10 ноября 1945.

   ¹Иисус – очень худой и бледный, очень грустный, я сказала бы, страдающий Иисус – на вершине, прямо в самой верхней точке невысокой горы, на которой также расположено какое-то селение. Однако Иисус не в селении, которое, хотя и на вершине, но обращено в сторону юго-восточного склона. Иисус же находится на небольшом выступе, что еще выше и обращен к северо-западу. Скорее, больше к западу, чем к северу.

   (Здесь в оригинальной рукописи МВ помещен ее схематичный рисунок, где изображено Средиземное море, прибрежные города Птолемаида и Сикаминон, а восточнее – извилистая горная гряда, в северной части которой отмечено селение Ахзив).

   Иисус, имея широкий обзор, видит волнистую горную цепь, что на крайнем северо-западе и юго-западе своими последними отрогами обрывается в море: на юго-западе это Кармель, тающий в ясной безмятежной дали; на северо-западе – какой-то остроконечный, как волнорез корабля, мыс, своими белеющими на солнце скальными прожилками очень напоминающий наши Апуаны[a]. С этой волнистой горной цепи сбегают полноводные в это время года потоки и ручьи и, спеша по прибрежной равнине, впадают в море. Самый мощный из них, Кисон, впадает в море около широкой бухты Сикаминона, превратившись почти что в озерцо возле своего устья при слиянии с другой речушкой. В полуденном солнце этого ясного дня потоки воды сверкают топазами или сапфирами, тогда как море представляет собой один необъятный сапфир с вкраплениями легких жемчужных переплетений.

[a] Апуанские Альпы – горный массив на северо-западе Тосканы, родной провинции МВ. Известен своими месторождениями белого каррарского мрамора.

   Южная весна уже намечается в виде молодых листьев, пробивающихся из лопнувших почек, пока еще нежных, блестящих, я бы сказала, девственных, настолько они молоды и не ведают ни о пыли, ни о ненастьях, ни о поедающих насекомых, ни о прикосновениях людей. А ветви миндаля уже в клоках розовато-белой пены, таких пушистых и воздушных, что кажется, они вот-вот оторвутся от родного ствола и поплывут по спокойному воздуху, словно маленькие облачка. Поля этой неширокой, но плодородной равнины, заключенной между северо-западным и юго-западным мысом, тоже покрываются молодой зеленью хлебов, и она развеивает всякую тоску, царившую на этих еще совсем недавно голых пространствах.

   Иисус смотрит. С того места, где Он находится, Ему видны три дороги. Одна выходит из селения и приходит как раз сюда, это простая тропинка лишь для пешеходов; и две других, что от селения спускаются вниз и расходятся в разные стороны: на северо-запад и юго-запад.

   Какой же болезненный вид у Иисуса! Отпечаток Его воздержания гораздо явственнее, чем когда Он постился в пустыне. Тогда это был побледневший, но всё-таки молодой и крепкий человек. Теперь это человек, изможденный целой совокупностью страданий, вызывающих упадок как физических, так и душевных сил. Взгляд Его очень печален: печаль кроткая и строгая одновременно. Осунувшиеся щеки еще сильнее подчеркивают одухотворенность черт Его лица, Его высокого лба, длинного прямого носа и напрочь лишенных чувственности губ. Какое-то ангельское лицо, настолько оно исключает всякую материальность. Его борода длиннее, чем обычно, она закрыла и щеки и дошла до спадающих на уши волос, так что из всего лица видны только лоб, глаза, нос и заостренные скулы цвета слоновой кости без намека на румянец. Его кое-как приглаженные волосы стали матовыми и, в напоминание о пещере, где Он находился, сохранили в себе мелкие фрагменты сухих листьев и веточек, запутавшиеся в их длинных прядях. Его измятые и пыльные одежда и плащ – и они тоже – красочно говорят о том диком месте, где их беспрерывно носили и использовали.

   ²Иисус смотрит… Его припекает полуденное солнце – и похоже, это Ему нравится, поскольку Он избегает тени, падающей от нескольких дубов, стараясь выйти прямо на солнце. Однако несмотря на то, что солнце ярко сияет, его сияние не отражается ни в Его запыленных волосах, ни в Его усталых глазах и не придает цвета Его исхудавшему лицу.

