21 ноября 1945.

   ¹Иисус в Хоразинской синагоге, медленно наполняющейся народом. Должно быть, местные влиятельные люди настояли, чтобы Иисус произнес тут поучение в эту субботу. Я понимаю это по их доводам и по ответам Иисуса.

   «Мы не наглее иудеев или жителей Декаполиса, – говорят они, – а всё-таки туда Ты возвращаешься снова и снова».

   «Здесь то же самое. Я учил вас словом и делом, молчанием и Своими поступками».

   «Но раз уж мы упрямее остальных, это лишний повод проявить настойчивость…»

   «Хорошо, хорошо».

   «Конечно, хорошо! Мы предоставляем нашу синагогу для Твоих поучений именно потому, что считаем это благим делом. Так что прими наше приглашение и говори».

   ²Иисус разводит руки, прося у присутствующих тишины, и начинает Свое выступление медленной, певучей и торжественной декламацией наподобие псалмопения: «Ареунá отвечал Давиду: „Пусть господин мой царь возьмет и принесет в жертву что ему угодно. Вот волы для всесожжения, повозка и воловья упряжь на дрова; всё, о царь, Ареунá отдаст царю“. И прибавил: „Да примет Господь Бог благосклонно твое приношение“. Но царь, отвечая, сказал: „Будет не так, как полагаешь ты. Нет. Я заплачу деньги и не стану приносить Господу Богу моему жертву всесожжения из того, что досталось мне даром “»[a].

[a] 2 Цар. 24:22–24. Ареунá – так же имя передано в Вульгате, в Синодальном переводе (и в Септуагинте) – Орна. С помощью жертвоприношения Давид хотел остановить бушевавшую в Иерусалиме чуму. 

   Иисус опускает глаза, поскольку говорил, устремив взгляд почти в потолок, и, пристально посмотрев на главу синагоги и на находившихся рядом с ним четырех знатных мужей, спрашивает: «Вы поняли смысл этого?»

   «Это из второй книги Царей, когда святой царь купил гумно у Ареуны… Но нам непонятно, к чему Ты это сказал. Здесь нет чумы, и не нужно приносить жертву. Ты не царь… Мы имеем в виду: пока еще не царь».

   «Поистине ваш ум медлителен в понимании символов, а вера ваша колеблется. Будь она твердой, вы бы увидели, что Я уже Царь, как Я и говорил, а если бы вы быстро схватывали, то поняли бы, что здесь очень опасная чума, опаснее, чем та, о какой сокрушался Давид. Она состоит в вашем неверии, которое вас губит».

   «Ну что ж! Если мы медлительны и недоверчивы, дай нам разум и веру и объясни нам то, что Ты имел в виду».

   «Скажу: Я не предлагаю Богу насильственных всесожжений, тех, что приносятся ради ничтожных выгод. И соглашаюсь говорить не только потому, что Пришедшему говорить позволено. Это Мое право, и Я им пользуюсь. Под открытым небом или в четырех стенах, на вершинах гор или в глубине долин, на море или сидя на берегу Иордана, повсюду Мое право и Мой долг – научать и приобретать Своим трудом те единственные жертвы всесожжения, что угодны Богу: человеческие сердца, обращенные и ставшие верными благодаря Моему слову. Вы тут, в Хоразине, предоставили Глаголу слово не из уважения и веры, а потому что в сердцах у вас звучит голос, не дающий вам покоя, словно жук-точильщик: „Этот холод – наказание за нашу душевную черствость“. И хотите исправиться: ради кошелька, а не ради своей души. О, языческий и упрямый Хоразин! Но не весь Хоразин такой. Для тех, кто не таковы, Я буду говорить, используя притчу.

   ³Слушайте. Один богатый глупец принес ремесленнику большую глыбу какого-то светлого, как чистый мёд, материала и велел ему изготовить из него затейливый сосуд.

   „Этот материал не подходит для работы, – сказал ремесленник богачу. – Видишь, как он рыхлый и упругий? Как я смогу из него что-то высечь и придать ему форму?“

   „Как это не подходит? Это драгоценная смола, и у одного моего друга есть из нее маленькая амфора, в которой его вино приобретает изысканный вкус. Я заплатил за нее круглую сумму, чтобы у меня была более крупная амфора, и этим унизить моего друга, который ей хвастается. Сделай мне ее, и немедленно. Или я буду говорить, что ты неумелый ремесленник“.

   „Но амфора твоего друга, наверное, из белого алавастра“.

   „Нет, она из этого материала“.

   „Может быть, из чистого янтаря“.

   „Нет, она из этого материала“.

   „Положим, что даже и из этого, но он сделался плотным и твердым или за давностью лет, или от смешения с другими, затвердевающими, материалами. Спроси его, а потом придешь и расскажешь мне, как она была сделана“.

   „Нет. Он сам мне его продал, заверив, что его так и надо использовать“.

   „Тогда он просто тебя надул, чтобы наказать за твою зависть к его красивой амфоре“.

   „Следи за своими словами! Делай или я тебя накажу и отберу у тебя эту лавку, поскольку всё имущество не стоит того, во что обошлась мне эта изумительная смола“.

   Ремесленник нехотя принялся за работу. Разминал ее, разминал…. Но масса прилипала к его рукам. Пытался сделать ее малость потверже с помощью клея и порошков… Но смола теряла свою золотистую прозрачность. Подносил ее к плавильной печи, надеясь, что жар придаст ей жесткости, но, схватившись за голову, должен был убрать, потому что она делалась жидкой. Посылал на вершину Ермона за оледеневшим снегом и опускал ее в него… Она твердела, не теряя красоты, но уже не лепилась. „Придам ей форму резцом“, – решил он. И с первым же ударом резца смола разлетелась на куски.

