24 октября 1945.

   ¹Дождливое зимнее утро. Иисус уже встал и за работой в Своей мастерской. Трудится над мелкими вещицами. В углу же стоит готовый ткацкий станок, совершенно новый, не очень большой, но хорошо отшлифованный.

   Заходит Мария с чашкой дымящегося молока. «Выпей, Иисус. Ты так рано встал. А сейчас сыро и холодно…»

   «Да. Но зато Я смог всё доделать… Эти восемь праздничных дней парализовали Мою работу…»

   Иисус сел на плотницкую лавку, немного наискось, и пьет Свое молоко, пока Мария осматривает станок и гладит его рукой.

   «Ты его благословляешь, Мама?» – улыбаясь спрашивает Иисус.

   «Нет. Я ласкаю его, потому что его сделал Ты. Сделав его, Ты уже дал ему благословение. Ты это хорошо придумал: он послужит Синтике. Она большая мастерица в ткачестве. И поможет ей сблизиться с женщинами и девушками. Что Ты еще сделал? А то Я вижу у токарного станка тонкую стружку, похоже, из оливы».

   «Сделал полезные вещи для Иоанна. Видишь? Ящичек для стилосов и маленькую доску для письма. И еще эти аналои, куда он может прятать свои книги. Я бы их не стал делать, если бы Симон Ионин не задумался о тележке. Но теперь мы сможем погрузить и это… И они даже через эти вещицы почувствуют, что Мною любимы…»

   «Ты переживаешь, что отсылаешь их, не правда ли?»

   «Переживаю… За Себя и за них. Я до сих пор откладывал этот разговор… И что-то уже слишком долго не приходит Симон с Порфирией… Пришло время сказать… Все эти дни у Меня на сердце было переживание, и от него даже огни наших многочисленных светильников сделались для Меня печальными…  И этим переживанием Я должен теперь поделиться с другими… Ах, Мама, если бы оставить его в Себе!»

   «Добрый Сын!» Мария гладит Его ладонь, утешая.

   ²Молчание… Затем Иисус заговаривает снова: «Поднялся Иоанн?»

   «Да. Я слышала, как он кашляет. Наверное, он в кухне и пьет молоко. Бедный Иоанн!..» По щеке Марии скатывается слеза.

   Иисус встает: «Иду… Нужно пойти и сказать ему. С Синтикой будет легче… Но с ним… Мама, пойди к Марциаму, разбуди его, и помоли́тесь, пока Я с ним поговорю… Мне словно бы предстоит переворошить его внутренности. Я могу уничтожить или парализовать его духовную силу… Какое наказание, Отец Мой!.. Иду». И Он выходит в самом деле удрученный.

   Проходит несколько шагов, отделяющих мастерскую от комнаты Иоанна, той самой, где умирал Иона, то есть от комнаты Иосифа. Встречает Синтику, которая возвращается с вязанкой хвороста, взятой у очага, и приветствует Его, ни о чем не подозревая. Он сосредоточенно отвечает на приветствие гречанки и потом неподвижно стоит, глядя на клумбу лилий, где только-только показываются пучки листьев. Но не ясно, видит ли Он их… Потом, решившись, поворачивается и стучится в дверь Иоанна. Тот выглядывает, и его лицо озаряется при виде пришедшего к нему Иисуса.

   «Могу Я ненадолго к тебе зайти?» – спрашивает Иисус.

   «О! Учитель! Да в любое время! ³Я тут записывал то, что Ты говорил вчера вечером об осмотрительности и послушании. И даже хорошо, что Ты на это посмотришь, потому что мне кажется, я как следует не запомнил то, что касается осмотрительности».

   Иисус заходит в уже прибранную комнатушку, в которую для удобства старого учителя был принесен столик. Иисус наклоняется над пергаментом и читает.

   «Очень хорошо. Ты очень хорошо всё запомнил».

   «Вот, смотри. Мне казалось, я допустил ошибку в этой фразе. Ты всё время говоришь, что не нужно заботиться о завтрашнем дне и о собственном теле. Тут же говорится, что осмотрительность, в том числе в вещах, касающихся завтрашнего дня, является добродетелью, и это мне кажется ошибкой. Моей, естественно».

