2 ноября 1945.

   ¹Иисус вновь у подножия того массива, на котором построен Йифтаэль. Но не на главной дороге (назовем ее так) для вьючных животных, по которой Он ранее проезжал на телеге. Это, скорее, козья тропинка, и она очень крутая: сплошные скальные проломы, глубокие расселины; тропинка, прильнувшая к горе, я бы сказала: высеченная, словно бы процарапанная гигантским ногтем, в вертикальном склоне горы на краю ущелья, отвесно обрывающегося в новые пропасти, в глубине которых пенится бушующий поток.

   Оступиться там – значит отчаянно сорваться и падать, задевая то тут, то там кусты ежевики и других диких растений, неизвестно как пробившихся в скальных трещинах и растущих не вверх, как свойственно растениям, а наклонно или просто горизонтально, к чему их вынуждает положение. Оступиться там – значит оказаться разодранным колючими гребнями всех этих растений или сломать себе спину, ударяясь о наклонившиеся над пропастью жесткие стволы. Оступиться там – значит разбиться о торчащие в склонах ущелья острые камни. Оступиться там – значит окровавленным и поломанным упасть в пенящиеся воды бушующего потока и захлебнуться в нем, лежа на колком каменистом дне и погрузившись в неистово хлещущую воду.

   И всё же Иисус продвигается по этой тропинке, по этой бороздке, становящейся еще опаснее от влаги, которая, испаряясь, поднимается от потока, сочится с нависающей скалы, капает с растений, что проросли на этой отвесно нависающей и, я бы сказала, даже немного вогнутой скале.

   Попытаюсь изобразить Вам это адское место[a].

[a] МВ приводит в своей тетради набросок скалы Йифтаэля. 

   Он ступает медленно, осторожно, выверяя шаги на острых, иногда неустойчивых камнях, вынужденный подчас прижиматься к скале: до того сужается тропинка. А чтобы преодолевать исключительно опасные места, Ему приходится цепляться за ветви, что свешиваются со скалы. Таким образом Он огибает западный склон и выходит на южный, именно тот, где гора после отвесного спуска с вершины становится более, чем где-либо, вогнутой, давая тропинке больше места в ширину, зато ограничивая ее в высоту, так что в некоторых местах Иисус должен идти наклонив голову, чтобы не удариться ею о скалу.

   ²Вероятно, Он намеревался остановиться там, где тропинка резко обрывается, как бывает из-за оползня. Но, приглядевшись, замечает, что под выступом есть полость, скорее, не полость, а расселина в горе, и спускается туда по обвалившимся камням. Проникает в нее. Вначале это расселина, но внутри – просторная пещера, как будто давным-давно выдолбленная киркой в скале неизвестно с какой целью. Можно ясно увидеть, как естественные изгибы скалы сочетаются с делами рук человека, проделавшего в противоположную от входа сторону как бы узкий коридор, в конце которого – полоска света, а вдалеке виднеются леса, указывающие на то, что коридор этот, прорезая горный отрог, проходит в направлении с юга на восток.

   Иисус пробирается по этому сумрачному и узкому тоннелю и идет до самого его выходного отверстия, что оказывается над дорогой, по которой они с апостолами и повозкой поднимались в Йифтаэль. Перед Ним, за долиной, – горы, опоясывающие Галилейское озеро, а на северо-востоке в своем снеговом одеянии сверкает Большой Ермон. Какая-то допотопная лесенка высечена сбоку в скале, которая здесь и поднимается, и спускается не так вертикально, и эта лесенка ведет к идущей по долине вьючной тропе, а также к вершине, где расположено селение Йифтаэль.

   Иисус удовлетворен Своим исследованием. Он возвращается назад, в просторную пещеру, и подыскивает защищенное место, куда сгребает сухую листву, нанесенную сюда ветрами. Весьма жалкая постель, просто прослойка из сухих листьев между Его телом и голым холодным полом… Он опускается на нее и лежит без движения, вытянувшись, подложив ладони под голову и уставив в каменистый свод Свой взор, сосредоточенный и, я бы сказала, растерянный, как у человека, перенесшего чрезмерное напряжение или скорбь.

   ³Потом из Его глаз медленно, беззвучно начинают скатываться слезы по обеим сторонам лица, теряясь в волосах около ушей и в конце концов попадая на сухую листву… Так Он плачет долго, ничего не говоря и не двигаясь… Потом устраивается сидя, подобрав колени, обхватив их руками и уткнувшись в них лицом, от всей Своей души зовет далекую Маму: «Мама! Мама! Моя Мама! Моя вечная отрада! О, Мама! О, Мама, если б Ты была рядом! Почему Я не могу быть всегда с Тобой, единственным Божьим утешением?»

   На Его рыдания отвечает лишь пустая пещера неразборчивым ропотом эха, и, кажется, она тоже плачет и рыдает со своими закутками, массивными стенами и несколькими, пока еще маленькими сталактитами, что висят в углу, видимо, наиболее подверженном воздействию внутренних вод.

