14 апреля 1947.

   ¹Иерусалим уже вовсю обжигается на полуденном солнце. Для взгляда, ослепленного солнцем, что обрушивается на белые стены домов и накаляет почву под ногами, тенистый свод арки представляет собой отдохновение. И эта раскаленная белизна стен вместе с темнотой арок превращают Иерусалим в причудливую черно-белую картину, какое-то чередование неистово яркого освещения и полумрака, который, по контрасту с этой неистовой яркостью, кажется тьмою, чередование мучительное, словно наваждение, поскольку оно лишает возможности видеть: то из-за чрезмерной освещенности, то из-за чрезмерной темноты. Приходится двигаться с полузакрытыми глазами, пытаясь торопливо преодолевать пространства, наполненные светом и жаром, и приостанавливаясь под арочными сводами, где нужно идти медленно, потому что контраст между светом и тенью приводит к тому, что даже с открытыми глазами ничего не видно.

   Таким же образом и апостолы передвигаются по городу, который по причине полуденного часа совершенно безлюден. Они потеют, вытирая лица и шеи головными повязками, и тяжело отдуваются…

   Но когда им приходится выйти за пределы города, передышки под сводами арок для них заканчиваются. Дорога, что идет вдоль стен и теряется из виду к северу и к югу, словно слепящая лента раскаленной пыли, производит впечатление печного пода. От нее поднимается жар как из пекла, жар, который сушит легкие. В ручейке, том, что за стенами, лишь струйка воды посреди сухого русла из камней, которые солнце выбелило, будто множество обожженных черепов. Апостолы кидаются к этой струйке воды и пьют из нее. Они опускают туда свои головные покрывала и, умыв лицо, мокрыми надевают их на голову. Они плещутся в нем, в этом ручейке, своими разутыми ступнями. Конечно, это жалкое утешение. Вода в нем такая теплая, как будто ее налили из котла, подвешенного над огнем. «Она теплая, и ее мало», – говорят они, – «Она отдает грязью и щелоком. Когда ее так мало, в ней остается привкус утренних стирок».

   ²Начинается подъем на Голгофу. На выжженную Голгофу, на которой палящее солнце высушило то небольшое количество травы, что пятнадцать дней назад выглядело как редкий пушок на желтоватой горе. Теперь только крайне редкие и жесткие пучки колючих растений, одни иглы и никаких листьев, то тут то там топорщат свои стебли пальцами обнаженных скелетов, зеленовато-желтых от скальной пыли, точно кости, только что извлеченные из земли. Да. Они прямо как пучки обожженных костей, воткнутые в почву. Среди них есть одно, у которого за двумя пядями прямого стебля следует неожиданный изгиб, оканчивающийся пятью сухими прутьями на чем-то вроде лопатки. Оно действительно похоже на скелетированную ладонь, вытянутую, чтобы схватить проходящего мимо и удержать его в этом кошмарном месте.

   «Хотите пойти длинной или короткой дорогой?» – спрашивает Иоанн, единственный, кто уже поднимался на эту гору.

   «Более короткой! Более короткой! Давайте побыстрее! Тут можно помереть от жары!» – говорят все, кроме Зелота и Иакова Алфеева.

   «Идемте!»

   Камни, которыми вымощена дорога, накалены, словно плитки, вынутые из огня.

   «Но по ней невозможно двигаться! Невозможно!» – говорят они, пройдя всего несколько метров.

   «А вот Господь поднялся дотуда, где те заросли терновника, и Он уже был изранен и нес на Себе крест», – делает замечание Иоанн, плачущий с того момента, как он оказался на Голгофе.

   Они продвигаются. Но вскоре падают на землю, задыхаясь в изнеможении. Головные повязки, смоченные в ручье, уже высохли на солнце; одежды, напротив, покрылись пятнами пота.

   «Слишком круто и слишком горячо!» – пыхтит Варфоломей.

   «Да. Слишком!» – подтверждает Матфей, который весь побагровел.