   «Нет. Ты не ошибся. Я именно так и сказал. Есть разница между чрезмерным и боязливым беспокойством эгоиста и осмотрительной заботой праведника. Грешно быть скупым ради будущего, которого у нас может и не случиться. Но не грех быть бережливым, чтобы обеспечить хлебом себя и обеспечить им своих близких в скудные времена. Грешна себялюбивая забота о собственном теле, требующая, чтобы все вокруг им занимались, и остерегающаяся всякой работы или жертвы из опасения, как бы не пострадала плоть. Но не грешно предохранять его от ненужных болезней, бывающих по неосмотрительности, болезней, которые потом ложатся тяжестью на наших родных, а для нас оборачиваются потерями в полезной работе. Жизнь нам дана Богом. Это Его дар. Поэтому мы должны пользоваться ею свято, без неосмотрительности и без эгоизма. ⁴Видишь ли? Иногда осмотрительность подсказывает нам поступки, которые глупым людям могут показаться трусостью или переменчивостью, тогда как это всего лишь святое благоразумие, логически вытекающее из вновь открывшихся обстоятельств. К примеру: если бы Я направил тебя сейчас прямо к тем людям, которые могли бы тебе навредить… к родственникам твоей жены, например, или к надзирателям тех рудников, где ты работал, правильно бы Я поступил или нет?»

   «Я… не стал был Тебя судить. Но сказал бы, что лучше было послать меня куда-нибудь еще, где для моей недостаточной добродетели нет опасности подвергнуться слишком суровому испытанию».

   «Вот! И рассудил бы мудро и осмотрительно. Именно поэтому Я никогда бы не послал тебя в Вифинию или в Мисию, где ты уже побывал. А также в Цинтиум, несмотря на то что в душе ты хотел бы туда отправиться. Твой дух мог бы изнемочь там от людского жестокосердия и мог бы повернуть вспять. Следовательно, осмотрительность учит не посылать тебя туда, где ты был бы бесполезен, в то время как Я мог бы отправить тебя в другое место с большей пользой для Меня, для души ближнего и для твоей собственной. Не так ли?»

   Иоанн, не подозревая о том, что готовит ему судьба, не улавливает намеков Иисуса на возможность посланничества за пределы Палестины. Иисус изучающе смотрит ему в лицо и видит, что тот спокойно и безмятежно Его слушает и с готовностью отвечает: «Несомненно, Учитель, я принес бы бóльшую пользу в других местах. Когда несколько дней назад я сказал, что хотел бы отправиться к язычникам, чтобы подать хороший пример там, где подавал дурной, то сам же себя после и упрекнул, сказав себе: „К язычникам – да, потому что у тебя нет предубеждений, как у других израильтян. Но не в Цинтиум и не в пустынные горы, где ты жил как каторжник, жил волком, на свинцовых рудниках и мраморных копях. Тебе не следует туда идти даже ради стремления к совершенной жертве. Ты взбудоражил бы себе сердце жестокими воспоминаниями, а окажись ты узнан – то, даже если бы на тебя и не ожесточились, всё равно сказали бы: ‚Молчи, убийца. Мы не будем тебя слушать‘, а значит идти туда было бы бесполезно“. Вот что я сказал себе. И это правильная мысль».

   ⁵«Вот видишь, тебе тоже свойственна осмотрительность. Свойственна она и Мне. Поэтому Я избавил тебя от тех трудов апостольства, какие несут остальные, и привел сюда, в место отдыха и покоя».