   Вконец отчаявшись, ремесленник, уже убежденный, что никакая сила не сделает пригодной к обработке этот материал, сделал последнюю попытку. Собрал куски воедино, снова сделал их жидкими в жаре печи и вновь остудил, но не слишком сильно, с помощью снега. И попытался над этой едва застывшей массой поработать резцом и шпателем. Она поддавалась – о, да! Но, как только он убирал резец и шпатель, возвращалась к своей прежней форме, словно это было набухшее в квашне хлебное тесто.

   Тогда он сдался. И, во избежание расправы от богача и разорения, ночью посадил на телегу жену, детей, погрузил домашнюю утварь и рабочие инструменты и, оставив в центре своей опустевшей мастерской ту светлую смолистую массу, а поверх нее – записку „Обработке не поддается“, сбежал за границу…

   ⁴Я был послан потрудиться над сердцами для Истины и для Спасения. Через Мои руки прошли железные, свинцовые, оловянные, алавастровые, мраморные, серебряные, золотые, яшмовые, жемчужные сердца. Черствые сердца, грубые сердца, сердца слишком нежные, сердца непостоянные, сердца, очерствевшие от скорбей, бесценные сердца, – сердца всякого рода. Я трудился над всеми. И многие Я переделал согласно желанию Того, кто Меня послал. Некоторые ранили Меня, пока Я над ними трудился, другие предпочитали скорее разбиться, чем позволить Мне довести Свою работу до конца. Однако, пускай с ненавистью, они навсегда сохранят обо Мне память.

   Вы же обработке не поддаетесь. Ни жар любви, ни терпение наставлений, ни холод упреков, ни усилие резца, – ничто вас не берет. Едва Я убираю руки – вы снова становитесь такими, какими были. Чтобы измениться, вам надо было сделать только одно: всецело довериться Мне. Вы же этого не делаете. И не сделаете никогда. И Работник, отчаявшись, оставит вас на произвол судьбы. Но, будучи справедливым, Он не с каждым из вас расстанется одинаково. В Своей безутешности Он сумеет выбрать тех, кто еще заслуживает Его любви, чтобы утешить их и благословить.

    ⁵Женщина, иди сюда!» – говорит Он и машет рукой какой-то женщине, что стоит возле стены и до того согнута, что похожа на вопросительный знак. Народ видит, куда указывает Иисус, тогда как сама женщина нет, так как вследствие своего положения не в состоянии видеть Иисуса и Его руку.

   «Иди же, Марфа! Он тебя зовет», – говорят ей с разных сторон.

   И бедняжка ковыляет со своей палкой, на уровне которой находится ее голова. Она уже перед Иисусом, когда Он говорит ей: «Пусть у тебя останется воспоминание о Моем приходе сюда и награда за твою молчаливую и смиренную веру. Освободись от своего недуга!» – восклицает Он напоследок, возлагая руки ей на плечи. И женщина тотчас распрямляется, и – прямая, как пальма – воздевает руки и кричит: «Осанна! Он исцелил меня! Он разглядел Свою преданную рабу и облагодетельствовал ее. Хвала Спасителю и Царю Израиля! Осанна Сыну Давидову!»

   Народ вторит «осанне» женщины, которая теперь на коленях у ног Иисуса и целует край Его одежды, в то время как Он говорит ей: «Ступай с миром и будь стойкой в своей вере».

   ⁶Глава синагоги, которого, видимо, всё еще уязвляют слова, сказанные Иисусом перед притчей, хочет отплатить за упрек злобой и, пока толпа расступается, чтобы пропустить чудесно исцеленную, рассерженно кричит: «Есть шесть дней для того, чтобы работать, шесть дней для того, чтобы просить и подавать. Вот и приходите в те дни, просите себе и подавайте. В те дни и приходите исцеляться, не нарушая субботу, неверующие грешники, развращенные осквернители Закона!» – и пытается вытолкать всех вон из синагоги, словно изгоняя осквернение из места молитвы.

   Иисус же, видя, что тому в его занятии помогают те четверо знатных лица, а также другие, рассеянные в толпе, всем видом показывая, как они возмущены, как страдают от этого… Его преступления, в Свою очередь, скрестив руки на груди, строгий, внушительный, глядя на него, возвышает голос: «Лицемеры! Кто из вас в этот день не отвязывал своего вола или осла от кормушки и не вел его пить? И кто не приносил пучков травы овцам своего стада и не доил молока из их набухших сосцов? Почему же, коль скоро у вас есть шесть дней для этих дел, вы занимались ими даже сегодня ради нескольких динариев за молоко или из опасения лишиться вола и осла, если те не утолят жажду? И разве не должен был Я разрешить ту женщину от ее цепей, которыми Сатана связывал ее в течение восемнадцати лет, лишь потому, что сейчас суббота? Идите. Я смог избавить ее от ее вынужденной беды. Но никогда не смогу избавить вас от ваших бед, которые добровольны, о враги Премудрости и Истины!»

   Добрые люди посреди множества недобрых жителей Хоразина высказывают одобрение и хвалу. Тогда как другая их часть, посинев от ярости, бежит прочь, оставив ни с чем злобного главу синагоги.

   Иисус тоже оставляет его и выходит из синагоги в окружении добрых людей, что продолжают идти за ним, пока Он не достигает окраины и там благословляет их в последний раз, а затем вместе с двоюродными братьями, Петром и Фомой выходит на главную дорогу…