   «Солнце везде одинаковое. Но в отношении крутизны, давайте выберем ту дорогу. Она длиннее, но менее утомительна. Лонгин тоже выбрал ее, чтобы дать Господу возможность подняться. Видите, вон там, где тот камень, что потемнее? Господь там упал, и мы думали, Он умер; а мы смотрели оттуда, с севера, – видите? – там, где углубление, перед тем, как склон круто поднимается. Он уже не двигался. О, этот крик Матери! Он звучит во мне! Никогда не забуду я этот крик! Как не забуду ни одного из Ее стонов… Ах! Есть вещи, которые могут состарить в одночасье и приносят скорби мирового масштаба… Ну, пойдемте же! Наш Господь Мученик отдыхал меньше вас!» – призывает Иоанн.

   ³Они смущенно встают и следуют за ним до пересечения мощеной дороги с тропой, идущей по спирали, и сворачивают на нее. Да. Она менее крутая. Но вся на солнце! И его жар еще сильнее благодаря тому, что склон, вдоль которого тянется эта самая тропа, отражает его лучи на путников, уже опаленных солнцем.

   «Но зачем вынуждать нас подниматься сюда в такой час?! Разве не мог Он заставить нас прийти на рассвете, как только станет достаточно светло, чтобы видеть, куда поставить ногу? Все равно мы находились за стенами и могли прийти, не ожидая открытия ворот», – жалуются и брюзжат они промеж себя.

   Люди, они снова и все еще люди, теперь, после трагедии Святой Пятницы, которая гораздо больше трагедия их горделивой и малодушной человеческой природы, нежели трагедия Христа, не перестававшего быть отважным Победителем даже в смерти; люди, как и прежде, когда они были опья­нены приветственными криками толпы и ликовали, помышляя о празднествах и великолепных пиршествах в доме Лазаря… Глухие, слепые, бесчувственные ко всем знакам и предупреждениям о надвигающейся буре.

   Иаков Алфеев и Зелот молча плачут. Андрей тоже больше не жалуется после последних слов Иоанна, который сейчас опять говорит, предавшись воспоминаниям, и в этих воспоминаниях присутствует братское предостережение, увещевание не плакаться…

   Он рассказывает: «Он поднимался сюда в этот самый час. И уже много прошел до этого. О, можно сказать, что с тех пор, как Он вышел из Трапезной, Он больше не имел ни минуты передышки! А ведь тот день был очень жарким! Стояла духота перед надвигающимся ненастьем… И Он пылал от горячки. Ника говорит, что когда она прикладывала платок к Его лицу, было ощущение, что она прикоснулась к огню. Должно быть, где-то здесь то место, где Он встретил женщин… Мы – с противоположной стороны – не видели этой встречи. Но сужу по тому, что рассказала мне Ника и другие женщины… Ладно. Пойдемте! Подумайте, что римлянки, привычные к носилкам, преодолели этот путь пешком, находясь на солнце с утра, с третьего часа, когда Он был осужден. О! Они опередили всех, они, язычницы, послав слуг предупредить остальных, тех, кто по разным причинам отсутствовал…»

   ⁴Они движутся дальше… Эта дорога – настоящая пытка огнем! Их даже шатает.

   Петр говорит: «Если Он не сотворит чуда, мы свалимся от солнечного удара».

   «Да. У меня сердце внутри разрывается», – соглашается Матфей.

   Варфоломей больше не говорит. Он как будто пьяный. Иоанн поддерживает его под локоть, как он поддерживал Мать в ту кровавую Пятницу. И утешает: «Недалеко отсюда есть немного тени. Я отвел туда Мать. Там мы передохнем».

   Они идут, все медленнее и медленнее…

   Вот они напротив валуна, где была Мария. Иоанн рассказывает и об этом. Действительно, там есть немного тени. Однако воздух неподвижен и раскален.

   «Был бы здесь хоть какой-нибудь анисовый стебель, какой-нибудь лист мяты, какая-нибудь травинка! У меня рот как пергамент возле огня. Но ничего! Ничего!» – стонет Фома, у которого распухли вены на шее и на лбу.