    «О, да! Какое спокойствие! Проживи я еще сто лет, тут было бы всё так же. Это какой-то неземной покой. И если я уйду, я унесу его с собой. Даже в следующую жизнь унесу его… Воспоминания еще могут взбаламутить мое сердце, а оскорбления – заставить меня страдать, ведь я человек. Но я уже никогда не буду способен ненавидеть, потому что здесь моя ненависть была навсегда выхолощена, вплоть до самых отдаленных ее побегов. Нет у меня больше и антипатии к женщине, которую я рассматривал как самое нечистое и презренное на земле животное. О Твоей Матери даже не говорю. Ее я стал почитать с той минуты, как увидел, поскольку почувствовал, что Она отличается от всех женщин. Она – благоухание женщины, но благоухание святой женщины. Кто не любит благоухания чистейших цветов? Но и другие женщины, Твои добрые ученицы, любящие и терпеливые в своих горестных тяготах, как Мария Клеопова и Элиза; великодушные, как Мария из Магдалы, так кардинально поменявшая свою жизнь; нежные и чистые, как Марфа и Иоанна; полные достоинства и ума, глубокомысленные и прямодушные, как Синтика, – примирили меня с женским полом. Синтика же, признаюсь Тебе, мне больше всех по душе. Умственное родство сближает меня с ней, а сходство положения – она рабыня, я каторжник – позволяет мне быть с ней в доверительных отношениях, недопустимых с другими женщинами в силу наших различий. Она, Синтика, для меня просто отдушина. Я не сумел бы сказать тебе определенно, что я в ней вижу и как к ней отношусь. Я, старый в сравнении с ней, смотрю на нее как на дочь, знающую и образованную дочь, какую сам мечтал бы иметь… Но как больной человек, о котором она заботится с таким чувством, но как человек грустный и одинокий, который всю жизнь горевал и скорбел о своей матери и искал во всех женщинах женщину-мать, не находя ее, теперь я вдруг вижу в ней исполнение моей мечты и чувствую, как на мою усталую голову и на мою душу, что шествует навстречу смерти, опускается роса материнской любви… Ты видишь, что ощущая в Синтике дочернюю и материнскую душу, я ощущаю в ней совершенство женщины, и благодаря ей прощаю всё зло, приключившееся у меня из-за женщины. Если по невероятному стечению обстоятельств воскресла бы та бедолага, которая была моей женой и которую я убил, то чувствую, что я бы простил ее, оттого что теперь постиг женскую душу, склонную к привязанности и без остатка отдающуюся… и злу, и добру».

   «Я очень рад, что ты обнаружил всё это в Синтике. Она будет тебе хорошей спутницей на оставшуюся жизнь, и вы вместе сделаете много блага. Поэтому Я вас объединю…»

   Иисус снова изучающе смотрит на Иоанна. Но никаких признаков пробудившегося интереса у Его ученика не видно, хотя человек он не поверхностный. Что за небесное милосердие до последнего мгновения скрывает от него его участь? Не знаю. Знаю, что Иоанн с улыбкой говорит: «Постараемся послужить Тебе самым лучшим образом».

   «Хорошо. И Я также уверен, что вы сделаете это, не обсуждая как и в каком месте Я дам вам потрудиться, даже если это будет не то, чего вы желаете…»

   ⁶У Иоанна появляется первая догадка о том, что его ждет. Выражение и цвет его лица меняются. Оно делается серьезным и бледным, а его единственный глаз теперь внимательно и пристально смотрит в лицо Иисуса, который продолжает: «Помнишь, Иоанн, как Я, стараясь успокоить твои сомнения в Божьем прощении, сказал тебе: „Чтобы ты понял, что такое Милосердие, Я буду особенно привлекать тебя к делам милосердия и обращаться к тебе притчами о милосердии“?»[a]

[a] См. Том 3, 205.1.

   «Конечно. И Ты этого достиг. Ты убедил меня и поручил мне заниматься именно делами милосердия и, я бы сказал, самыми деликатными, такими как милостыня и обучением ребенка, филистимлянина и гречанки. И этим дал мне понять, что Бог вполне признал мое покаяние истинным, настоящим: настолько, что доверил мне невинные или обращающиеся души, с тем чтобы я их для Него воспитывал».

