ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МЕСТА
Духовная агония в Гефсимании и арест
В канонических Евангелиях
36 Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там.
37 И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать.
38 Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною.
39 И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты.
40 И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?
41 бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.
42 Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя.
43 И, придя, находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели.
44 И, оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово.
45 Тогда приходит к ученикам Своим и говорит им: вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников;
46 встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня.
47 И, когда еще говорил Он, вот Иуда, один из двенадцати, пришел, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных.
48 Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его.
49 И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его.
50 Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел? Тогда подошли и возложили руки на Иисуса, и взяли Его.
51 И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо.
52 Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут;
53 или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?
54 как же сбудутся Писания, что так должно быть?
55 В тот час сказал Иисус народу: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня.
56 Сие же все было, да сбудутся писания пророков. Тогда все ученики, оставив Его, бежали.
(Матф.26:36-56)
32 Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь.
33 И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать.
34 И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте.
35 И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей;
36 и говорил: Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты.
37 Возвращается и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час?
38 Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.
39 И, опять отойдя, молился, сказав то же слово.
40 И, возвратившись, опять нашел их спящими, ибо глаза у них отяжелели, и они не знали, что Ему отвечать.
41 И приходит в третий раз и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час: вот, предается Сын Человеческий в руки грешников.
42 Встаньте, пойдем; вот, приблизился предающий Меня.
43 И тотчас, как Он еще говорил, приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин.
44 Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно.
45 И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его.
46 А они возложили на Него руки свои и взяли Его.
47 Один же из стоявших тут извлек меч, ударил раба первосвященникова и отсек ему ухо.
48 Тогда Иисус сказал им: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня.
49 Каждый день бывал Я с вами в храме и учил, и вы не брали Меня. Но да сбудутся Писания.
50 Тогда, оставив Его, все бежали.
51 Один юноша, завернувшись по нагому телу в покрывало, следовал за Ним; и воины схватили его.
52 Но он, оставив покрывало, нагой убежал от них.
(Мар.14:32-52)
39 И, выйдя, пошел по обыкновению на гору Елеонскую, за Ним последовали и ученики Его.
40 Придя же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение.
41 И Сам отошел от них на вержение камня, и, преклонив колени, молился,
42 говоря: Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет.
43 Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его.
44 И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю.
45 Встав от молитвы, Он пришел к ученикам, и нашел их спящими от печали
46 и сказал им: что вы спите? встаньте и молитесь, чтобы не впасть в искушение.
47 Когда Он еще говорил это, появился народ, а впереди его шел один из двенадцати, называемый Иуда, и он подошел к Иисусу, чтобы поцеловать Его. Ибо он такой им дал знак: Кого я поцелую, Тот и есть.
48 Иисус же сказал ему: Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?
49 Бывшие же с Ним, видя, к чему идет дело, сказали Ему: Господи! не ударить ли нам мечом?
50 И один из них ударил раба первосвященникова, и отсек ему правое ухо.
51 Тогда Иисус сказал: оставьте, довольно. И, коснувшись уха его, исцелил его.
52 Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня?
53 Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук, но теперь ваше время и власть тьмы.
(Лук.22:39-53)
1 Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его.
2 Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими.
3 Итак Иуда, взяв отряд [воинов] и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием.
4 Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете?
5 Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его.
6 И когда сказал им: это Я, они отступили назад и пали на землю.
7 Опять спросил их: кого ищете? Они сказали: Иисуса Назорея.
8 Иисус отвечал: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут,
9 да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого.
10 Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх.
11 Но Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?
(Иоан.18:1-11)
Евангелие как оно было мне явлено
602 глава
16 марта 1945.
1На улице мертвая тишина. Такая тишина, что слышен только шум фонтанчика, ниспадающего в каменный бассейн. На восточной стороне улицы вдоль стен домов еще темно, тогда как на противоположной – крыши уже становятся белесыми в лунном свете, и там, где эта улица расширяется в маленькую площадь, на нее льется молочно-серебряное лунное сияние, украшая и мостовую, и обочины. Однако под арками, перекинутыми, как разводные мосты, от дома к дому и местами скрепляющими эти старые дома, которые, почти не имея выходов наружу, в этот час стоят запертые и мрачные, словно заброшенные, – совершенная тьма. Поэтому красноватый свет факела в руках у Симона представляется необычайно ярким и весьма необходимым. В движущемся красном свете лица выступают четко и рельефно и, до некоторой степени, приоткрывают состояние души, что у каждого свое.
Самое серьезное и спокойное лицо у Иисуса, хотя усталость и сделала его старше, избороздив несвойственными Ему морщинами, через которые уже проглядывает Его предсмертный облик.
Иоанн, идущий рядом, обводит все, что видит вокруг, удрученным и горестным взглядом. Он похож на ребенка, испуганного страшной историей или непонятной угрозой, который хочет спрятаться за кого-нибудь более опытного, нежели он сам. Но кто ему поможет?
Симон, он по другую сторону от Иисуса, выглядит скрытным и угрюмым, как человек, погруженный в самые невеселые мысли. И еще, он единственный из всех, после Иисуса, кто смотрится с достоинством.
2Остальные, образуя две группы с постоянно меняющимся составом, находятся в возбужденном состоянии. Время от времени, причудливо резонируя, слышится то хриплый голос Петра, то баритон Фомы. Потом они замолкают, как будто пугаясь собственных слов. Ученики обсуждают что предпринять, и кто-то предлагает одно, кто-то другое. Но все предложения отвергаются, потому что, действительно, наступает „время тьмы“, и человеческие суждения оказываются неотчетливыми и запутанными.
«Надо было сказать мне раньше», – хрипит Петр.
«Но никто не утверждал. Даже Учитель…», – говорит Андрей.
«Да! Именно об этом Он тебе и говорил. Брат! Ты, кажется, Его не понимаешь!..» – отвечает ему Петр.
«Я чувствовал: что-то надвигается. И сказал: „Пойдем и умрем вместе с Ним“. Помните? Но, Боже Всевышний, если бы я только знал, что это Иуда Симонов!..» – угрожающе грохочет Фома.
«И что бы ты сделал?» – спрашивает Варфоломей.
«Я? Да я бы и сейчас это сделал, если бы вы мне помогли!»
«Что? Пошел бы и убил его? И куда?»
«Нет. Увел бы Учителя. Это намного проще».
«Он бы не захотел!»
«Я бы не стал спрашивать, хочет ли Он. Я бы Его похитил, как похищают женщину».
«А это неплохая идея!» – говорит Петр. И внезапно поворачивает назад, присоединяясь к двум сыновьям Алфея, которые перешептываются, как заговорщики, с Матфеем и Иаковом.