   «Я бы отдал остаток своей жизни за каплю воды», – говорит Иаков Зеведеев.

   Фаддей с громкими рыданиями взывает: «Несчастный мой Брат, сколько Ты выстрадал! Он говорил… говорил, – помните? – что умирал от жажды! О! Теперь я понимаю!  Я не осознавал всего значения этих слов! Умирал от жажды! И не было никого, кто дал бы Ему глоток воды, пока Он мог еще пить! И помимо солнца, Он находился в лихорадке!»

   «Иоанна принесла Ему, чем утолить жажду…» – говорит Андрей.

   «Тогда Он уже больше не мог пить! Не мог больше говорить… Когда Он встретился с Матерью, там, в десяти шагах от нас, Он только и смог сказать: „Мама!“ И не сумел поцеловать Ее, даже на расстоянии, несмотря на то, что Симон Киренеец освободил Его от креста. Его губы отвердели от ран, воспалились… О! Я хорошо видел из-за шеренги легионеров! Я ведь не сумел пробраться сюда. Если бы мне позволили пройти, я бы взял Его крест! Но они опасались за меня… из-за толпы, которая хотела побить нас камнями… Он не мог говорить… ни пить… ни поцеловать… Он уже почти не мог видеть Своими больными глазами сквозь запекшуюся кровь, что стекала со лба!.. Его одежда на колене была разорвана, и виднелась открытая кровоточащая рана… Ладони были опухшими и израненными… Был поранен подбородок и щека… Крест натер рану на спине, уже исполосованной побоями… На пояснице раны от веревок… На волосы сочилась кровь от шипов… У Него…»

   «Молчи! Молчи! Тебя невозможно слушать! Молчи! Умоляю тебя, приказываю тебе!» – кричит Петр, по-видимому, испытывающий муки.

   «Невозможно меня слушать! Не можете меня слушать! А мне пришлось Его видеть и слышать во время Его мучений. А Матери? Каково тогда Матери?»

   Они опускают головы, плача навзрыд и возобновляя движение… Они уже не жалеют себя, но с этого момента все они плачут о скорбях Христовых.

   ⁵Вот они на вершине. На первой площадке: это огненная плита. Она так отражает тепло, что кажется, будто земля дрожит, благодаря тому же явлению, которое солнце вызывает в раскаленных песках пустынь.

   «Подойдите. Давайте поднимемся сюда. Сюда нас пропустил центурион. Меня тоже. Он счел меня сыном Марии. Женщины были тут. А там пастухи. А вон там иудеи…» Иоанн показывает эти места и заключает: «Толпа же находилась ниже, ниже, она покрывала склон до самой долины, до самой дороги. Была на стене. На террасах возле стены. Сколько хватало глаз. Я увидел это, когда солнце начало скрываться. До этого было как сейчас, и я не мог рассмотреть».

   Действительно, Иерусалим, там внизу, выглядит словно вибрирующий мираж. Избыток света играет роль завесы для тех, кто хотел бы его увидеть. Иоанн продолжает: «Иногда – Мария, сестра Лазаря говорила об этом, только я не понял, когда и зачем она сюда приходила – бывают видны мрачные развалины домов, испепеленных молниями. Это дома тех, кто был наиболее повинен… по крайней мере, многих из них… Вот! Здесь (Иоанн отмеряет расстояние шагами, реконструируя сцену), здесь был Лонгин, а здесь – Мария и я. А тут находился крест раскаявшегося разбойника, а там другой. А здесь бросали жребий об одеждах. А вон там Мать упала, когда Он умер… и отсюда я увидел, как пронзили Его Сердце (Иоанн делается бледным как мертвец), так как здесь стоял Его Крест», и он становится на колени, преклоняясь лицом до земли, заметно раскопанной на том месте, где она была окровавлена, то есть вдоль поперечной балки креста и вокруг его вертикального основания. Магдалине пришлось проделать тяжелую работу, чтобы выкопать столько земли – по меньшей мере, на добрую пядь в глубину и в таком жестком грунте, вперемешку с камнями и обломками, превращающими его в одну сплошную корку!