   Его освежает и оживляет вовсе не солнце, а появление Его дорогих апостолов, которые, жестикулируя и вглядываясь в направлении селения, поднимаются со стороны наиболее равнинной дороги, идущей с северо-запада. Вот тогда-то лицо Его преображается. Взгляд оживает, и вид становится не таким изможденным благодаря розовому оттенку, разливающемуся по щекам, а больше благодаря озаряющей Его улыбке. Он простирает руки, что были скрещенными, и восклицает: «Мои дорогие!» И произносит это, поднимая лицо и обводя взглядом всё вокруг, как будто сообщая Свою радость поросли и деревьям, ясному небу и воздуху, что уже пахнет весной.

   Он туго обматывает плащ вокруг тела, чтобы не цепляться за кустарник, и быстро спускается напрямик им навстречу, так как они, идя в подъем, Его пока не заметили. Оказавшись на расстоянии слышимости, Он зовет их, пытаясь остановить их движение в сторону селения.

   Они слышат Его далекий зов. Наверное, со своего места они не могут видеть Иисуса, чье темное облачение сливается с густыми зарослями, покрывающими склон. Они оглядываются вокруг, суетятся… Иисус зовет их снова… Наконец какая-то полянка среди зарослей позволяет им заметить Его, освещенного солнцем, с чуть вытянутыми руками, словно Он уже хочет обнять их. Тогда раздается громкий крик: «Учитель!» – и, отражаясь, проносится по побережью. И они что есть силы бегом, сойдя с дороги, устремляются вверх по обрывистым склонам, получая царапины, спотыкаясь, задыхаясь, не ощущая тяжести своих мешков и утомления от пути… подгоняемые радостью снова Его видеть.

   ³Естественно, первыми прибегают более молодые и ловкие, то есть оба сына Алфея с их уверенной поступью людей, родившихся на холмах, и Иоанн с Андреем, что бегут, весело смеясь, как два молодых оленя. И падают Ему в ноги с любовью и почтением, счастливые-счастливые… Затем появляется Иаков Зеведеев; а следом, почти вместе, трое менее привыкших к бегу и горной местности: Матфей и Зелот, а последним, самым последним – Петр.

   Но он протискивается – о, да еще как! – стараясь добраться до Учителя, которого обхватили за ноги первые прибывшие, не перестающие целовать Его одежду и Его возложенные на них ладони. Он энергично берет Иоанна и Андрея, прилипших, словно устрицы к утесу, к одеждам Иисуса и, тяжело дыша от утомления, отодвигает их настолько, чтобы суметь упасть у ног Иисуса со словами: «О, мой Учитель! Теперь я наконец снова вернусь к жизни! Я уже больше не мог. Постарел и похудел, словно от тяжкой болезни. Сам посмотри и убедись, Учитель…» И он поднимает голову, давая Иисусу на себя взглянуть. Но при этом сам видит перемены, происшедшие с Иисусом, встает и кричит: «Учитель?! Да что с Тобой? Глупцы! Да поглядите! Вы что – ничего не видите? Иисус заболел!.. ⁴Учитель, мой Учитель, что с Тобой стряслось? Скажи Своему Симону».

   «Ничего, друг».

   «Ничего? И такое лицо? Значит Тебе причинили зло?»

   «Да нет, Симон».

   «Это невозможно! Или ты заболел, или Тебя преследовали! У меня же есть глаза!..»

   «У Меня тоже. И Я вижу, что ты действительно похудел и постарел. Так отчего же это с тобой?» – улыбаясь спрашивает Господь у Своего Петра, который уставился на Него, словно желая выведать истину у волос, у кожи и у бороды Иисуса.

   «Ну я-то, положим, страдал! И не отрицаю этого. Думаешь, приятно было взирать на такие горести?»

   «Ты сам сказал! Вот и Я страдал по той же самой причине…»

   «Неужели только поэтому?» – растроганно и ласково спрашивает Иуда Алфеев.

   «Да, от горести, Мой брат. От горести, причина которой – необходимость отсылать прочь…»

   «И от горести, что Ты был вынужден сделать это из-за…»

   «Прошу тебя!.. Тихо! В Моей душевной боли Мне дороже тишина, чем любая утешительная речь, что скажет Мне: „Я знаю, из-за чего Ты страдал“. В конце концов, знайте это все, Я страдал от многих вещей, не только от одной этой. И если бы Иуда Меня не перебил, Я сказал бы об этом». Иисус говорит это строгим тоном, отчего все робеют.