«Послушайте, Фома предлагает куда-нибудь увести Иисуса. Всем вместе. Можно было бы… из Гефсимании через Виффагию в Вифанию, а оттуда… куда-нибудь еще. Попробуем? А когда Он будет в безопасности, вернуться и разделаться с Иудой».
«Бесполезно. Весь Израиль – одна большая западня», – говорит Иаков Алфеев.
«И она вот-вот захлопнется. Это было понятно. Столько ненависти!»
«Матфей! Ты меня раздражаешь! Ты был храбрее, когда был грешником! Скажи ты, Филипп».
Филипп, который шел один-одинешенек и как будто разговаривал сам с собой, поднимает лицо и останавливается. Петр подходит к нему, и они шепчутся. Потом присоединяются к предыдущей группе, и Филипп говорит: «Я сказал бы, что лучшее место – в Храме».
«Ты с ума сошел?» – кричат братья, а также Матфей с Иаковом, – «Ведь именно там желают Его смерти!»
«Тише! Много шума! Я знаю, что говорю. Его будут искать везде. Но не там. У тебя с Иоанном есть хорошие друзья среди слуг Анны. Щедрый подарок… и все улажено. Поверьте! Лучшее место спрятать того, кого ищут, – это в доме тюремных надзирателей».
«Я в этом не участвую», – говорит Иаков Зеведеев, – «Тем не менее, надо выслушать остальных. В первую очередь, Иоанна. А если Его вдруг арестуют? Я не хочу, чтобы про меня говорили, что я предатель…»
«Об этом я не подумал. Так как же?» – Петр в растерянности.
«Ну, я бы сказал, что сострадание требует сделать одну вещь. Единственное, что мы можем. Увести Его Мать…», – вступает Иуда Алфеев.
«Конечно!.. Но… кто пойдет? Что мы Ей скажем? Лучше идти тебе, ты родственник».
«Я остаюсь с Иисусом. Это мое право. Иди ты».
«Я?! Я вооружился мечом, чтобы погибнуть как Елеазар Саваран[1]. Я пройду сквозь легионы, чтобы защитить моего Иисуса, и буду драться без устали. Если превосходящие силы убьют меня, не важно. Я буду Его защищать», – заявляет Петр.
[1] Елеазар Саваран (или Аваран, 1 Макк 2:5) – один из сыновей Маттафии, брат Иуды Маккавея. Во время сражения, пожертвовав собой, убил вражеского боевого слона (1 Макк. 6: 43–46).
«А ты действительно уверен, что это Искариот?» – спрашивает Фаддея Филипп.
«Вполне. Только у него из всех нас сердце змеи… Матфей, ты иди к Марии и скажи Ей…»
«Я? Ввести Ее в заблуждение? Видеть Ее рядом с собой, ничего не подозревающую, а потом?.. Ну, уж нет. Я готов умереть, но не обманывать эту Горлицу…»
Потом их голоса перемешиваются в шепоте.
3«Слышишь, Учитель? Мы любим Тебя», – реагирует Симон.
«Я знаю. Мне не нужно слышать тех слов, чтобы знать это. Если они и по сердцу Христу, то ранят Его дух».
«Почему, Наставник? Это ведь слова любви».
«Только лишь человеческой любви. И правда, за эти три года Я ничего не успел, поскольку в вас теперь еще больше человеческого, чем в самом начале. Все самое негодное в вас проявится в этот вечер. Но это не ваша вина…»
«Иисус, спасайся!» – стенает Иоанн.
«Я спасаюсь».
«Да? О! Мой Бог, благодарю Тебя!» – Иоанн выглядит как цветок, уже было увядший от засухи, но оживший и снова воспрянувший на своем стебельке, – «Я скажу остальным. Куда Ты направишься?»
«Я к смерти. Вы к Вере».
«Но ведь Ты только что сказал, что собираешься спасти Себя?» – возлюбленный апостол вновь падает духом.
«Я спасаюсь, Я действительно спасаю Себя. Если бы Я не повиновался Отцу, это бы сгубило Меня. Я повинуюсь. И этим Себя спасаю. Но зачем же так плакать! Ты не столь отважен, как ученики того греческого философа[2], о котором Я как-то тебе рассказывал. Они остались возле своего учителя, умирающего от цикуты, и своим мужественным страданием утешали его. Ты же… словно ребенок, потерявший отца».
[2] Философ – имеется в виду, конечно, Сократ.
«А разве это не так? Я теряю больше, чем отца! Я теряю Тебя…»
«Ты не теряешь Меня, потому что все так же Меня любишь. Потерян тот, кто отделен от нас: на Земле – по причине беспамятства, а в мире ином – в результате Божьего Суда. Но нас никогда не разлучит ни то, ни другое. Никогда».
Однако Иоанн не слышит доводов.
4Симон подходит к Иисусу поближе и исповедуется Ему вполголоса: «Учитель… я… я и Симон Петр надеялись сделать одно доброе дело… Но… Ты ведь все знаешь, скажи мне: скоро ли, как Ты думаешь, Тебя арестуют?»
«Не успеет луна оказаться в зените».
Симон жестом выражает нетерпеливое огорчение, если не сказать раздражение: «Значит, все было бесполезно… Учитель, сейчас я объясню Тебе. Ты едва не упрекнул нас с Симоном Петром, что мы оставили Тебя совсем одного в эти последние дни… Но мы отлучались ради Тебя… Из-за любви к Тебе. Петр, потрясенный Твоими словами, разбудил меня в понедельник ночью и сказал: „Мы с тобой, тебе я доверяю, должны что-нибудь сделать для Иисуса. Иуда тоже сказал, что хочет этим заняться“. О, почему мы не поняли тогда? Почему Ты ничего не говорил нам? Ну, скажи мне, Ты никому об этом не говорил? Действительно: никому? Может быть, Ты понял это лишь несколько часов назад?»
«Я всегда об этом знал. Еще до того, как он стал учеником. И чтобы его злодеяние против божества и против человечества не совершилось, Я всеми способами пытался отдалить его от Себя. Те, кто желает Моей смерти – это палачи Бога. Он, Мой ученик и друг, становится также предателем и человекоубийцей. Это Мой первый палач, потому что он уже убил Меня тем неимоверным усилием, которое Мне потребовалось, чтобы вынести его возле Себя, за столом, и еще самому защищать его от вас».
«И никто об этом не знает?»
«Иоанн. Я сказал ему в конце Трапезы. Так что вы сделали?»
«А Лазарь? Лазарь точно ничего не знает? Мы сегодня ходили к нему. Дело в том, что он пришел рано утром, принес свою жертву и ушел, при этом даже не появлялся ни в своей усадьбе, ни около Претории[3]. А он всегда туда ходит по обычаю, позаимствованному у своего отца. И Пилат, как Ты знаешь, в эти дни находится в городе…»
[3] Претория – резиденция римского наместника в Иерусалиме, по всей видимости, располагалась в крепости Антония.