   Все они повергаются на землю, дабы поцеловать ту пыль, что теперь орошается слезами…

   ⁶Однако Иоанн поднимается первым и с беспощадной любовью начинает воскрешать в памяти каждый эпизод… Он больше не чувствует солнца… Никто его больше не чувствует… Он рассказывает и о том, как Иисус отказался от вина с миррой, и о том, как Он разоблачился и повязал материнское покрывало, и насколько жестоко Он оказался избит плетьми и изранен, и как Он простерся на кресте и вскрикнул от первого удара гвоздя, и больше не кричал, чтобы Мать не так сильно мучилась, и как Ему пробили запястье и вывихнули руку, чтобы вытянуть ее до нужного положения, и как потом, уже совсем пригвоздив Его, крест перевернули, чтобы заклепать гвозди, и его тяжесть легла на Мученика, сдавленное дыхание Которого было слышно, а потом крест снова был перевернут и поднят, пока его волочили, и снова обрушился в яму и был укреплен, и как Тело подалось вниз, разрывая ладони, а венец сместился и разодрал голову. Он пересказывает слова, обращенные к Отцу Небесному, слова, что испрашивают прощения распинателям, и те, что дают прощение покаявшемуся разбойнику, и слова, сказанные Марии и Иоанну; говорит о приходе Иосифа и Никодима, столь героически и открыто противоставших целому миру, и о храбрости Марии Магдалины, и об отчаянном вопле к Отцу, что оставил Его, и о жажде, и об уксусе с желчью, и о крайней степени агонии и тихом взывании к Маме, и о Ее словах, когда Ее душа была уже на пороге смерти от этого мучения, от этого терзания… и о подчинении и предании Себя Богу, и той ужасающей последней конвульсии и том крике, что заставил мир содрогнуться, и о крике Марии, когда Она увидела, что Он мертв…

   «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» – кричит Петр, и кажется, будто он пронзен копьем. Остальные тоже умоляют: «Замолчи! Замолчи…»

   ⁷«Больше мне нечего добавить. Жертва была принесена. Погребение… это наше мучение, а не Его. В нем только одна скорбь Матери имеет значение. Наше мучение! Заслуживает ли оно сочувствия? Давайте лучше посочувствуем Ему, вместо того, чтобы просить о сострадании к нам. Мы чересчур и постоянно избегали скорбей, усилий, лишений, оставляя все это Ему, одному Ему. Поистине, мы оказались недостойными учениками, полюбившими Его ради радости быть любимыми, ради гордости быть великими в Его царствовании, но не сумевшими возлюбить Его в скорби… Теперь уже не так. Здесь. Здесь мы должны поклясться – вот алтарь, и он высок – перед лицом Неба и Земли, что так больше не будет. Теперь радость Ему, а крест нам. Поклянемся в этом. Только так мы успокоим наши души. Здесь умер Иисус из Назарета, Мессия, Господь, чтобы стать Спасителем и Искупителем. Здесь да умрет тот человек, каким мы являемся, и да воскреснет истинный ученик. Встаньте! Поклянемся Святым Именем Иисуса Христа, что будем стремиться воспринять Его учение до такой степени, чтобы быть в состоянии умереть во спасение мира».

   Иоанн похож на серафима. Когда он жестикулировал, головное покрывало спало с него, и светлая голова сияет на солнце. Он взобрался на какие-то сваленные в сторону обломки, может быть, на подпорки крестов разбойников, и непроизвольно принял то положение с распростертыми руками, которое часто принимал Иисус во время Своих наставлений, и особенно напоминающее Его положение на кресте.

   Остальные взирают на него, такого красивого, такого пылкого, такого юного, самого юного из всех, и такого духовно зрелого. Голгофа сделала его совершеннолетним… Взирают на него и восклицают: «Клянемся!»