   Но Петр первым приходит в себя и спрашивает: «А где Ты был, Учитель? Что делал?»

   «Остался в одной пещере… помолиться… поразмышлять… укрепить Свой дух, да и вам вымолить крепость: вам – в вашем служении, Иоанну и Синтике – в их страдании».

   «Ну куда, куда? Без запасной одежды, без денег! Как Ты справился?» Петр взволнован.

   «В пещере Я ни в чем не нуждался».

   «А пища? А огонь? А постель? А… вообще всё! Я-то надеялся, что Тебя приютили как заблудившегося странника в Йифтаэле, где угодно, в общем, в каком-нибудь доме. И это меня немного успокаивало. А оно вот как, а? Скажите вы, разве не была моей мукой мысль, что Он без одежды, без пищи, без средств всё это Себе добыть, и – это самое главное – без желания всё это Себе добывать? Ах, Иисус! Не надо было Тебе так поступать! И Ты со мной так больше никогда не поступишь! Я больше не оставлю Тебя ни на час. Я пришью себя к Твоей одежде, чтобы следовать за Тобой, как тень, хочешь Ты того или не хочешь. Я отстану от Тебя, только если умру».

   «Или если Я умру».

   «О! Ты нет. Ты не должен умирать раньше меня. Не говори так. Ты хочешь меня вконец опечалить?»

   «Нет. Наоборот, хочу вместе с тобой, вместе со всеми порадоваться в этот славный час, что привел ко Мне Моих дорогих, любимых друзей. Вот видите! Мне уже лучше, потому что ваша искренняя любовь питает, согревает Меня и во всём утешает».

   И Он гладит их одного за другим, тогда как их лица сияют в блаженных улыбках, глаза блестят от слез, а губы дрожат от волнения, вызванного этими словами. При этом они вопрошают:

   «В самом деле, Господь?» «Действительно так, Учитель?» «Мы настолько Тебе дороги?»

   «Да, настолько дороги. ⁵У вас есть с собой еда?»

   «Есть. Я чувствовал, что Ты обессилен, и по пути взял еды. У меня есть хлеб и жареное мясо, есть молоко и сыр, и яблоки, а еще фляжка с крепким вином и яйца для Тебя. Только бы они не испортились…»

   «Ну что ж, тогда давайте присядем тут, на этом прекрасном солнышке, и поедим. Во время еды вы Мне всё расскажете…»

   Они садятся на солнце, на выступе, и Петр раскрывает свой мешок и осматривает свои сокровища. «Всё цело! – восклицает он. – В том числе мёд из Антигонии. Ну! Что я говорил! Даже если на обратном пути нас посадили бы в бочку и ее покатил бы какой-нибудь сумасшедший, или даже в дырявую лодку без вёсел во время шторма, мы бы прибыли целы и невредимы… Но вот путь туда! Я всё больше убеждаюсь, что в первую очередь нам препятствовал сам Дьявол. Чтобы мы не пошли с теми беднягами…»

   «Точно! А сейчас у него уже не было цели…» – подтверждает Зелот.

   «Учитель, Ты нёс искупительный подвиг ради нас?» – спрашивает Иоанн, ради созерцания Иисуса забывающий о еде.

   «Да, Иоанн. Я мысленно следовал за вами. Чувствовал угрожавшие вам опасности и ваши печали. Помогал вам, как мог…»

   «О, я ощущал это! Я вам даже говорил об этом. Вы помните?»

   «Да, это правда», – удостоверяют все.

   «Что ж, теперь вы возвращаете Мне то, что Я вам отдал».

   «Ты постился, Господь?» – спрашивает Андрей.

   «Поневоле! Даже если бы Он захотел поесть, то без денег, в какой-то пещере, как ты думаешь, Он мог бы поесть?» – отвечает ему Петр.

   «Из-за нас! Как мне от этого горько!» – говорит Иаков Алфеев.