«Да. Они все здесь. Здесь Рим, этот новый Сион, олицетворяемый Пилатом. Здесь Израиль с Кайафой и Иродом. Тут весь Израиль, потому что Пасха собрала его чад к подножию алтаря Господня… 5Ты видел Гамалиила?»
«Да. Почему Ты меня спрашиваешь? Завтра я опять должен с ним встретиться…»
«Гамалиил сегодня в Виффагии. Я знаю. Когда мы достигнем Гефсимании, ты пойдешь к Гамалиилу и скажешь ему: „Вскоре ты получишь знамение, которого ждал в течение двадцати одного года“. И больше ничего. После вернешься к товарищам».
«Но откуда ты знаешь? О! Учитель, мой бедный Учитель, которому недоступно даже такое утешение, как не ведать о чужих делах!»
«Хорошо сказал! Утешение не ведать! Бедный Учитель! Поскольку злых дел больше, чем добрых. Но добрые Я тоже вижу и радуюсь им».
«Тогда Тебе известно, что…»
«Симон, нынче время Моих страстей. И чтобы они совершились в полноте, по мере их приближения Отец удаляет от Меня Свое сияние. Скоро Мне останется лишь тьма и созерцание того, что эта тьма из себя представляет, а именно: бесчисленных человеческих грехов. Ни ты, никто из вас этого не поймет. Никто, кроме избранных Богом для исключительной миссии, не постигнет этой страсти внутри великих Страстей. И поскольку человек материален даже в любви и в созерцании, найдутся те, кто будет плакать и сокрушаться, видя избиения и мучения Искупителя, но духовные муки, которые – пусть Мне поверят слышащие Меня – наиболее невыносимы из всех, их никто не оценит… Так что рассказывай, Симон. Веди Меня теми тропинками, куда ради Меня завела тебя дружба, потому что Я теперь несчастный, который теряет зрение и видит скорее тени, нежели сами вещи…»
Иоанн обнимает Его и спрашивает: «Как? Ты уже не видишь Своего Иоанна?»
«Тебя Я вижу. Но из сатанинской мглы поднимаются призраки. Видения мук и ночных кошмаров. Всех нас сегодня окутают эти адские испарения. Это стремление посеять во Мне трусость, непослушание и сожаление. Вас оно приведет к разочарованию и страху. Других, кто не казался ни робким, ни преступным, толкнет на преступление и наполнит ужасом. А в тех, кто уже принадлежит Сатане, вызовет сверхъестественное извращение. Говорю так, потому что они обретут такое совершенство во зле, которое превзойдет человеческие возможности и достигнет, наконец, сверхчеловеческой меры. 6Так продолжай, Симон».
«Да. С самого вторника мы только и делали, что ходили повсюду с целью разузнать, предупредить и найти поддержку».
«И что вам удалось сделать?»
«Ничего. Или очень мало».
«И это малое станет „ничем“, как только страх парализует сердца».
«Меня стал раздражать Лазарь… Со мной такое впервые… Раздражать, потому что он стал мне казаться бездеятельным… Он мог бы что-нибудь предпринять. Он ведь дружен с Правителем[4]. Наконец, он сын Феофила! Но Лазарь отверг все мои предложения. Уходя, я накричал на него: „По-моему, это ты тот друг, о котором говорит Учитель. Ты меня ужасаешь!“, и больше не собирался к нему возвращаться. Но сегодня утром он позвал меня и спросил: „Ты все еще думаешь, что я предатель?“ К тому времени я уже виделся с Гамалиилом, Иосифом и Хузой, а также с Никодимом и Манаилом, и наконец, с Твоим братом Иосифом… и я уже больше так не думал. Я сказал ему: „Прости меня, Лазарь. Мне кажется, что в моей душе сейчас все вверх дном, хуже, чем когда я был обреченным[5]“. И это так, Учитель… Я больше не принадлежу себе… Почему же Ты улыбаешься?»
[4] Правитель – Понтий Пилат.
[5] Симон до встречи с Иисусом болел проказой.
«Потому что все это подтверждает только что сказанное Мной. Тебя окутывает и сбивает с толку сатанинская мгла. Что сказал в ответ Лазарь?»
«Сказал: „Я тебя понимаю. Приходи сегодня, с Никодимом. Мне нужно повидать тебя“. И я это сделал, пока Симон Петр ходил к галилеянам. Оказывается, Твой брат[6], находясь далеко, осведомлен лучше нас. Он рассказывает, что услышал это случайно, разговаривая с одним старым галилеянином, другом Алфея и Иосифа[7], который живет возле рынка».
[6] Иосиф Алфеев, двоюродный брат Иисуса.
[7] Иосиф Обручник.
«А!.. да… Это большой друг семьи…»
«Он там сейчас с Симоном и с женщинами. Там еще семейство из Каны».
«Я видел Симона».
«Так вот, от этого самого друга, у которого есть также приятель из Храма, ставший ему родственником по женской линии, Иосиф узнал, что Тебя решено арестовать. И он сказал Петру: „Я всегда спорил с Ним. Но с любовью. И до тех пор, пока Он был в силе. Но теперь, когда Он стал как дитя, за которым охотятся враги, я, родственник, всегда Его любивший, на Его стороне. Это долг крови и сердца“».
Лицо Иисуса на мгновение озаряется безмятежной улыбкой, как в часы радости.
«И Иосиф сказал Петру: „Галилейские фарисеи – такие же аспиды, как все фарисеи. Но не вся Галилея состоит из фарисеев. И здесь тоже есть много галилеян, которые любят Его. Пойдем и убедим их собраться вместе, чтобы Его защитить. У нас нет ничего, кроме ножей. Но в подходящих руках даже палки станут оружием. И если не подоспеют римские солдаты, мы быстро расправимся с этими трусливыми негодяями из храмовых наемников“. И Петр ушел с ним. 7Тем временем я пошел к Лазарю. С Никодимом. Мы решили убедить Лазаря пойти с нами и открыть свой дом, чтобы остановиться там с Тобой. Он ответил нам: „Я должен слушаться Иисуса и оставаться здесь. Чтобы страдать вдвойне…“. Это правда?»
«Правда. Я отдал ему такое распоряжение».
«Тем не менее, он дал мне мечи. Это его мечи. Один для меня, другой для Петра. Хуза тоже собирался дать несколько мечей. Но… что могут два куска железа против целого мира? Хуза никак не может поверить в то, о чем Ты говорил. Клянется, что ничего не знает и что при дворе думают только о том, как повеселиться в праздник… Как обычно, попойка. Причем такая, что он велел Иоанне удалиться в один из их домов в Иудее. Но Иоанна хочет остаться здесь. Закрыться в своем дворце, как если бы ее там не было. Но не уходить. И с ней еще Плаутина, Анна, Ника и две римлянки из дома Клавдии. Они плачут, молятся и приносят бескровные жертвы. Но сейчас не время молиться. Сейчас время проливать кровь. Я чувствую, как во мне оживает „зелот“[8], и я готов убивать, чтобы отомстить!..»