   Иисус обнимает Иоанна и привлекает его к Себе, как обычно делает, общаясь с другим Иоанном, и побледнев от того, что Ему придется причинить боль, говорит: «Вот и теперь Бог доверяет тебе деликатное и святое задание. Задание для избранных. Только ты, великодушный, не стесненный никакими рамками и предубеждениями, опытный и, главное, наложивший на себя всякие самоограничения и взыскания^[b], дабы восполнить тот недостаток очищения и искупить тот долг, что еще есть у тебя перед Богом, ты один в состоянии его выполнить. Всякий другой отказался бы, и был бы прав, потому что ему бы не достало необходимых качеств. Ни один из Моих апостолов не обладает всем тем, чем обладаешь ты, чтобы пойти и приготовить пути Господу… Тебя, к тому же, зовут Иоанном. Так что ты будешь предтечей Моего Учения… приготовишь пути своему Учителю, более того, заменишь Учителя, который не может отправиться в такую даль… (Иоанн вздрагивает и пытается высвободиться из рук Иисуса, чтобы взглянуть Ему в лицо, но у него это не выходит, так как Иисус обнимает его дружески, но властно, в то время как Его уста наносят последний удар…) Не может отправиться в такую даль… в саму Сирию… в Антиохию…»

[b] См. Том 4, 250.10.

   ⁷«Господь! – вскрикивает Иоанн, решительно освобождаясь от объятий Иисуса. – Господь! В Антиохию? Скажи мне, что я неправильно понял! Скажи мне это, ради Бога!..»

   Он встает… Всё: и его единственный глаз, и ставшее пепельно-серым лицо, и дрожащие губы, и протянутые вперед дрожащие руки, и тело, что, кажется, пригнулось к земле под тяжестью этой новости, – выражает одну мольбу.

   Но Иисус не может сказать: «Ты понял неправильно». Он, тоже поднявшись, раскрывает объятья, чтобы прижать к сердцу старого воспитателя, и отверзает уста, чтобы подтвердить: «Да, в Антиохию. В дом Лазаря. С Синтикой. Завтра или послезавтра отправитесь».

   Отчаяние Иоанна поистине душераздирающе. Он наполовину освобождается от объятий и лицом к лицу, с потоками слез на впалых щеках, кричит: «Ах! Ты больше не хочешь терпеть меня рядом с Собой!! Чем я Тебе не угодил, Господь мой?», а затем вырывается и валится на стол в припадке надсадных, мучительных рыданий, прерываемых острыми приступами кашля, оставаясь глухим ко всем ласкам Иисуса и бормоча: «Ты меня прогоняешь, прогоняешь меня, я больше никогда Тебя не увижу…»

   Иисус явно страдает и молится… Потом тихо выходит и видит в дверях кухни Марию с Марциамом, который напуган такими рыданиями… Дальше за ними Синтика, она тоже удивлена.

   «Мать, пойди сюда на минутку».

   Мария подходит, проворная и бледная. Они вместе заходят. Мария наклоняется над плачущим, словно это несчастный ребенок, и говорит: «Хороший, хороший, бедный Мой сын! Не надо так! Ты навредишь сам себе».

   Иоанн поднимает свое расстроенное лицо и голосит: «Он меня отсылает!.. Я умру один, вдалеке… О! Он мог бы спокойно подождать несколько месяцев и позволить мне умереть здесь. За что такое наказание? В чём я согрешил? Разве я когда-нибудь Тебя беспокоил? Зачем дарить мне этот покой, чтобы потом… чтобы потом…» Он снова повергается на стол, рыдая еще громче и задыхаясь…

   Иисус кладет руку на его вздрагивающие худые плечи и говорит: «И ты можешь подумать, что Я не оставил бы тебя здесь, если б мог? О! Иоанн! На пути Господнем бывают ужасные неизбежности. И первый, кто от них страдает, это Я. Я – несущий и Свою скорбь, и скорбь всего мира. Посмотри на Меня, Иоанн, и увидишь, похоже ли Мое лицо на лицо того, кто тебя ненавидит, или того, кто от тебя устал… Иди сюда, в Мои объятья, послушай, как бьется от горя Мое сердце. Услышь меня, Иоанн, не пойми Меня превратно. Это последнее искупительное послушание, которое Бог на тебя накладывает, чтобы открыть тебе врата Неба. ⁸Слушай… – Он поднимает его, обхватывая руками. – Мама, выйди на минутку… Теперь, когда мы одни, слушай. Ты знаешь, кто Я такой. Ты ведь твердо веришь, что Я – Искупитель?»

   «А как иначе? Именно поэтому я и хотел остаться с Тобой навсегда, до самой смерти…»

   «До самой смерти… Ужасна будет Моя смерть!..»

   «До моей смерти, я имею в виду. До моей!..»

