свои растения в наиболее подходящих местах. И идет к изгороди из ночных цветов, чтобы положить туда сплетение корней то ли ландышей, то ли других цветов, не знаю. «Тут им будет хорошо, – говорит он, с помощью мотыжки снова присыпая землей посаженные в нее корни. – Им не требуется много солнца. Слуга Елеазара не хотел мне их отдавать, но я так настаивал, что он мне их отдал».

 «Те индийские жасмины Иосифу тоже не хотели отдавать. Но он работал без вознаграждения, чтобы добыть их для Меня. Они разрастались все больше и больше».

   «Ну вот, готово, Мать. Сейчас я их полью, и все будет в порядке». Он поливает, а затем умывает руки у родника.

   ³Мария глядит на него, так непохожего на Ее Сына, но и так отличающегося от того Иуды, каким он бывает в свои мрачные часы. Вглядывается в него, размышляет, подходит к нему ближе и, положив Свою ладонь на его руку, мягко спрашивает: «Тебе лучше, Иуда? Твоей душе, Я имею в виду».

  «О, Мать! Гораздо лучше! Я умиротворен, и Ты это видишь. Я нахожу удовольствие и спасение в скромных делах и в пребывании с Тобой. Я бы никогда не выходил из этого покоя, из этой собранности. Здесь… как далек мир от этого дома!.. – Иуда оглядывает сад, растения, домик… и заканчивает: – Но, если бы я остался здесь, я не никогда бы не стал апостолом. А я хочу им быть…»

  «Хотя, поверь, тебе бы лучше было оставаться просто праведной душой, чем негодным апостолом. Если ты осознаешь, что общение с этим миром нарушает твое спокойствие, если ты осознаешь, что похвалы и апостольские почести причиняют тебе зло, то откажись, Иуда. Для тебя лучше быть простым верующим в Моего Иисуса, но верующим святым, чем апостолом-грешником».

   Иуда задумчиво опускает голову. Мария оставляет его со своими размышлениями и заходит в дом по Своим делам.

   Иуда некоторое время стоит неподвижно, потом начинает прохаживаться под перголой взад и вперед. Руки его скрещены, голова опущена. Думает, думает и принимается сам с собою разговаривать и жестикулировать… Монолог его неразборчив. Но жесты характерны для человека, охваченного противоречивыми мыслями. Кажется, что он кого-то умоляет и что кому-то отказывает, или сетует, или что-то проклинает, и выражение его лица меняется от пытливого до испуганного, встревоженного, пока не делается таким, как в самые худшие минуты, и тогда он внезапно останавливается на середине дорожки и застывает так на некоторое время с лицом настоящего беса… А потом подносит ладони к лицу и бежит на уступ, где растут оливы, подальше от глаз Марии, и плачет, закрыв лицо руками, до тех пор пока не успокаивается, и остается сидеть, прислонившись спиной к оливе, словно в замешательстве…

   ⁴…И уже не утро, а окончание яркого заката. Назарет открывает двери своих домов, целый день запертые от лютого летнего зноя, какой бывает днем и, вдобавок, на Востоке. И женщины, мужчины и дети выходят на свои участки или на улицы, еще жаркие, но уже не под солнцем, выходят в поисках воздуха, на источники, поиграть, поговорить… в ожидании ужина. Долгие приветствия, болтовня, раскаты смеха и крики среди мужчин, женщин и детей, соответственно.

   Иуда тоже выходит с медными кувшинами и направляется к роднику. Увидев его, назаряне на него показывают, давая ему прозвище «ученик из Храма», которое, достигая ушей Иуды, звучит для него, как музыка. Он проходит мимо, здороваясь приветливо, но в то же время с некоторой сдержанностью, которая если еще и не является горделивой важностью, то очень к ней близка.

   «Ты очень добр с Марией, Иуда», – обращается к нему какой-то бородатый назарянин.

 «Она заслуживает того, и еще более. Это действительно великая Женщина Израиля. Счастливые вы, что проживаете с Нею в одном городе».

   Похвала женщине из Назарета очень льстит назарянам, которые один за другим повторяют то, что сказал Иуда.

  Между тем, дойдя до родника, он дожидается своей очереди и выказывает вежливость, поднося кувшины одной старушке, которая не перестает его благословлять, и набирая воды двум женщинам, которым это трудно сделать из-за грудничков у них на руках. Приподняв покрывала, они тихо произносят: «Да воздаст тебе Бог».