   «Тогда помолимся, дабы Отец утвердил нашу клятву: „Отец наш, живущий на Небесах…“»

   Хор из одиннадцати голосов, по мере того, как он продолжает, становится все увереннее и увереннее. И Петр на словах: «отпусти нам наши долги» бьет себя в грудь, и все они преклоняют колени, когда произносят последнее прошение: «избавь нас от зла». Склонившись до земли, они так и остаются в размышлениях…

   ⁸Иисус посреди них. Я не увидела, когда и откуда Он появился. Можно было бы подумать, что с той стороны горы, которая неприступна. Он сияет любовью в ярком полуденном свете и говорит: «Кто пребывает во Мне, тот не потерпит вреда от Дьявола. Истинно говорю вам, что те, кто присоединится ко Мне в служении Всевышнему Творцу, Который хочет спасения всякого человека, смогут изгонять демонов, обезвреживать змей и яды, безопасно проходить рядом с дикими зверями и через огонь, до тех пор пока Бог желает, чтобы они оставались на Земле и служили Ему».

   «Когда Ты пришел, Господь?» – говорят они, поднимая головы, но продолжая стоять на коленях.

   «Ваша клятва призвала Меня. А теперь, когда ступни Моих апостолов примяли эти комья земли, спускайтесь скорее в город, в комнату Тайной Вечери. Вечером вместе с Моей Матерью отправятся галилейские женщины. Ты и Иоанн пойдете с ними. Мы вновь соберемся все вместе в Галилее, на Фаворе», – обращается Он к Зелоту и к Иоанну.

   «Когда, Господь?»

   «Иоанн узнает об этом и сообщит вам».

   «Ты покидаешь нас, Господь? Не благословишь нас? Мы так нуждаемся в Твоем благословении».

   «Я дам его вам: и здесь, и в Трапезной. Преклонитесь!»

   Он благословляет их, и Его окутывает солнечное сияние, как и во время Преображения, разве что сейчас оно скрывает Его. Иисуса уже нет.

   Они поднимают головы. Солнце и выжженная земля, и больше ничего…

   «Вставайте и пойдем! Он ушел!» – говорят они с грустью.

   «Его пребывания с нами все короче и короче!»

   «Но сегодня Он выглядел радостнее, чем вчера вечером. Тебе так не показалось, брат?» – вопрошает Фаддей Иакова Алфеева.

   «Ему доставила радость наша клятва. Благословен ты, Иоанн, что побудил нас принести ее!» – говорит Петр, обнимая Иоанна.

   «Я надеялся, Он расскажет о Своих Страстях! Зачем заставлять нас приходить сюда, и потом ничего не сказать?» – недоумевает Фома.

   «Спросим Его об этом вечером», – предлагает Андрей.

   «Да. Но сейчас пойдем. Путь неблизкий, и хорошо бы немного побыть с Марией, пока Она не ушла», – говорит Иаков Алфеев.

   «Еще одна отрада, которая заканчивается!» – вздыхает Фаддей.

   «Мы останемся сиротами. Что мы будем делать?»

   Они поворачиваются к Иоанну и Зелоту и – с легким оттенком зависти в голосе – произносят: «Вы, по крайней мере, идете с Матерью! И все время будете с Ней».

   Иоанн делает движение, словно бы говоря: «Так уж вышло».

   Но зависть их не злонамеренна, и они сразу же признают: «Впрочем, это справедливо. Ведь ты был с Нею здесь, а ты отказался находиться тут из-за послушания. Мы…»

   ⁹Они начинают спускаться. Однако, едва ступив на вторую, более низкую, площадку, они видят какую-то женщину, которая в солнечном сиянии приближается со стороны крутой дороги и молча глядит на них, уверенно направляясь к верхней площадке.