   «Твоя кончина будет мирной, утешенной Моим присутствием, которое вдохнет в тебя уверенность в Божьей любви, и любовью Синтики, а кроме того – радостью от того, что ты подготовил торжество Евангелия в Антиохии. Зато Моя! Если бы ты увидел Меня, превратившегося в груду израненной, оплеванной, уничиженной плоти, брошенной на растерзание разъяренной толпе, преданной на смерть через повешение на кресте, как вешают какого-нибудь разбойника… смог бы ты это вынести?»

   Иоанн, который на каждое описание того, что будет с Иисусом во время Его Страстей, реагировал стоном: «Нет, нет!», решительно кричит «нет» и прибавляет: «Я бы снова возненавидел человечество… Но я буду мертв, потому что Ты молод и…»

   «И встречу еще только один праздник Обновления».

   Иоанн не отрываясь смотрит на Него в ужасе…

   «Я сказал тебе это по секрету, чтобы объяснить тебе одну из причин, по которой Я отправляю тебя далеко. Это ожидает не только тебя. Я заранее отошлю всех, кого хочу не подвергать смятению, превышающему их силы. И тебе это кажется неприязнью?..»

   «Нет, мой Бог-мученик… Но мне, тем не менее, придется Тебя покинуть… и умереть вдалеке».

   «Устами Истины, которая есть Я, обещаю тебе, что склонюсь над изголовьем твоего смертного одра».

   «Как же, если я буду так далеко, и если Ты говоришь мне, что не пойдешь в такую даль? Ты говоришь так, чтобы мне было не столь грустно уходить…»

   «Иоанна, жена Хузы, умиравшая у подножия Ливана, увидела Меня, а Я находился очень далеко, и она еще не знала Меня, и оттуда привел ее обратно, в эту жалкую земную жизнь. Поверь, в день Моей смерти она будет сожалеть о том, что выжила!.. Но для тебя, отрада Моего сердца в этот второй год Моего учительства, Я сделаю больше. Я приду и перенесу тебя в покой, и дам тебе поручение сказать ожидающим: „Час Господень настал. Как сейчас на Землю приходит весна, так для нас наступает весна Рая“. Но Я приду не только тогда… Я буду приходить всегда, ты это почувствуешь… Я в силах это сделать и сделаю. Учитель будет в самом тебе: даже сейчас ты не в состоянии быть так близко ко Мне. Ибо Любовь способна сообщать себя тем, кого любит, и настолько ощутимо, что касается не только духа, но и самих чувств. ⁹Теперь-то тебе поспокойнее, Иоанн?»

   «Да, мой Господь. Но как больно!»

   «Однако ты не протестуешь…»

   «Протестовать? Ни за что! Я бы потерял Тебя насовсем. Повторю „своё“ Отче наш: да будет воля Твоя».

   «Я знал, что ты поймешь Меня…» Он целует его в щеки, по которым не прекращают течь, пускай и тихие, слезы.

   «Ты дашь мне попрощаться с мальчиком?.. Это еще одна боль… Я любил его…» Плач его снова усиливается.

   «Да. Сейчас позову… И Синтику также. Она тоже будет страдать… Ты должен помогать ей, ты же мужчина…»

   «Хорошо, Господь».

   Иисус выходит, а Иоанн плачет и принимается целовать и гладить стены и предметы убранства этой гостеприимной комнатки.

   Входят вместе Мария и Марциам.

   «О, Мария! Слышала? Ты знала об этом?»

   «Знала. И Меня это огорчало… Но и Я тоже отделена от Иисуса… А Я Ему Мать…»

   «Это правда!.. Марциам, пойди сюда. Ты знаешь, что я ухожу и что мы больше не увидимся?..»

   Он пытается крепиться. Но, взяв на руки мальчика, садится на краю постели и плачет, плачет над темноволосой головой Марциама, а тот считает за благо ему подражать.

   ¹⁰Входят Иисус с Синтикой, последняя спрашивает: «Отчего, Иоанн, ты так горько плачешь?»

   «Он отсылает нас, ты разве не знаешь? Еще не знаешь? Отправляет нас в Антиохию!»