  «Любовь к ближнему – первая обязанность друга Иисуса», – поклонившись, отвечает Искариот. И, наполнив свои кувшины, идет назад домой.

   ⁵На обратном пути его останавливает глава Назаретской синагоги вместе с другими людьми и приглашает сказать слово в ближайшую субботу.

   «Уже больше двух недель, как ты с нами, и еще не преподал нам никакого урока, кроме того, что ты с нами крайне любезен», – жалуется глава синагоги, стоящий с другими старейшинами селения.

  «Но раз уж вам неприятно слушать вашего величайшего Сына, разве может вам быть приятно слушать меня, Его ученика, да к тому же иудея?» – отвечает Иуда.

  «Твое сомнение несправедливо и огорчает нас. Наше приглашение искренно. Да, ты Его ученик и иудей, это правда. Но ты из людей Храма. Поэтому имеешь право говорить. Ведь в Храме есть учение. А Сын Иосифа всего лишь плотник…»

   «Но Он Мессия!»

   «Это Он так говорит… Но правда ли это? Или, может, это Его фантазии?»

   «А Его святость, назаряне! Его святость!» – Иуда возмущен неверием назарян.

   «Она велика, это правда. Но это еще не значит быть Мессией!.. И потом… Почему Его речи такие жесткие?»

  «Жесткие? Нет! Мне они не кажутся жесткими. Скорее, они слишком откровенные и прямолинейные. Он не оставляет незамеченным ни один грех, без колебаний вскрывает злоупотребления… и это вызывает неприятие. Тыкает пальцем прямо в самые раны. И это причиняет боль. Но это из-за святости. О, несомненно! Только из-за нее Он так поступает. Я много раз говорил Ему: „Иисус, Ты сам себе вредишь“. Но Он и слушать меня не желает!..»

   «Ты сильно Его любишь и, будучи ученым, мог бы направлять Его».

  «О! я не ученый… Опытный – это да. Из Храма, понимаете?! Знаю обычаи. У меня есть друзья. Сын Анны мне как брат. Более того, если вам что-то нужно от Синедриона, скажите, скажите… Но сейчас позвольте, я отнесу воду Марии, которая ждет меня к ужину».

   «После возвращайся. У меня на террасе прохладно. Побудем в кругу друзей и поговорим…»

   «Хорошо. До свидания».

  ⁶И Иуда идет домой, где извиняется перед Марией за то, что опоздал, так как его задержали глава синагоги и старейшины селения. И заключает: «Они хотели бы, чтобы я сказал слово в субботу… Учитель мне этого не велел. А Ты что скажешь, Мать? Наставь меня Ты».

   «Сказал слово главе синагоги… или сказал слово в синагоге?»

   «И то, и другое. Мне не хотелось бы ни с кем говорить и ни к кому обращаться, поскольку я знаю, что они враждебны Иисусу, а еще потому, что говорить там, где лишь Он один имеет право быть Учителем, мне кажется святотатством. Но они так настаивали! Ждут меня после ужина… Я почти что обещал. И если Ты полагаешь, что я, произнеся слово, смогу избавить их от того тягостного духа противления Учителю, то я – хотя мне это и тяжело – пойду и скажу. Так, как умею, по-простому, стараясь быть крайне терпеливым ввиду их упрямства. Поскольку я действительно осознал, что проявлять жесткость хуже. Э! я больше не совершу той ошибки, что сделал на Ездрелоне! Учитель был так этим расстроен! Он ничего мне не сказал, но я все понял. Больше так не поступлю. Но я бы хотел покинуть Назарет, убедив его, что Учитель – это Мессия, и надо верить Ему и любить Его».

   Иуда, сидя за столом на месте Иисуса, говорит, поедая то, что приготовила Мария. И мне больно видеть Иуду сидящим на этом месте, напротив Марии, что слушает его и прислуживает ему, словно мама.

   Сейчас Она отвечает: «Действительно, было бы хорошо, если бы Назарет понял эту истину и принял ее. Я не стану тебя удерживать. Можешь пойти. Никто убедительнее тебя не сможет рассказать, заслуживает ли Иисус любви. Подумай, как сильно Он тебя любит и показывает это тебе, всегда тебя прощая и стараясь тебе угодить, как только может… Пусть эта мысль надоумит тебя на святые слова и дела».