   «Сюда уже приходят! Не только одна Мария. Но чем она занята? Плачет, что-то высматривает на земле. Может быть, она что-то потеряла в тот день?» – спрашивают они друг друга. Действительно, могло быть и так, поскольку кто она такая – не видно. Лицо этой женщины совершенно закрыто.

   «Женщина! Что ты потеряла?» – возвышает Фома свой зычный голос.

   «Ничего. Я ищу место Креста Господа. У меня умирающий брат, а доброго Учителя больше нет на Земле…» – плачет она под своим покровом, – «Люди изгнали Его!»

   «Он воскрес, женщина. Он пребывает вовеки».

   «Знаю, что Он пребывает вовеки. Потому что Он Бог, а Бог не погибнет. Но среди нас Его больше нет. Мир не пожелал Его, и Он удалился. Мир отрекся от Него, даже Его ученики оставили Его, как какого-нибудь разбойника, и Он покинул мир. А я собираюсь отыскать хоть чуточку Его Крови. У меня есть убеждение, что она исцелит моего брата. Скорее, чем возложение рук Его учеников, поскольку я больше не считаю, что они в состоянии творить чудеса, после того, как оказались неверными».

   «Господь недавно был здесь, женщина. Он воскрес и в духе, и в теле, и опять среди нас. Благоухание от Его благословения все еще на нас. Смотри, вот тут Он стоял совсем недавно», – говорит Иоанн.

   «Нет. Я ищу каплю Его Крови. Меня здесь не было, и мне незнакомо это место…» – согнувшись, она разглядывает почву.

   Иоанн говорит ей: «Его крест располагался здесь. Я был тут».

   «Ты был тут? Как друг или как распинатель? Говорят, что лишь один из Его избранных учеников находился у Его креста, а несколько других, верных Ему, учеников – здесь, рядом. Но мне бы не хотелось разговаривать с Его распинателем».

   «Я не такой, женщина. Взгляни: тут, где был крест, земля все еще красная от крови, несмотря на то, что ее перекопали. Им было пролито столько крови, что она проникла вглубь. Держи. И да будет вознаграждена твоя вера», – Иоанн копнул пальцами внутри ямы, где стоял крест, и извлек оттуда немного красноватой земли, которую женщина заворачивает в льняной лоскуток. Поблагодарив, она скоро уходит со своим сокровищем».

   «Ты правильно сделал, что не открыл, кто мы такие»,

   «Почему ты не сказал, кто мы?» – слышится от апостолов. Как всегда, человеческие мысли противоречивы.

   Иоанн смотрит на них и не отвечает. Он первым пускается в путь вниз по крутой мощеной дороге.

   ¹⁰Хоть спускаться и легче, чем подниматься, солнце свирепствует по-прежнему, и, сойдя вниз, к подножию Голгофы, они по-настоящему страдают от жажды. Однако в ручье обнаруживаются овцы, видно, вышедшие перед вечером на выпас из какого-то загона неподалеку, и с ними пастухи. Вода мутная, и пить ее невозможно.

   Жажда такова, что Варфоломей обращается к одному из пастухов со словами: «Нет ли в твоей фляге глотка воды?»

   Мужчина смотрит на него. Строго. И молчит.

   «Тогда немного молока. У твоих животных набухшее вымя. Мы заплатим. Нам хотелось бы чего-нибудь прохладного, но чтобы напиться, довольно и этого».

   «Нет у меня ни воды, ни молока для тех, кто оставил своего Учителя. Я узнаю́ вас, понимаете? Однажды я видел и слышал вас в Бет-Цуре. Тебя, именно тебя, который просит… Но я не увидел вас, когда встретил тех, кто нес вниз Убитого. Только этот был там. Для Него не нашлось воды, мне рассказали бывшие на горе. И для вас воды тоже не будет». Он свистит своей собаке, собирает овец и уходит по направлению к северу, туда, где берут начало возвышенности, покрытые оливами и усеянные травой.

   Апостолы, угнетенные, перебираются через мост и входят в город.