[8] Зелот – ревнитель (греч.). Название радикальной национально‑патриотической партии, к которой ранее принадлежал Симон.
«Симон! Если бы Я хотел, чтобы ты умер прóклятым, Я бы не избавил тебя от твоего горя!» – Иисус крайне суров.
«О! прости, Учитель… Прости! Я будто пьяный, будто в бреду».
«А что говорит Манаил?»
«Манаил считает, что этого не может быть, но если бы это произошло, он бы последовал за Тобой на казнь».
«Как вы все доверяете самим себе! Что за человеческая гордыня! А Никодим с Иосифом? Что они знают?»
«Не больше моего. Не так давно на собрании Иосиф сцепился с Синедрионом, назвав их убийцами, так как они собрались убить неповинного, и сказал: „Тут, внутри, все незаконно. Он правильно говорит. Бесчестье в доме Господнем. Этот жертвенник будет разрушен, поскольку он осквернен“. Его не побили камнями только потому, что это он. Но с тех пор его держат в неизвестности относительно всего. Лишь Гамалиил и Никодим продолжают с ним общаться. Но первый не выступает. А второй… Ни его, ни Иосифа для принятия наиболее важных решений больше не зовут в Синедрион. Он собирается незаконно то тут, то там, в разное время, из страха перед ними и перед римлянами. А! забыл!.. Пастухи. Они тоже с галилеянами. Но нас мало! Если бы только Лазарь послушал нас и сходил к Претору! Но он нас не послушал… Вот и все, что мы сделали… Много… и ничего… и я чувствую себя настолько отвратительно, что мне хотелось бы бегать по полям и выть как шакал, озверев в вакханалии, убивая как разбойник, только чтобы избавиться от этой мысли, что „все бесполезно“, как считает Лазарь, как считают Иосиф, и Хуза, и Манаил, и Гамалиил…», – Зелот не похож сам на себя…
«Что сказал рабби?»
«Сказал: „Я не знаю точно, каковы намерения Кайафы. Но говорю вам: то, что вы рассказываете, предсказано только о Христе. А так как я не признаю́ Христа в этом Пророке, я не вижу причин для волнений. Да, убьют хорошего Человека, друга Божия. Но из скольких, ему подобных, Сион уже выпил кровь?!“. И поскольку мы настаивали на Твоей божественной Природе, он упрямо повторял: „Поверю – когда увижу знамение“. И обещал воздержаться от голосования о Твоем смертном приговоре, а если будет возможно, попытаться убедить остальных не осуждать Тебя. Вот, и больше ничего. Он не верит! Не верит! Если бы это могло измениться до завтра… Но Ты говоришь, что нет. 8О! что же нам делать?!»
«Ты пойдешь к Лазарю и попробуешь привести с собой стольких, скольких сумеешь. Не только апостолов. Но и тех учеников, которых ты встретишь на дорогах за городом. Постарайся навестить пастухов и передай им то же самое. Этот дом больше любого другого в Вифании, дом душевного гостеприимства. Те, у кого нет храбрости встретиться лицом к лицу с ненавистью народа, пусть укроются там. И ждут…»
«Но мы не оставим Тебя».
«Не разлучайтесь… Разделенные, вы стали бы ничем. Вместе вы по-прежнему будете силой. Симон, обещай Мне это. Ты невозмутим, верен, ты умеешь сказать и имеешь влияние даже на Петра. И у тебя передо Мной большой долг. Первый раз напоминаю тебе об этом, чтобы заставить тебя послушаться. Гляди: мы около Кедрона. Оттуда ты поднимался ко Мне прокаженным, а отсюда ушел очищенным. За то, что Я дал тебе, помоги и Мне. Окажи Человеку милость, какую Я оказал человеку. Теперь прокаженный – это Я».
«Нет! Не говори так!» – умоляюще просят оба ученика.
«Это так! Хуже всего придется Петру и Моим братьям. Мой честный Петр будет чувствовать себя преступником и лишится покоя. А братья… Им будет стыдно взглянуть на свою мать, и на Мою… Я поручаю их тебе…»
«А я, Наставник, к кому мне идти? Ты обо мне не думаешь?»
«О, дитя Мое! Ты вверен своей любви. Она так сильна, что заменит тебе мать. Тебе не нужны ни указания, ни опекуны. Я оставляю тебя у потока любви. Эта река, текущая в тебе, столь глубока и величава, что у Меня нет сомнений в твоем будущем. Симон, ты понял? Обещай Мне, обещай прямо сейчас!». Больно видеть Иисуса таким страдающим… Он добавляет: «Пока не пришли остальные! О! спасибо! Будь благословен!»
9Вся компания вновь собирается вместе.
«Теперь давайте разделимся. Я поднимусь повыше, помолиться. Возьму с Собой Петра, Иоанна и Иакова. А вы оставайтесь тут. Если на вас нападут, зовите. И не бойтесь. Ни один волос с вашей головы не пострадает. Молитесь обо Мне. Отложите страх и ненависть. Это ведь продлится всего мгновение… а после придет великая радость. Улыбнитесь. Чтобы ваши улыбки остались в Моем сердце. И еще раз спасибо за все, друзья. До встречи. Да не оставит вас Господь…»
Иисус отделяется от апостолов и уходит вперед, пока Петр принимает от Симона факел, после того как тот с его помощью зажег несколько сухих смолистых ветвей на краю оливковой рощи, и они занимаются, потрескивая и распространяя можжевеловый аромат. Мне больно видеть Фаддея, который смотрит на Иисуса таким пристальным и печальным взглядом, что Тот оборачивается, чтобы узнать, кто это на Него смотрел. Но Фаддей прячется за Варфоломеем и кусает губы, пытаясь совладать с собой.
Иисус делает рукой движение, среднее между благословением и прощанием, и уходит Своим путем. Луна, теперь уже достаточно поднявшаяся, окутывает своим светом Его высокую фигуру, отчего та кажется еще выше, и это придает ей символический вид, добавляя света в Его красное облачение и бледности в золото Его волос. Позади Него поспешают Петр, несущий факел, и оба сына Зеведея.
10Они доходят до самой границы первого откоса, которым начинается природный амфитеатр оливковой рощи. Входом в него служит неровная полянка, а ступенями – несколько следующих откосов, поднимающихся уступами вдоль склона. Иисус говорит: «Стойте и ждите Меня здесь, пока Я буду молиться. Но не засните: вы можете Мне понадобиться. И, ради Бога прошу вас, молитесь! Вашему Учителю очень нелегко».