   Вскоре ужин закончен. Иуда идет поливать цветы на участке, пока свет совсем не померк, а потом выходит, оставив Марию на террасе складывать одежду, которую Она развесила для сушки.

   ⁷Иуда же, поздоровавшись с Алфеем сыном Сары и Марией Клеоповой, что разговаривали между собой у дверей дома Алфея, направляется в дом главы синагоги. Среди присутствующих, помимо других шести старейшин, еще и двое двоюродных братьев Господа.

  После пышных приветствий все с серьезным видом садятся на украшенные подушками скамьи и освежаются анисовой или мятной водой, которая, должно быть, весьма прохладна, поскольку металлический сосуд запотевает от разницы температур ледяной жидкости и воздуха, что все еще горячий, несмотря на колышущий верхушки деревьев ветерок, дующий с холмов к северу от Назарета.

   «Я рад, что ты согласился прийти. Ты молод. Немного отвлечься не помешает», – говорит глава синагоги, преисполненный почтения к Иуде.

   «Я боялся побеспокоить и не приходил раньше. Знаю, что вы пренебрежительно относитесь к Иисусу и Его последователям…»

 «Пренебрежительно? Нет. Недоверчиво… И нас задевает Его… давайте это все-таки признáем, слишком суровая правда. Мы думали, что ты нами гнушаешься, и поэтому тебя не приглашали».

   «Я вами гнушаюсь? Наоборот! Я вас очень хорошо понимаю… Да уж! Но убежден, что мир между Ним и вами в конце концов установится. Все равно это устраивает и Его, и вас. Его – потому что Ему нужны все, а вас – потому что негоже вам называться недругами Мессии».

  «И ты действительно считаешь Его таковым? – спрашивает Иосиф Алфеев. – В Нем нет ничего от той царственной личности, какая была нам предсказана пророками. Может быть, это потому, что мы помним Его плотником… Но… Где в Нем тот царь-освободитель?»

   «Давид тоже казался всего лишь простым пастушком. Но вы сами понимаете, что не было царя более великого, чем Давид. Даже Соломон при всей своей славе не был так велик. Ведь Соломон, в конце концов, оказался только продолжателем Давида и никогда не был таким вдохновенным, как он. Тогда как Давид! Вы только оцените личность Давида! Она исполинская! Его царственность уже достигает Неба! Так что не судите Христа по происхождению, чтобы сомневаться в Его царственности. Давид – царь и пастух. Или, точнее, пастух, а потом уже царь. Иисус – царь и плотник. Или, точнее, плотник, а потом царь».

   ⁸«Ты говоришь, как рабби. Чувствуется, что ты воспитан в Храме, – говорит глава синагоги. – А ты мог бы дать знать Синедриону, что я, глава синагоги, нуждаюсь в помощи Храма по личному делу?»

  «Ну конечно! Без сомнений! Через Елеазара! Представь себе! А еще Иосифа Старшего, знаешь? Это богатый человек из Аримафеи. А еще есть книжник Садок… а еще… о! только скажи!»

   «Тогда завтра будь моим гостем. Поговорим».

  «Гостем? Нет. Не могу оставить Марию, эту святую и скорбящую Женщину. Я нарочно пришел, чтобы составить Ей компанию…»

   «А что с нашей Родственницей? Мы знаем, что Она в добром здравии и, несмотря на Свою бедность, счастлива», – говорит Симон Алфеев.

   «Да. И мы Ее не оставляем. Моя мать всегда рядом с Ней. Да и я тоже, и моя жена. Хотя… Хотя я не могу простить Ей Ее слабости по отношению к Сыну. А также скорби моего отца, который из-за Иисуса на своем смертном одре видел лишь двух своих сыновей. И вообще!.. Впрочем, о семейных неурядицах не объявляют с высокой кровли!» – вздыхает Иосиф Алфеев.

   «Ты прав. О них шепчут прикровенно, изливая их на сердце другу. Но так обстоит дело со многими скорбями! В том числе с моими, скорбями ученика… Однако не будем об этом!»

  «Напротив, давай об этом поговорим. Что это? Какие-то неприятности у Иисуса? Мы не одобряем Его поведения. Но все равно мы Его родня. И готовы действовать заодно с Ним против Его врагов. Говори!» – продолжает Иосиф.