   ¹¹Они двигаются, прижимаясь к стенам, немного пригибаясь, с головными уборами, сильно надвинутыми на глаза. Ведь на улицах вновь начинают попадаться пешеходы, так как жара первых послеполуденных часов миновала.

   Но прежде, чем добраться до дома Тайной Вечери, предстоит пересечь весь город, и очень многие знают апостолов, слишком многие, чтобы их путь мог обойтись без происшествий. И вскоре это случается, когда до них долетает взрыв язвительного хохота, после того, как некий книжник (я в самом деле думала, что больше не увижу никого из них, и оттого была счастлива) кричит толпе, многочисленной на этом узком перекрестке, где журчит родник: «Вот они! Посмотрите! Вот остатки войска великого царя! Робкие храбрецы. Ученики обольстителя. Они заслуживают насмешки и презрения. И жалости, которую испытывают к сумасшедшим!»

   И начинается череда издевательств. Кто кричит: «Где вы были, пока Он нес Свое наказание?»; кто: «Теперь вы убедились, что Он был лжепророком?»; а кто: «Напрасно вы Его похитили и спрятали! Эта выдумка истощилась. Назарянин мертв. Яхве поразил этого Галилеянина. И вас вместе с Ним». А кто-то с притворным сочувствием: «Да оставьте их в покое. Они обо всем догадались и раскаялись, слишком поздно, но все же вовремя, чтобы сбежать в подходящий момент!» Кто-то обращается с речью к простому народу, большей частью состоящему из женщин, которые, кажется, склонны поддержать апостолов, со словами: «Пусть вас, все еще сомневающихся в нашей справедливости, просветит поведение самых преданных последователей Назарянина. Если бы Он был Богом, Он бы укрепил их. Если бы они признали Его за истинного Мессию, они бы не сбежали, рассудив, что человеческая сила не способна одолеть Христа. Напротив, Он умер в присутствии народа. И тщетно они похитили Его труп, напав на уснувшую стражу. Спросите у стражников, не так ли было дело. Он умер, а Его люди рассеялись, и велик в глазах Всевышнего тот, кто освободит святую землю Иерусалима от последних следов Его присутствия. Анафема последователям Назарянина! Камни в ладони, о святой народ, и да истребятся они за пределами стен».

   Это уже слишком для еще неокрепшей смелости апостолов! Они и так уже порядком отступили к стенам с целью не спровоцировать возмущение каким-либо неосторожным замечанием в сторону обвиняющих. Но теперь на первое место выходит не столько осторожность, сколько страх. Они поворачивают назад, в направлении ворот, и спасаются бегством. Из тех, кто спокойнее и лучше владеет собой, оказываются Иаков Алфеев и Иаков Зеведеев, с Иоанном, Петром и Зелотом, которые следуют за товарищами не торопясь. И прежде, чем они выходят из ворот, им достается несколько камней, и кроме того, множество всякой грязи.

   ¹²Стражники, покинувшие свой пост, не допускают, чтобы погоня продолжалась за стенами. Однако они все бегут и бегут, и укрываются в яблоневом саду Иосифа, там, где находилась Гробница.

   Место это спокойное и тихое, и приятен свет под деревьями, что в эти дни выпустили листву, еще редкую, но такого изумрудного цвета, что она образует под крепкими стволами нежную сень. Они бросаются на землю, чтобы унять неистовое сердцебиение.

   В глубине огорода какой-то мужчина, при содействии юноши, мотыжит землю и окапывает овощи, и не замечает их, притаившихся за изгородью, до тех пор, пока, внимательно поглядев на небо и громко проговорив: «Пойди, Иосиф, и приведи осла, чтобы впрячь его в водяное колесо», не направляется в их сторону, туда, где находится безыскусный колодец, спрятавшийся под кустом ежевики, что отбрасывает на него тень. «Что вы делаете? Кто вы? Что вам нужно в саду Иосифа Аримафейского? А ты, неразумный, зачем оставил открытыми ворота, которые Иосиф требовал закрывать, теперь, когда он их здесь поставил? Разве не знаешь, что он хочет, чтобы здесь, где был положен Господь, никого не было?»