Действительно, Его состояние крайне подавленное. Кажется, Он уже отягощен бременем. Где теперь тот величественный Иисус, который проповедовал толпам, красивый, сильный, с царственным взором, спокойной улыбкой и прекрасным звучным голосом? Сейчас Он словно задыхается, как после бега или рыдания. Его голос усталый и обессиленный. Грустно, грустно, грустно…
Петр отвечает за всех: «Не беспокойся, Учитель. Мы будем бодрствовать и молиться. Только позови нас, и мы придем».
Иисус покидает их, а трое оставшихся, нагибаясь, собирают листья и ветки и разжигают маленький костерок, как средство от сна и от росы, начинающей обильно выпадать.
11Повернувшись к ним спиной, Он шагает с запада на восток, так что луна светит Ему в лицо. Я вижу, что глубокая скорбь сделала еще более широкими Его глаза; может быть, их увеличивают темные круги от усталости, может, тени от надбровных дуг. Не знаю. Знаю, что глаза Его широко раскрытые и впалые. Он взбирается на склон с опущенной головой. Лишь изредка со вздохом и с видимым усилием Он поднимает ее, как при одышке, и тогда обводит глазами, такими печальными, тихие оливковые заросли. Поднявшись на несколько метров, Он обходит кругом откос, который, таким образом, оказывается между Ним и тремя апостолами, оставшимися ниже.
Этот откос, почти неприметный вначале, постепенно вырастает и вскоре достигает более чем двухметровой высоты, делая Иисуса совершенно незаметным для более или менее дружелюбных и не слишком любопытных глаз. Иисус доходит до огромного валуна, который в определенном месте преграждает тропинку и положен здесь, вероятно, чтобы подпирать склон. Склон этот книзу довольно голый и круто спускается до самой заброшенной груды развалин, что находятся перед стенами Иерусалима, вверх же он поднимается уступами и покрыт оливковыми деревьями. Одно из таких деревьев, все перекрученное и узловатое, нависает прямо над тем валуном. Оно выглядит как причудливый вопросительный знак, поставленный здесь природой, словно желающей что-то спросить. И на этот вопрос, заданный формой ствола, одетые листьями ветви на верхушке дерева отвечают то „да“, пригибаясь к земле, то „нет“, раскачиваясь вправо и влево от легкого ветерка, волнами гуляющего в ветвях, и доносящего поочередно то запах земли, то горьковатый привкус масличного дерева, то даже смешанный аромат роз и ландышей, цветущих в долине, так что можно подивиться, откуда он тут взялся. Ниже тропинки также есть оливковые деревья, и у одного из них, растущего точно под валуном и выжившего, несмотря на то, что оно было расщеплено молнией или расколото еще по какой‑нибудь неизвестной причине, ствол разделился надвое и стал расти в виде гигантской печатной буквы V. Оттого листва, словно бы желая поглядеть на этот камень и в то же время укрыть его, заключила его в свои объятия, сотворив для него уютное серебристо-серое ложе.
12Там Иисус останавливается. Он не смотрит на город, виднеющийся внизу и весь белый в лунном свете. Напротив, повернувшись к нему спиной, Он обращает лицо к небу и простирая крестообразно руки, начинает молиться. Мне не видно Его лица, поскольку оно в тени из-за того, что луна стоит почти вертикально над головой, это правда, но также и из-за плотной листвы, в гущу которой луна с трудом просачивается сквозь крошечные ушки иголками беспрестанно движущегося света.
Долгое горячее моление. Он то и дело вздыхает, и слова доносятся более четко. Это не псалом и не Отче наш. Это молитва, вытекающая из Его любви и Его нужды. Искренний разговор со Своим Отцом. Мне удается ухватить лишь отдельные слова: «Ты знаешь… Я Твой Сын… Что угодно, но помоги Мне… Пришел этот час… Я больше не принадлежу Земле. Пусть же Твое Слово не нуждается ни в какой помощи… Пусть Человек станет Искупителем, удовлетворив Твоей Справедливости, и исполнит Твою волю так же, как Он повиновался Тебе, будучи Словом… То, что Ты хочешь… Прошу Тебя, помилуй их… Спасу ли Я их? Этого прошу у Тебя. Вот чего Я хочу: спасти их от мира, от плоти, от бесов… Могу ли попросить еще? Это справедливая просьба, Отец. Не за Себя. За человека, которого Ты сотворил, и который, вдобавок, решил запятнать свою душу. Я швырну эту грязь в Свое страдание и погружу ее в Свою Кровь, с тем чтобы восстановилась нетленная сущность духа, угодная Тебе… И он повсюду. Он сегодня царь. Во дворце и в домах. Среди солдат и в Храме… Город наполнен им, и завтра станет адом…»
Иисус поворачивается, прислоняется спиной к валуну и скрещивает руки. Глядит на Иерусалим, и Его лицо делается печальней и печальней. Он шепчет: «На вид он как снег… а весь во грехе. И даже в нем скольких Я исцелил! Сколько учил!.. Где они, что казались Мне верными?»
Иисус опускает голову и неотрывно смотрит в землю, покрытую невысокой травой, блестящей от росы. И хотя голова Его опущена, я понимаю, что Он плачет, по слезам, что сверкают, падая с лица вниз. Потом Он поднимает взгляд от земли, соединяет руки над головой и в таком положении потрясает ими.
13После трогается с места и возвращается к трем апостолам, сидящим возле маленького костра из хвороста. Он находит их полусонными. Петр, прислонившись к стволу дерева, и скрестив руки на груди, кивает головой в мороке крепкого сна. Иаков с братом сидят на большом корне, торчащем из земли, подложив под себя одежду, чтобы не так чувствовать неровности, и хотя им не настолько удобно, как Петру, они тоже клюют носом. Иаков положил голову на плечо Иоанна, а тот наклонился к голове своего брата, и они как будто застыли в этом положении.
«Спите? Не смогли и одного часа провести без сна? А Мне так нужна ваша поддержка и ваши молитвы!»
Все трое смущенно вскакивают. Протирают глаза. Бормочут извинения, выставляя плохое пищеварение в качестве главной причины своей сонливости: «Это вино… еда… Но это сейчас пройдет. Все произошло в минуту. У нас не было желания разговаривать, вот мы и задремали. Но теперь мы будем молиться вслух, и такого больше не случится».
«Да. Молитесь и бодрствуйте. Это и вам нужно».
«Конечно, Учитель. Сделаем, как скажешь».
14Иисус снова уходит. Луна, что светит теперь прямо на Него таким ярким серебристым сиянием, что красная одежда делается совсем бледной, как будто на нее набросили кисею белой светящейся пыли, позволяет мне ясно видеть Его лицо: изможденное, страдальческое и состарившееся. Глаза все еще расширены, но выглядят затуманенными, рот сводит от усталости.