   «И что же? Разве не говорил Он, что где двое собраны во Имя Его, там Он сам будет посреди них?[c] Ну же, Иоанн! Видимо, до сих пор ты всегда сам выбирал свою судьбу, и поэтому тебя пугает, что надо последовать чьей-то еще воле, пускай и любящей. А я… я привыкла соглашаться с судьбой, навязанной мне другими. И с какой судьбой… Посему теперь охотно преклоняю свою главу перед этой новой участью. А что? Я восставала против деспотического рабства только тогда, когда оно собиралось ополчиться на мою душу. Неужели теперь я должна восставать против этого сладостного рабства любви, которое не ущемляет, а возвышает нашу душу, присваивая ей титул своих служителей? Ты опасаешься завтрашнего дня, потому что страдаешь? Я буду трудиться за тебя. Опасаешься остаться один? Но я никогда тебя не оставлю. Будь в этом уверен. У меня нет иной цели в жизни, чем любить Бога и ближнего. Ты – мой ближний, которого мне доверяет Бог. Так рассуди, дорог ли ты мне!»

[c] См. Том 4, 278.2.

   «У вас не будет нужды работать, чтобы выживать, так как вы будете в доме Лазаря. Но советую вам использовать работу как метод обучения, для сближения с народом. Ты трудись учителем, а ты, женщина, займись рукоделием. Это послужит вашему апостольству и сделает ваши будни осмысленными».

   «Будет сделано, Господь», – твердо отвечает Синтика.

   ¹¹Иоанн всё так же держит мальчика на руках и тихо плачет. Марциам его гладит…

   «Будешь обо мне помнить?»

   «Всегда, Иоанн, и буду молиться за тебя… Мало того… Подожди-ка…» И он выбегает.

   Синтика интересуется: «Как мы поедем в Антиохию?»

   «По морю. Боишься?»

   «Нет, Господь. В конце концов, нас посылаешь Ты, и это будет нас хранить».

   «Отправитесь с обоими Симонами, Моими братьями, сыновьями Зеведея, Андреем и Матфеем. Отсюда до Птолемаиды – на повозке, куда положат ваши сундуки и ткацкий станок, который Я тебе сделал, Синтика, а также некоторые полезные для Иоанна вещицы…»

   «Я кое-что предполагала, видя эти сундуки и одежду. И подготовила свою душу к расставанию. Слишком прекрасно было здесь жить!..» Голос Синтики пресекается от подавляемого рыдания. Но она овладевает собой, чтобы поддержать дух Иоанна, и уже ровным голосом спрашивает: «Когда выступаем?»

   «Как только придут апостолы: может быть, завтра».

«Тогда, если позволишь, я пойду разложу вещи в сундуки. Давай мне твои книги, Иоанн». Думаю, Синтика захотела побыть в одиночестве и поплакать…

   Иоанн отвечает: «Бери их… Только дай мне тот свиток, завязанный голубой лентой».

   Возвращается Марциам со своим сосудом мёда. «Держи, Иоанн. Съешь его за меня…»

   «Ну нет, малыш! Зачем?»

   «Затем, что Иисус сказал, что одна пожертвованная ложечка мёда может подарить мир и надежду скорбящему. Ты скорбящий… Я отдаю тебе весь свой мёд, чтобы ты совсем утешился».

   «Но это слишком большая жертва, дитя».

   «О нет! В молитве Иисуса сказано: „Не введи нас в искушение, но освободи нас от зла“. Этот сосуд был для меня искушением… и мог бы стать злом, потому что мог бы побудить меня нарушить свой обет. А так я его больше не увижу… и будет попроще… И уверен, что Бог поможет тебе, приняв эту новую жертву. Ну не плачь уже. И ты тоже, Синтика…»

   Действительно, теперь уже плачет и гречанка, плачет бесшумно, собирая книги Иоанна. И Марциам по очереди гладит их, сам едва не плача. Нагруженная свитками, Синтика выходит, и Мария с сосудом мёда следует за ней.

   ¹²Иоанн остается с Иисусом, что сидит сбоку, и с мальчиком на руках. Он спокоен, но обессилен.