   «О, нет! Не терзайтесь по этому поводу! Я постился не только за вас, но и за весь мир. ⁶Как Я сделал, когда начинал служение, так сделал и теперь. В тот раз, в конце, Мне помогали ангелы. Теперь вы. И, поверьте, для Меня это двойная радость. Ведь ангелы неотделимы от служения милосердия, но у людей найти его не так-то легко. А вы его исполняете – и из людей, благодаря Моей любви, стали ангелами, избрав святость вопреки всему. Поэтому радуете Меня и как Бога, и как Богочеловека, ибо даете Мне то, что подобает Богу: Любовь; и даете Мне то, что подобает Искупителю: ваше восхождение к Совершенству. Вот что Мне достается от вас, и это питает лучше всякой пищи. Тогда, в пустыне, после поста, Я тоже напитался любовью. И она восстановила Мои силы. Так и сейчас, так и сейчас! Все мы страдали. Я и вы. Но это было небесполезное страдание. Я думаю, Я знаю, что оно принесло вам больше пользы, чем целый год наставлений. Скорбь, размышление о том, какое зло может причинить человек себе подобному, сострадание, вера, надежда, милосердие, которое вам пришлось проявить, причем без посторонней помощи, заставили вас повзрослеть, как взрослеют мальчики, становясь мужчинами…»

   «О, да! Я вот стал стариком. И больше никогда не буду тем Симоном сыном Ионы, каким был, когда отправлялся в путь. Я понял, до чего болезненно и изнурительно, при всем своем великолепии, наше служение…» – вздыхает Петр.

   «Ладно, теперь мы здесь, вместе. ⁷Так что рассказывайте…» 

   «Говори ты, Симон. Ты умеешь это лучше меня», – обращается Петр к Зелоту.

   «Нет. Ты как хороший предводитель, отчитываешься за всех», – отвечает тот.

   И Петр приступает, сделав оговорку: «Только вы мне помогайте». И он по порядку ведет повествование до самого отъезда из Антиохии. Потом начинает рассказывать о возвращении: «Мы все переживали, знаешь? Я никак не забуду последние возгласы тех двоих… – Петр тыльной стороной ладони вытирает две неожиданно скатывающиеся крупные слезы… – Они мне показались последними криками утопающего… Эх! В общем, продолжайте вы… я не могу…» Он поднимается и отходит чуть в сторону, чтобы обуздать свои чувства.

   Слово берет Симон Зелот: «Значительную часть дороги мы не разговаривали, никто… Не могли говорить… Горло болело от того, что распухло от слез… А плакать мы не хотели… потому что, если бы начали – хотя бы один, – это был бы конец. Я сам взял поводья, поскольку Симон Ионин, чтобы скрыть свои переживания, переместился в конец повозки, зарывшись в мешки. Остановились мы у какой-то деревеньки на полдороге между Антиохией и Селевкией. Хотя в продолжении ночи луна становилась всё ярче, мы, не зная местности, всё-таки остановились там. И вздремнули на наших вещах. Не ели, никто, потому что… были не в состоянии. Думали о тех двоих… Едва начало светать, мы проехали мост и прибыли в Селевкию к началу третьего часа. Доставили повозку и лошадь хозяину гостиницы – такой добрый человек – и посоветовались с ним насчет корабля. Он заявил: „В гавань пойду я. Мне она знакома, и меня там знают“. И так и сделал. Отыскал три судна, отправляющиеся в эти края. Но на одном оказались некие… типы, с которыми нам рядом находиться не хотелось. Мужчина сказал нам, что слышал о них от владельца судна. Второе было из Аскалона и не собиралось ради нас делать остановку в Тире, разве только за такую сумму, которой у нас уже не было. Третье было довольно убогое суденышко, груженое необработанной древесиной. Жалкая лодка с маленькой командой и, думаю, с кучей неприятностей. Поэтому, хотя они и шли прямо в Кесарию, но согласились сделать остановку в Тире при условии, что мы оплатим дневное пропитание и дневной заработок всему экипажу. Нам это подходило. По правде говоря, я, а со мной и Матфей, испытывали некоторый страх. Сезон штормов… а Ты знаешь, чтó произошло на пути туда. Но Симон Петр сказал: „Ничего не случится“. И мы сели на судно. И оно шло так ровно и быстро, что, казалось, будто вместо парусов у него были ангелы. Чтобы добраться до Тира, у нас ушло меньше половины времени, затраченного на дорогу туда. А по прибытии хозяин судна оказался так любезен, что согласился взять на буксир нашу лодку до самой Птолемаиды. Петр и Андрей с Иоанном спустились в нее, чтобы управлять. Но это было очень просто… Не как на пути туда… В Птолемаиде мы расстались. И были так довольны, что перед тем, как всем нам сесть в нашу лодку, где уже находились наши вещи, мы дали ему еще денег сверх оговоренной суммы. В Птолемаиде провели один день, затем пошли сюда… Но никак не позабудем всего пережитого. Симон Ионин прав».