   Я не погрешу против истины, сообщив, что будучи в переживаниях от присутствия при погребении Иисуса и в изумлении от Его Воскресения я так и не заметила, были ли в саду какие-то ворота или нет, помимо живой изгороди из кустов ежевики и самшита. Но я-то думаю, что поставили их недавно, так как они совершенно новые и удерживаются на двух прямоугольных столбах, на обмазке которых нет никаких признаков старости. Иосиф так же, как и Лазарь, преградил доступ к местам, освященным Иисусом.

   Иоанн поднимается с земли, вместе с Зелотом и с Иаковом Алфеевым, и смело говорит: «Мы апостолы Господа. Я Иоанн, это Симон, друг Иосифа, а это Иаков, брат Господень. Господь призывал нас на Голгофу, и мы ходили туда. Он повелел, чтобы мы шли в дом, где находится Его Мать, и нас стала преследовать толпа. В ожидании вечера, мы пришли сюда…»

   ¹³«Да ты ранен? И ты тоже! И ты! Подойдите, и я вам помогу. Хотите пить? Вы задыхаетесь. Ты, быстрее, зачерпни воды. Первая вода чистая, но затем черпаки поднимут в ней ил. И дай напиться, а потом вымой того свежего салата и смажь его маслом, что у нас для перевязывания привоя. Больше ничего предложить вам не могу. Мой дом не здесь. Но, если подождете, я отведу вас с собой…»

   «Нет, нет. Нам нужно идти к Господу. Да вознаградит тебя Бог».

   Они пьют и позволяют себя перевязать. Все они ранены в голову. Иудеи целятся метко!

   «Ты, пойди на дорогу и погляди, не привлекая внимания, нет ли какого шпиона», – отдает садовник распоряжение юноше.

   «Никого, отец. Дорога свободна», – отвечает тот, вернувшись.

   «Посмотри тихонько за воротами и живо возвращайся».

   Он срывает несколько стеблей аниса и предлагает им, извиняясь за то, что у него ничего нет, кроме овощей, салата и этого аниса, учитывая, что яблони едва обронили цветы.

   Юноша возвращается: «Ни души, отец. Дорога за воротами пуста».

   «Тогда пойдемте. Запрягай осла в телегу и положи туда срезанную зелень. Сойдем за людей, возвращающихся с села. Идите со мной. Ваш путь удлинится… Но это лучше, чем удары камней».

   «Мы все равно должны будем войти в город…»

   «Да. Но мы войдем с другой стороны, темными переулками. Идите спокойно».

   Он закрывает крепкие ворота большим ключом, уговаривает самых старших взобраться на телегу, остальным дает мотыги и грабли, нагружает Фому вязанкой ветвей, а Иоанна охапкой сена, и уверенно пускается в путь, двигаясь вдоль стен по направлению к югу.

   «А как же твой дом… Тут ведь пустынно».

   «Дом вон там, с другой стороны, и никуда не денется. Жена подождет. Сперва я послужу служителям Господа». Он смотрит на них… «Э! Все ошибаются! Даже я испугался! И всех нас ненавидят за Его Имя. Даже Иосифа. Но что поделаешь? Бог с нами. Народ!.. Он ненавидит и любит. Любит и ненавидит. И потом, он завтра забывает то, что делал сегодня. Разумеется… если бы не было гиен! Однако есть те, кто подстрекает народ. Они в бешенстве оттого, что Он воскрес. О! Если бы Он появился на крыше Храма, чтобы убедить людей в том, что Он воскрес. Почему Он не сделает этого? Я-то верю. Но не все способны поверить. К тому же, они хорошо платят тем, кто говорит людям, будто Он был вами похищен, уже разложившийся, и захоронен или сожжен в одной из пещер Иосафата^[1]».

[1] Долина Иосафат, или долина суда Божия, она же: долина потока Кедрон. По преданию, именно там состоится последний Суд.