   Иисус продолжает плакать, хотя и спокойнее, словно Его утешило одно лишь призывание Матери, и постепенно Его плач переходит в монолог.

   «Они ушли… И отчего? И из-за кого? Почему Я должен причинять другим такую боль? И к чему причинять ее Себе, раз мир и так наполняет ею Мои будни?.. Иуда!» …

   Бог знает, где витают мысли Иисуса, что отрывает голову от колен и смотрит перед Собой, широко раскрыв глаза, с напряженным выражением лица, словно Он поглощен духовным зрелищем будущих событий или погружен в глубокое созерцание. Он уже не плачет, но испытывает явные страдания. Затем словно бы отвечает какому-то невидимому вопрошателю и для этого поднимается на ноги.

   «Я человек, Отче. Я Человек. Моя израненная и уязвленная способность к дружбе корчится и болезненно стонет…

   Я знаю, что должен претерпеть всё. Знаю. Как Бог знаю это и как Бог желаю этого ради блага мира. Как Человек Я тоже об этом знаю, поскольку Мой божественный дух сообщает об этом Моему человечеству. И как Человек Я тоже хочу этого ради блага мира. Но как же это больно, о Мой Отец! Этот час гораздо мучительней, чем тот, что Я пережил в пустыне вместе с Твоим и Моим Духом[b]… И нынешнее искушение гораздо серьезнее: искушение не любить и не терпеть возле Себя то скользкое и изворотливое существо, что носит имя Иуда, эту причину сильной боли, что наполняет и снедает Меня, и заставляет страдать души, которым Я даровал покой.

[b] См. Том 1, 46. 3–10. Относительно нынешнего искушения МВ делает в машинописной копии следующее примечание: Борение между двумя соединенными во Христе природами. Как Бог Он мог только любить. Как Человек Он не мог не испытывать отвращения к лжеученику. По мере того, как Его искупительное служение подходило к концу, Он все больше ощущал приготовление к богооставленности (букв.: к оставлению Отцом), что достигнет полноты во время Страстей. Великий Одиночка и великий Незнакомец, каким был воплощенный Глагол живя среди людей, Он всегда чувствовал Себя «одиноким и неузнанным». Только Мать по-настоящему знала Его и была Ему безупречной Подругой. В остальных же, чем ближе подходил час Искупления, тем сильнее росли непонимание, ненависть или невнимательность. Бескровное, но всё же страдание. Относительно молитвы из 317.5 МВ замечает: пусть эта молитва к Отцу не удивляет гиперкритиков. Согласно Евангелию, Христос был искушаем в пустыне «как Человек» и страдал до кровавого пота в Своем Человеческом, чисто человеческом борении, уже без Божественной поддержки, вечером в Великий Четверг в Гефсимании. Это еще один из моментов, когда Он предстает «истинным» Человеком, всецело человеком, подверженным человеческой любви и скорби, достигающих в Нем совершенства как в совершеннейшем из всех людей.

   ⁴Отец, Я чувствую, Ты делаешься суровым со Своим Сыном по мере того, как Я приближаюсь к развязке Моего искупительного подвига ради человеческого рода. От Меня всё больше отдаляется Твоя нежность, и Твой Лик кажется суровым Моему духу, который уходит всё дальше и дальше в ту глубину, где тысячелетиями стонет настигнутое Твоей карой человечество. Мне легко давалось страдание, легок был Мой путь в начале Моего пребывания, легок, даже когда из сына плотника Я стал Учителем мира, оторвав Себя от Матери, чтобы подарить Тебя, Отец, падшим людям. Мне легко давалась, в сравнении с тем, что сейчас, даже борьба с Врагом во время Искушения в пустыне. Я противостоял ему во всеоружии с отвагой героя… О, Отец Мой!.. А сейчас Мои силы стеснены нелюбовью многих людей и знанием слишком многих вещей…

   Сатана, Я знал это, уйдет, когда искушение окончится; и он ушел, и приступили ангелы, чтобы утешить Твоего Сына, ставшего человеком и предметом дьявольского искушения. Но теперь оно не прекратится даже по прошествии этого часа, когда Друг страдает за отправленных далеко друзей и за неверного друга, что вредит Ему и вблизи, и вдали. Не прекратится. Не придут Твои ангелы утешить Меня ни в этот час, ни после него. А вот мир придет. Со всей своей ненавистью, своими издёвками, своим непониманием. И придет клятвопреступник, предатель, продавшийся Сатане, и будет еще ближе, и будет еще более скользким и изворотливым. Отец!!..»

   Это настоящий крик муки, крик ужаса, крик о помощи – и тревога Иисуса вызывает у меня в памяти тот Гефсиманский час.

   «Отец! Я знаю. Я вижу… Пока Я здесь страдаю и не настрадаюсь, и приношу Тебе Мое страдание ради его обращения и ради тех, что были исторгнуты из Моих объятий и с пронзенными сердцами идут к месту своего назначения, он продает сам себя, чтобы стать более великим, чем Я, Сын Человеческий!