   «Разве мы не правы также, говоря, что Дьявол препятствовал нам лишь на пути туда?» – спрашивают сразу несколько человек.

   «Правы. ⁸Теперь слушайте. Ваша миссия окончена. Сейчас мы вернемся к Йифтаэлю, подождем Филиппа и Нафанаила. И надо поторопиться. Затем придут остальные… А мы пока будем благовествовать тут, на границах Финикии, в самой Финикии. Однако всё то, что происходило, навсегда погребено в наших сердцах. Не отвечайте ни на какие расспросы».

   «Даже Филиппу и Нафанаилу? Они знают, что мы пошли с Тобой…»

   «Я сам буду говорить. Я очень страдал, друзья, и вы это видели. Своим страданием Я заплатил за покой Иоанна и Синтики. Постарайтесь, чтобы Мое страдание не оказалось бесполезным. Не взваливайте Мне на плечи еще одно бремя. Их и так уже столько!.. И эта ноша увеличивается день ото дня, час от часу… Скажете Нафанаилу, что Я много переживал. Скажете это Филиппу, и хватит с них. Скажете это и двум другим. Но большего не говорите. Сказать, что вы поняли, что Я много переживал и что подтвердил вам это, – это сказать правду. Большего не требуется».

   Иисус говорит устало… Восемь глядят на него с грустью, и Петр осмеливается, стоя у Него за плечами, погладить Его по голове. Иисус поднимает голову и смотрит на Своего честного Симона с ласково-печальной улыбкой.

   «О, не могу видеть Тебя таким! Мне кажется, у меня такое чувство, что радость от нашей встречи испарилась, и что от нее осталась только одна святость! Пока же… Пойдем в Ахзив. Ты сменишь одежду, побреешь щеки и приведешь в порядок волосы. Так нельзя, нельзя так! Не могу видеть Тебя таким… Ты напоминаешь мне… человека, сбежавшего от расправы, побитого, измученного… Напоминаешь мне Авеля из Вифлеема Галилейского[b], избавленного от своих врагов…»

[b] Авель – главный герой эпизода, приведенного в 248.5–11.

   «Да, Петр. Только у твоего Учителя измучено сердце… а оно уже никогда не исцелится… Напротив, его раны будут становиться всё сильнее и сильнее. Идемте…»

   ⁹Иоанн вздыхает: «Мне жаль… Я бы хотел рассказать Фоме, так любящему Твою Мать, о чуде с песнопением и с мазью…»

   «Расскажешь когда-нибудь… Не сейчас. Когда-нибудь вы всё расскажете. Тогда вы сможете говорить. Я сам скажу вам: „Идите и расскажите всё, что знаете“. А пока постарайтесь увидеть в этом чуде истину. Вот какую: могущество веры. Что Иоанн, что Синтика – утихомирили море и исцелили человека не словами и не мазью. А той верой, с какой они прибегли к имени Марии и пользовались той мазью, которую Она сделала. И еще: это произошло, потому что рядом с их верой находилась ваша, вера каждого из вас, и ваше милосердие. Милосердие по отношению к раненому. Милосердие по отношению к критянину. Одному вы хотели сохранить жизнь, другого – привести к вере. Но если врачевать тело еще легко, то гораздо тяжелее врачевать души… Духовные болезни поддаются лечению труднее всего…» Иисус тяжко вздыхает.

   Они в виду Ахзива. Петр с Матфеем идут вперед поискать жилище. Остальные, теснясь возле Иисуса, следуют за ними. Солнце стремительно заходит, когда они вступают в селение…уст