   «Неприятности? Не-ет! Я говорил в том смысле… И вообще, у учеников столько скорбей! Не только из-за манеры общения Учителя с друзьями и недругами, которая вредит Ему самому, но также от понимания, что Его не любят. Мне бы хотелось, чтобы вы все Его любили…»

   «Но что тут поделать? Ты сам говоришь… Его манера поведения… Он не был таким, пока не покинул Свою Мать, – оправдывается глава синагоги. – Не так ли, что скажете?»

   Все веско это подтверждают, высоко отзываясь о некогда молчаливом, кротком и скромном Иисусе.

   «Кто бы мог подумать, что из Него выйдет такой, какой Он теперь? Дом и родные были для Него всем. А сейчас?» – говорит очень пожилой назарянин.

   Иуда вздыхает: «Бедная Женщина!»

   «Ну в конце концов, что ты имеешь в виду? Говори», – не выдерживает Иосиф.

   «Да ничего такого, чего бы ты не знал. Думаешь, Ей приятно быть оставленной?»

  «Если бы Иосиф жил так, как ваш отец, этого бы не произошло», – изрекает еще один назарянин, тоже очень пожилой.

   «Не думай так, муж. Было бы то же самое. Когда людьми овладевают некоторые… идеи!» – говорит Иуда.

   ⁹Слуга приносит несколько светильников и ставит их на стол, так как ночь безлунная, хотя все небо и сверкает звездами. А вместе с освещением приносит и новые напитки, которые глава синагоги сразу же предлагает Иуде.

  «Спасибо, но я не могу дальше задерживаться. У меня обязательства перед Марией», – говорит Иуда.

   Двое сыновей Алфея тоже поднимаются со словами: «Мы пойдем с тобой. Нам по пути…», и с долгими прощальными приветствиями расстаются, оставляя главу синагоги с шестью старейшинами.

   Теперь уже улицы пустынны и безмолвны. С террас доносятся негромкие звуки низких голосов. Дети уже спят в своих кроватках, и поэтому не слышно их веселого птичьего щебетанья. Вместе с голосами с террас домов побогаче маленькими огоньками льется свет масляных светильников.

   Сыновья Алфея и Иуда несколько метров проходят в тишине, затем Иосиф останавливается, беря за руку Иуду, и говорит: «Послушай. Я понял, что ты что-то знаешь, но не захотел говорить в присутствии чужих людей. Но сейчас ты должен со мной поговорить. Я старший в доме и имею право и обязанность знать все».

   «А я и прибыл сюда с намерением высказаться перед вами и защитить Учителя, Марию, ваших братьев и ваше имя. Об этом очень тягостно говорить и тягостно слушать. И все это крайне болезненно, поскольку напоминает какой-то донос. Но прошу вас правильно меня понять. Это не донос. Это всего лишь любовь и благоразумие. Я знаю много фактов, о которых вы, впрочем, тоже осведомлены. Знаю их от моих друзей из Храма. И знаю, что они представляют опасность для Иисуса, а также для доброго имени Его семьи. Я пытался довести это до понимания Учителя. Но у меня ничего не вышло. Напротив! Чем больше я Ему советую, тем хуже Он поступает, навлекая на Себя все большее порицание и ненависть. Это потому, что Он настолько свят, что не в состоянии понять, что такое этот мир. Короче говоря, печально наблюдать, как святое начинание гибнет из-за неосмотрительности его Основателя».

   «Но в чем же дело? Говори всё. А мы примем меры. Не так ли, Симон?»

   «Обязательно. Но мне кажется невозможным, чтобы Иисус делал что-либо опрометчивое и в ущерб Своему призванию…»

  «Однако если так говорит этот славный молодой человек, который тоже любит Иисуса?! Видишь, какой ты? Всегда ты неуверенный, колеблющийся. Всегда в нужный момент оставляешь меня одного. Я против всей родни. Тебе даже не жаль нашего имени и нашего бедного Брата, который губит Себя!»

   «Нет, не думаю, что Он Себя губит! Но калечит Себя, вот что».

   «Говори же, говори!» – настаивает Иосиф, пока Симон смущенно умолкает.

  «Я скажу… но хотел бы быть уверен, что вы не будете меня упоминать при Иисусе… Поклянитесь в этом».

   «Клянемся святой Завесой. Говори».

  «И даже вашей матери, и тем более своим братьям не должны вы говорить то, что я вам скажу».

   «Будь уверен в нашем молчании».