Он возвращается к Своему камню, шагая медленнее и сильнее сгибаясь. Становится на колени и кладет руки на этот камень, который не совсем ровный, но где-то в середине своей высоты имеет нечто вроде выемки, как будто специально устроенной так, что в ней сумело прижиться небольшое растение. Мне кажется, это куст тех самых цветов, похожих на маленькие лилии, которые мне приходилось видеть в Италии, с крошечными листочками, сочными и круглыми, но зубчатыми по краям, и миниатюрными цветочками на тоненьких стебельках[9]. Они выглядят как маленькие снежные хлопья, усыпавшие серую скалу и темно-зеленые листья. Иисус кладет рядом с ними Свои ладони, и цветочки касаются Его щеки, когда Он опускает голову на руки и молится. Скоро Он начинает чувствовать прохладу этих маленьких венчиков и, приподняв голову, смотрит на них. Ласкает их. Обращается к ним: «Вы тоже!.. Вы Меня утешаете! Такие же цветы были у Мамы, в Ее пещерке… и Она любила их, потому что говаривала: „Когда Я была малышкой, Мой отец говорил: ‘Ты лилия, такая же маленькая, и наполненная небесной росой’“… Мама! О! Моя Мама!». Его одолевают рыдания. Он закрывает лицо руками, чуть отклонившись назад. Я вижу и слышу, как Он плачет, с силой и до боли сцепив пальцы. Слышу, как говорит: «И еще в Вифлееме… Я приносил их Тебе, Мама. А эти, кто теперь принесет их Тебе?..»
[9] Видимо, цимбалярии.
15Затем продолжает молиться и созерцать. Должно быть, Его созерцание больше мучительное, нежели печальное, так как Он, чтобы уклониться от него, встает и ходит туда и обратно, шепча непонятные мне слова, то поднимая, то опуская лицо, жестикулируя, безотчетными и взволнованными движениями ладоней растирая глаза и щеки, приглаживая пальцами волосы, что свойственно человеку, находящемуся в неимоверной тревоге. Делает движение в сторону Иерусалима. А после опять поднимает руки к небу, как будто взывая о помощи.
Снимает плащ, словно Ему жарко, смотрит на него… Но что Он видит? Его глаза не видят ничего кроме Его муки, и все вокруг только усиливает эту муку. Даже этот плащ, сотканный Матерью. Он целует его со словами: «Прости, Мама! Прости!». Кажется, Он просит прощения у материи, которую спряла и выткала материнская любовь… Снова надевает его. Он в терзаниях. Пытается молиться, чтобы превозмочь их. Но с молитвой приходят воспоминания, опасения, сомнения, сожаления… Лавина имен… городов… лиц… событий… Мне трудно уследить за ней, такая она стремительная и прерывистая. Это Его евангельская жизнь, которая проносится перед Ним… и возвращается к Иуде предателю.
16Мука столь сильна, что пытаясь перебороть ее, Он громко зовет Петра и Иоанна по имени. И добавляет: «Сейчас придут. Они действительно верные!». Но „они“ не приходят. Он зовет их вновь. Кажется, Он в ужасе, как будто увидел что-то невообразимое.
Он бегом устремляется туда, где должны быть Петр и двое братьев. И обнаруживает их еще уютнее и крепче уснувшими вокруг догорающих углей, которые, теперь уже угасая, лишь иногда вспыхивают посреди серой золы.
«Петр! Я звал вас три раза! А вы что? Опять спите? Не чувствуете, как Мне плохо? Молитесь. Чтобы плоть не победила, не одолела вас. Никого из вас. Если дух усерден, то плоть бессильна. Помогите Мне…»
Трое учеников еле-еле приходят в себя. Наконец, совсем просыпаются, и с остекленевшими взглядами начинают оправдываться. Они поднимаются, сначала садятся, а потом встают прямо.
«Подумать только!» – бормочет Петр, – «С нами такого никогда не было! Наверное, это все вино. Слишком крепкое. И еще эта прохлада. Мы прикрылись, чтобы не замерзнуть (и правда, они завернулись в плащи с головой), и огня уже стало не видно, больше не было холодно, вот так и заснули… Говоришь, звал нас? Мне все же кажется, я не так крепко спал… Скорей, Иоанн, соберем веток, подвигаемся. Это пройдет. Будь уверен, Учитель, что впредь!.. Мы останемся на ногах», – и он бросает на угли пригоршню сухих листьев, раздувает пламя и поддерживает его при помощи хвороста, собранного Иоанном, пока Иаков тащит большую ветвь можжевельника, или чего-то похожего, которую отломил в зарослях неподалеку, и она тоже идет в костер.
Огонь весело разгорается, освещая бедное лицо Иисуса. Лицо настолько печальное, что на него невозможно смотреть без слез. Лицо, все великолепие которого сведено на нет смертельной усталостью. Он говорит: «Я испытываю муку, которая Меня убивает! О, да! Моя душа в смертельном унынии. Друзья!.. Друзья! Друзья!». Но даже если бы Он этого не говорил, по Его внешнему виду было бы и так понятно, что Он выглядит как человек на последнем издыхании, в состоянии сильнейшего страдания и полного одиночества. В каждом слове слышится рыдание…
Но ученики слишком отягчены сном. На вид они почти пьяные, так сильно их шатает, глаза полуприкрыты… Иисус смотрит на них… Он не унижает их упреками. Качает головой, вздыхает и уходит туда, откуда пришел.
17И снова Он молится стоя, крестообразно воздев руки. Потом на коленях, как прежде, нагнувшись лицом к маленьким цветкам. Задумывается. Молчит… Но затем начинает громко стенать и рыдать, откинувшись назад, почти опустившись на пятки. Он зовет Отца. Все более надрывно…
«О! – восклицает Он, – Эта чаша чересчур горька. Не могу! Не могу! Это выше Моих сил. Я вынес все! Но не это… Отец, убери ее от Твоего Сына! Смилуйся надо Мной!.. Чем Я заслужил это?». Потом овладевает собой и продолжает: «Отец, не слушай Моего голоса, если он просит чего-то против Твоей воли. Забудь, что Я Твой Сын, Я всего лишь Твой слуга. И пусть будет не Моя, но Твоя воля».
Проходит некоторое время. Потом Он издает сдавленный крик и поднимает голову, глядя потерянно. Только на мгновение, а потом припадает лицом к земле, и остается так. Отрезанный ломоть человечества, на которого давят все грехи мира, и все наказание Божие за эти грехи, на которого опускается тьма, пепел, злоба и самое жуткое, кошмарное и гибельное из всего – богооставленность, в то время как Сатана продолжает делать свое дело… Для души это равносильно асфиксии или погребению заживо в темнице мира, когда больше не чувствуется, что между нею и Богом есть какая-то связь. Это все равно, что быть посаженным на цепь, не имея возможности докричаться до неба, быть побитым камнями собственных молитв, которые падают обратно, ощетинившись остриями и проливаясь огнем. Это – натолкнуться на запертую дверь Небес, через которую не проникает ни голос, ни тень твоих мучений; это – стать „сиротою Бога“ и ввергнуться в агонию и в безумие, это осознать, что ты до сих пор обманывался, и убедиться, что ты отвергнут Богом, проклят. Это ад!..