   «Внеси в этот свиток и свою последнюю запись, – советует Иисус. – Полагаю, ты хочешь отдать его Марциаму…»

   «Да… У меня есть одна копия для себя… Вот, мальчик. Это речи Учителя. Те, что произнесены, когда тебя еще не было рядом, а также другие… Я хотел продолжать их переписывать для тебя, ведь у тебя впереди жизнь… и кто знает, сколько ты будешь благовествовать… Но больше не смогу этого делать… Теперь уже я останусь без Его речей…» Он снова начинает громко плакать.

   Новый поступок Марциама нежен и мужествен. Он повисает на шее Иоанна и говорит: «Теперь я буду записывать их для тебя и посылать тебе… Правда, Учитель? Можно же?»

   «Конечно, можно. И это будет очень человеколюбиво».

   «Я сделаю это. А когда меня здесь не будет, попрошу Симона Зелота. Он любит и меня, и тебя, и сделает это из любви к нам. Так что больше не плачь. А потом я сам приду тебя навестить… Ты же не уедешь далеко…»

   «О, еще как! На сотни миль… И скоро я умру».

   Мальчик расстроен и опечален. Но приходит в себя с дивной безмятежностью ребенка, которому всё представляется легким.

   «Раз ты туда едешь, то и я смогу туда приехать с моим отцом. А еще… мы будем переписываться. Когда мы читаем священные страницы – мы будто общаемся с Богом, не правда ли? Значит, когда мы читаем письмо, мы будто общаемся с тем, кто его написал и кого любим. Давай пойдем с тобой туда…»

   «Да, пойдем туда, Иоанн. ¹³Скоро придут Мои братья с Зелотом. Я послал за ними».

   «Они знают?»

   «Нет еще. Погожу им говорить, пока все не соберутся…»

   «Хорошо, Господь. Пойдем…»

   Из комнаты Иосифа выходит прямо-таки согбенный старик. Старик, который, кажется, прощается с каждым стеблем, с каждым стволом, с водоёмом, с гротом, пока направляется в сторону помещения мастерской, где Мария и Синтика молчаливо укладывают мелкие вещи и одежду на дно сундуков…

   И такими, молчаливыми и грустными, их застают Симон, Иуда и Иаков. Глядят на них внимательно… но вопросов не задают, и я не могу понять, догадываются ли они об истинном положении вещей.

   ¹⁴Иисус говорит: «Чтобы у читателей было ясное представление, Я обозначил место отбывания тюремного срока Иоанна тем названием, которое в ходу сейчас. Это вызвало критическое замечание. Теперь же уточню: „Вифиния и Мисия“ – это для тех, кому нужны древние названия. Но наше Евангелие – для простых и малых. Не для ученых докторов, громадному большинству которых оно ненужно, будучи для них неприемлемым. А простые и малые скорее поймут „Анатолия“, чем „Вифиния и Мисия“.

   Не правда ли, маленький Иоанн, проливающий слезы над горем Иоанна из Эндора? Но в мире так много Иоаннов из Эндора! Это те отчаявшиеся братья, за которых Я побуждал тебя страдать в прошлом году[d]. Теперь отдыхай, маленький Иоанн, тебе никогда не придется далеко отходить от Учителя, но, наоборот, суждено всё больше и больше приближаться.

[d] В наставлении 29 мая 1944 (Тетради за 1944) Иисус просил Марию посвящать каждый день недели страданию за разные категории людей.

   И на этом завершается второй год проповеди и общественного служения, год Милосердия… А Я лишь могу повторить Свое сетование, помещенное в заключение первого года[e]. Однако оно не касается Моего глашатая, который наперекор всякого рода трудностям продолжает свое дело. Поистине, не „великие“, а „малые“ следуют путями подвига и своим самопожертвованием выравнивают их для тех, кто слишком много чем отягощен. „Малые“ – то есть простые, кроткие, чистые сердцем и умом: „детки“.

[e] Том 2, 140.7.

   И Я говорю вам, о детки, говорю вам, о Ромуальдо и Мария, а с вами и тем, кто вам подобен: „Придите ко Мне, чтобы снова услышать и всегда слышать Слово, которое обращается к вам, потому что любит вас, обращается к вам, дабы благословить вас. Да пребудет с вами Мой мир“».