 «И Марии ничего не скажете? Чтобы не огорчать Ее. Нужно молча, как это делаю я, заботиться и о спокойствии этой бедной Матери…»

   «Никому ничего не скажем. Клянемся тебе».

  ¹⁰«Тогда слушайте… Иисус уже не ограничивается тем, что сближается с язычниками, мытарями и блудницами и оскорбляет фарисеев и других знатных людей. Теперь Он уже совершает прямо-таки нелепые вещи. Представьте, что Он, находясь в филистимских краях, заставил нас странствовать по ним и таскать за собой совершенно черного козла. Потом берет в ученики какого-то филистимлянина. А перед тем этого мальчика, которого Он подобрал… Знаете, какие комментарии отпускали в нашу сторону? А буквально несколько дней назад – некая гречанка, притом рабыня, что сбежала от хозяина-римлянина. А потом речи, которые не согласуются с общепринятой мудростью. В общем, Он похож на безумного. И сам Себе наносит вред. В Филистии Он даже ввязался в какой-то колдовской обряд, столкнувшись с ними лицом к лицу. Он одолел их, но… Книжники и фарисеи и так Его ненавидят. Но если до их слуха дойдут эти вещи, что тогда? Ваш долг вмешаться, предотвратить…»

  «Это серьезно. Очень серьезно. Но как мы могли об этом знать? Мы ведь здесь… И даже сейчас как мы сможем узнать?»

   «И все-таки это ваше дело – вмешаться и предотвратить. Мать – это мать, и Она слишком добра. Поэтому вы не должны оставлять Его. И ради Него самого, и ради мира. Он ведь продолжает изгонять бесов… Ходят слухи, что Ему прислуживает Вельзевул. Сами видите, может ли это принести Ему пользу. И потом! Что это будет за царь, если уже сейчас в народе или смеются, или возмущаются?»

   «Но… Он в самом деле делает эти вещи?» – недоверчиво спрашивает Симон.

  «Расспросите Его самого. Он подтвердит вам. Ведь Он этим даже гордится».

  «Ты должен ставить нас в известность…»

  «Разумеется, я это буду делать! Когда увижу что-нибудь новое, я сообщу вам. Но умоляю: теперь никому ни слова!»

  «Мы поклялись. Когда ты отправишься?»

  «После субботы. Теперь мне больше незачем здесь оставаться. Я исполнил свой долг».

  «И мы за это тебе благодарны. Эх! Говорил я, что Он изменился! А ты, брат, не хотел мне верить… Видишь, что я прав?» – говорит Иосиф Алфеев.

  «Я… все еще с трудом могу в это поверить. В конце концов Иуда с Иаковом тоже не дураки. Почему же они нам ничего не сказали? Почему не примут меры, если такие вещи действительно происходят?» – говорит Симон Алфеев.

  «Не позоришь ли ты меня, не веря моим словам?!» – обидчиво реагирует Иуда.

  «Нет!.. но… Ладно. Прости, если скажу тебе: поверю, когда увижу».

  «Хорошо. Скоро увидишь и должен будешь сказать: „Ты был прав“. ¹¹Ну вот мы и у вашего дома. Я вас покидаю. Да пребудет с вами Бог».

  «Да пребудет Бог с тобой, Иуда. И… послушай. Ты тоже не говори с другими об этом. Ради нашей чести…»

  «Не скажу даже своей тени. Прощайте». Он быстро уходит, а затем преспокойно заходит в дом и поднимается на террасу, где Мария, положив ладони на колени, созерцает усыпанное звездами небо, и при слабом свете лампадки, которую Иуда зажег, чтобы подняться по лестнице, видно, что на щеках у Марии блестят две полоски слез.

  «Почему Ты плачешь, Мать?» – спрашивает Иуда с тревожным беспокойством.

  «Потому что Мне кажется, что этот мир наполнен кознями больше, чем это небо звездами. Кознями против Моего Иисуса…»

  Иуда смотрит на Нее внимательно и встревоженно.

 Однако Она деликатно заканчивает: «Но Меня ободряет любовь Его учеников… Любите сильнее Моего Иисуса… любите Его… Хочешь остаться, Иуда? Я спущусь в Свою комнату. Мария Клеопова уже легла спать, приготовив на завтра закваску».

  «Да, я останусь. Тут хорошо».

  «Мир тебе, Иуда».

  «Мир Тебе, Мария».