   Это же Я – Сын Человеческий, не так ли? Да, но в этом-то Я не одинок. Человечество, эта плодовитая Ева, нарожало себе детей, и если Я – Авель, Невинный, то среди человеческих потомков нет недостатка в каинах. И если Я – Первенец, потому что именно такими, непорочными в очах Твоих, надлежало быть сынам человеческим, то он, рожденный во грехе, первенствует в том, чем они стали после того, как вкусили отравленного плода. И теперь, не довольствуясь тем, что внутри у него отвратительная и богохульная смесь из лжи, немилосердия, жажды крови, алчности к деньгам, гордыни и похоти, он – человек, который мог бы стать ангелом, – впадает в беснование, становясь человеком, что превращается в демона… „И Люцифер пожелал быть подобен Богу и потому был изгнан из Рая, а превратившись в демона, поселился в Преисподней“[c].

[c] Ср. Ис. 14:12–5.

   ⁵Но Отец! О, Отец Мой! Я люблю его… Всё еще люблю. Он всего лишь человек… Один из тех, ради кого Я Тебя оставил… Господи всевышний, ради Моего смирения спаси его… позволь Мне искупить его! Эта епитимья больше за него, чем за остальных! О, Я сознаю всю несоизмеримость того, о чем прошу, ведь Я знаю всё как есть!.. Но, Отец Мой, на мгновение посмотри на Меня не как на Свое Слово. Прими во внимание лишь Мою праведную человеческую природу… и позволь Мне на миг по Твоей благодати побыть просто „Человеком“: Человеком, который не знает будущего, который может заблуждаться… Человеком, который, не ведая о неотвратимой судьбе, может молиться с твердым упованием, желая вырвать у Тебя чудо. Одно чудо! Одно чудо для Иисуса из Назарета, для Иисуса, сына Марии из Назарета, Нашей вечной Возлюбленной! Одно чудо, которое бы нарушило предназначенное и отменило его! Спасение Иуды! Он жил бок о бок со Мной, впитывал Мои слова, разделял со Мной пищу, спал на Моей груди… Пусть не он, не он будет Моим сатаной!..

   Я не прошу у Тебя избавить Меня от предательства… Это должно случиться, и это будет… дабы благодаря перенесенному Мною предательству была уничтожена всякая ложь, так же как благодаря Моей скорби быть проданным будет искуплена всякая жадность, и благодаря Моей муке быть поносимым будет заглажено всякое поношение, а благодаря скорби от неверия будет дарована вера тем, кто живет без нее и еще будет жить, равно как благодаря Моим мучениям будут очищены все грехи плоти… Но молю Тебя: пусть это будет не он, не он, не Иуда, Мой друг и Мой апостол!

   Я никого бы не хотел видеть предателем… Никого… Будь он даже с крайних северных льдов или из полосы жгучего зноя… Мне хотелось бы, чтобы Ты один приносил жертву… как иногда бывало, когда Ты сам воспламенял жертвы всесожжения Своим огнем[d]… Но раз Я должен умереть от руки человека – а настоящим-то палачом будет не палач, а друг-предатель, осквернившийся человек, в котором будет зловоние Сатаны, и он уже вдыхает его в себя, чтобы уподобиться Мне в могуществе… так он думает в своей гордости и в своей похоти, – раз Я должен умереть от руки человека, Отец, позволь, чтобы Моим Предателем оказался не тот, кого Я называл другом и любил как друга.

[d] См. Лев. 9:24; Суд. 6:21; 3 Цар. 18:38; 1 Пар. 21:26; 2 Пар. 7:1.

   Отец Мой, умножь Мои страдания, но даруй Мне душу Иуды… Возлагаю эту молитву на алтарь Моей личной жертвы… Отец, прими ее!

   ⁶Небо непроницаемо и безответно!.. Так значит этот ужас будет сопровождать Меня до самой смерти? Небо безответно и непроницаемо… Так значит в таком вот молчании и в таком заключении Я буду испускать Свой дух? Небо непроницаемо и безответно!.. Значит, вот в чем будет состоять главная пытка Мученика?..

   Отец, да совершится Твоя воля, а не Моя… Но ради Моих страданий – о, хотя бы это! – ради Моих страданий, Отец Мой, подари покой и мечту[e] еще одному мученику Иуды: Иоанну из Эндора… Он действительно лучше многих. Он преодолел путь, который мало кому по плечу: и сейчас, и в будущем. Для него Искупление уже полностью завершено. Поэтому даруй ему Твой покой, всецелый и совершенный, чтобы Он был со Мною во Славе, когда и для Меня всё завершится в Твою честь и в послушание Тебе… Отец Мой!..»

[e] Illusione.

   Иисус плавно опускается на колени, и вот Он уже плачет и молится, уткнувшись лицом в землю. Короткий зимний день преждевременно угасает в этой мрачной пещере; и, кажется, чем сильнее сгущается тьма в долине, тем громче становится рев потока…