О! Я знаю это! И не могу, не могу вынести вид жестокого томления моего Христа, понимая, что оно в миллион раз мучительнее, чем то, которое съедало меня в прошлом году, и до сих пор еще сильно расстраивает, когда я о нем вспоминаю[10]…
[10] Мария Валторта ссылается на личный опыт переживания чувства богооставленности.
Иисус стонет, из Его горла вырываются хрипы и рыдания, похожие на предсмертные: «Ничего!.. Ничего!.. Прочь!.. Воля Отца! Она! Только она!.. Твоя воля, Отец. Твоя, а не Моя… Бесполезно. У Меня всего лишь один Господь: Пресвятой Бог. Один закон: послушание. Одна любовь: искупление… Нет. У Меня больше нет Матери. Больше нет жизни. Больше нет божественности. Больше нет предназначения. Тщетно ты искушаешь Меня, дьявол, Матерью, жизнью, Моей божественностью, Моим предназначением. Вместо матери у Меня – человеческий род, и Я люблю его до такой степени, что за него умираю. Свою жизнь Я возвращаю Тому, кто дал Мне ее, и кто теперь просит ее обратно, верховному Повелителю всего живого. Божественность Я подтверждаю самой возможностью этого искупления. Предназначение Я исполняю Своей смертью. У Меня больше нет ничего. Кроме исполнения воли Господа Бога Моего. Сгинь, Сатана! Я уже сказал это и раз, и два, и повторю в третий раз: „Отец, если можно, пронеси эту чашу мимо Меня. Но да будет не Моя, а Твоя воля“. Прочь, Сатана! Я принадлежу Богу».
После Он уже ничего не говорит, а только зовет вперемешку с тяжелыми вздохами: «Боже! Боже! Боже!». Он призывает Его с каждым ударом сердца, и похоже, что с каждым ударом сердца из Него выступает кровь. Ткань, натянувшаяся на Его плечах, постепенно пропитывается ею и темнеет, несмотря на то, что полностью залита лунным светом.
18Однако над Его головой появляется еще более яркое сияние, зависая где-то в метре над Ним. Оно настолько яркое, что даже Распростертый видит, как оно пробивается сквозь Его волнистые волосы, уже отяжелевшие от крови, и сквозь кровавую пелену, застилающую глаза. Он поднимает голову… Луна ярко освещает Его бедное лицо, но еще ярче сияет ангельский свет, похожий на бледно-голубое сияние бриллианта Венеры. И становятся ясно различимы последствия ужасной агонии в виде крови, просочившейся через поры Его кожи. Ресницы, волосы, усы, борода обрызганы и покрыты кровью. Кровь капает с висков, кровь льется из вен на шее, кровь стекает с ладоней. И когда Он простирает руки по направлению к ангельскому свету, и широкие рукава соскальзывают вниз, становятся видны предплечья Христа, все в кровавом поту. Лишь слезы прочерчивают две чистых линии поверх красной маски на Его лице.
Он снова снимает плащ и вытирает им ладони, лицо, шею и предплечья. Но этот пот продолжает течь. Снова и снова прижимает ткань к лицу, надавливая руками, и всякий раз, когда Он прикладывает ее новым местом, на темно-красном фоне остаются явные отпечатки влаги, которые выглядят черными. Трава на земле красна от крови.
Кажется, Иисус вот-вот лишится сил. Он развязывает ворот одежды, как будто чувствуя удушье. Прикладывает руку к сердцу, потом к голове и обмахивается ладонью как веером, приоткрыв рот. Подползает к валуну, но ближе к краю откоса, и опирается на него спиной. Руки Его свисают вдоль тела, как будто Он уже мертв, голова упала на грудь. Он не двигается.
Ангельский свет медленно-медленно увядает. А потом словно растворяется в лунном сиянии.
Иисус опять открывает глаза. С трудом поднимает голову. Оглядывается. Он один. Но мука уже не так сильна. Он протягивает руку, подтаскивает к Себе плащ, оставленный на траве, и снова вытирает лицо, ладони, шею, бороду и волосы. Срывает большой лист, выросший прямо на краю обочины и весь влажный от росы, и приводит Себя в порядок, смачивая им лицо и руки и вновь вытираясь насухо. При помощи еще нескольких листьев Он проделывает это неоднократно, пока окончательно не смывает следы Своего ужасного пота. Только туника остается запятнанной, особенно на плечах, в локтевых складках, на шее, на поясе и на коленях. Он оглядывает ее и качает головой. Потом смотрит на плащ, который тоже весь в пятнах, сворачивает его и кладет на камень, там, где образовалась ниша, рядом с крохотными цветами.
С трудом, по причине слабости, Он поворачивается и встает на колени. Молится, положив на плащ ладони, а на них – голову. 19Потом, опираясь на камень, встает и, немного пошатываясь, направляется к ученикам. Его лицо крайне бледно. Но уже не растеряно. Хотя оно и обескровленное, и скорбное против обыкновения, это все же лицо, исполненное божественной красоты.
Трое учеников безмятежно спят. Завернутые в плащи, растянувшиеся возле потухшего костра. Слышно их глубокое дыхание, начинающее переходить в громкий храп.
Иисус зовет их. Тщетно. Ему приходится нагнуться и энергично потрясти Петра.
«Что такое? Кто меня схватил?» – восклицает апостол, вылезая из своего темно-зеленого плаща со смущенным и испуганным видом.
«Никто. Это Я зову тебя».
«Уже утро?»
«Нет. Вторая стража почти на исходе[11]».
[11] То есть приблизительно 2 часа ночи.
Петр пребывает в совершенном оцепенении.
Иисус трясет Иоанна, и тот кричит от ужаса, увидев лицо призрака, – белое, как мрамор, – склоняющееся над ним: «О!.. Мне показалось, Ты мертвый…».
Толкает Иакова, который, подумав, что это брат зовет его, откликается: «Они схватили Учителя?»
«Еще нет, Иаков», – отвечает Иисус, – «Но вставай мигом, и пойдем. Предающий Меня уже рядом».
Все трое, еще сонные, поднимаются и осматриваются: оливковые деревья, луна, соловьи, легкий ветерок, спокойствие… Больше ничего. Однако они без возражений следуют за Иисусом.
Остальные восемь тоже, так или иначе, дремлют у погасшего костра. «Вставайте!» – приказывает Иисус громовым голосом, – «Приближается Сатана, не смыкающий глаз со своими слугами. Пусть он знает, что и дети Божьи не спят!»
«Да, Учитель».
«Учитель, где он?»
«Иисус, я…»
«А что случилось?»
И путаясь в вопросах и ответах, они надевают плащи…
20Как раз перед появлением колонны стражников, возглавляемых Иудой, которые внезапно высыпают на эту полянку в зловещем свете множества горящих факелов. Это шайка разбойников, переодетых солдатами, но с физиономиями каторжников, искривленными в дьявольских ухмылках. Есть кое‑кто и из Храмовых людей.
Апостолы сбиваются все в один угол. Впереди Петр, за ним теснятся остальные. Иисус не двигается.
Иуда подходит к Иисусу, выдержав Его взгляд, который сверкает, как в лучшие времена. И он не опускает лица. Наоборот, приблизившись к Учителю, он с улыбкой гиены целует Его в правую щеку.
«Друг, для чего ты пришел? Чтобы поцелуем предать Меня?»
Иуда на мгновение склоняет голову, потом поднимает… Безразличный к упреку, равно как и ко всякому намеку на раскаяние.
Иисус, произнеся первые слова важно, как подобает Учителю, далее говорит с печальной интонацией, как человек, примиряющийся с несчастьем.
21Стражники с криками выступают вперед, вооруженные веревками и дубинками, и пытаются схватить не только Христа, но и апостолов. За исключением, понятное дело, Иуды.
«Кто вам нужен?» – спокойно и торжественно спрашивает Иисус.
«Иисус из Назарета».
«Это Я»,[12] – голос Его громоподобен. Иисус открыто, честно и уверенно свидетельствует о Себе перед миром убийц и миром невиновных, перед стихиями и звездами, и я полагаю, что Он счастлив, что может это сделать.
[12] Это Я – это выражение созвучно сакральному имени Божьему (Яхве). Этим объясняется реакция пришедших.
Наверно, если бы Он метнул молнию, это не произвело бы более сильного впечатления. Ибо все падают на землю как подкошенные. На ногах остаются только Иуда, Иисус и апостолы, которые при виде поверженных солдат могут перевести дыхание, так что приближаются к Иисусу и так явно начинают угрожать Иуде, что тому приходится отпрянуть, чтобы лишь в последний момент избежать мастерского удара меча Симона. Невооруженные мечами апостолы бросают в него камни и палки, однако, не задетый ими, Иуда сбегает и исчезает за Кедроном, в темноте тропинки.
«Встаньте. Кто вам нужен? Еще раз спрашиваю».
«Иисус из Назарета».
«Я сказал вам, что это Я», – произносит Иисус с мягкостью. Да, с мягкостью. «Так что других оставьте в покое. Я иду. Уберите мечи и дубинки. Я не разбойник. Я всегда находился среди вас. Почему же вы не схватили Меня раньше? Но сегодня ваше время, и время Сатаны…»
22Однако, пока Он это говорит, Петр шагает к служителю, который держит веревку, чтобы вязать Иисуса, и наносит неловкий удар мечом. Если бы он попал точно, он рассек бы его как барашка. Но все, что ему удается сделать – это отсечь часть уха, которая повисает, сильно кровоточа. Раненый что есть силы кричит. Наступает неразбериха между теми, кто хочет наступать, и теми, кто опасается, завидев блеск мечей и кинжалов.
«Опустите ваше оружие. Приказываю вам это. Если бы Я захотел, Меня защитили бы ангелы Божьи. А ты – исцелись. Прежде всего, душой, если можешь». И перед тем, как дать связать Себе руки, Он дотрагивается до уха и делает его здоровым.
Апостолы реагируют весьма неподобающе… Да. Мне неловко говорить это, но это так. Кто кричит одно, кто другое: «Ты предал нас!», «Да Он сошел с ума!», «И кто теперь поверит Тебе?». А те, кто не кричат, бегут прочь…
Иисус остается один… Со стражей… И начинается шествие…
Наставление Иисуса Христа
Размышления о Гефсиманской агонии и предисловие к другим переживаниям Страстей
603 глава
15 февраля 1944.
1Иисус говорит:
«Ты созерцала переживания Моей душевной агонии в вечер Четверга. Ты видела своего Иисуса в состоянии упадка сил. Так бывает со смертельно раненным, когда его жизнь улетучивается вместе с кровью, истекающей из ран. Или с человеком, угнетенным душевной травмой, превосходящей его силы. Ты увидела нарастающие ступени развития этой травмы, достигшие крайней точки в выступании крови, вызванном нарушением кровообращения, которое было спровоцировано Моими усилиями совладать с собой и противостоять бремени, свалившемуся на Меня.
Я был и остаюсь Сыном Всевышнего. Но Я и Сын Человеческий. Мне бы хотелось, чтобы на этих страницах в одинаковой полноте и совершенстве были ясно запечатлены обе составляющие Моей двойной природы.
О Моем Божестве свидетельствуют Мои слова, что произносились с такой интонацией, которая может быть присуща только одному Богу. О Моем Человечестве – нужды, переживания, страдания, которые были вам явлены, и которые Я претерпевал во плоти истинного Человека, и эта плоть – такой же пример для вашей человеческой природы, как Мое учение об истинном Боге – образец для вашей души.
Вся Моя пресвятая Божественность, как и Мое совершеннейшее Человечество, с течением веков и в результате воздействия „вашего“ падшего несовершенного человечества, были в итоге принижены, искажены в своем истолковании. Мое человеческое естество у вас вышло ненастоящим, не вполне человеческим, равно как и Мой божественный облик оказался умаленным. Из него выпали очень многие детали, которые вам было неудобно признавать или которые вы больше не могли признать, по причине того, что ваших душ коснулась порча греха и безбожия, гуманизма[1] и рационализма.
[1] Гуманизм здесь – направление мысли, противопоставляющее изолированный человеческий разум Разуму Божьему и соборному разуму Церкви.
Я прихожу в это трагическое время[2], предшествующее вселенским бедствиям, прихожу, чтобы оживить в вашей памяти Мою Богочеловеческую Личность, так чтобы вы поняли, что Она из себя представляет, чтобы признали Ее после всего того мракобесия, которым вы Ее опутали, чтобы вы полюбили Ее, вернулись к Ней и посредством Ее спасались. Это личность вашего Спасителя, и кто признает Его и полюбит, тот спасется.
[2] Поучение диктуется во время Второй мировой войны.
2В эти дни Я познакомил тебя с Моими телесными страданиями, терзавшими Мое человеческое естество. Познакомил с Моими душевными страданиями, которые связаны, переплетены и слиты со страданиями Моей Матери, подобно тому, как перекручены лианы экваториальных лесов, которые невозможно разделить, обрезав только одну из них, а нужно разрубать одним ударом топора, уничтожая все сразу, чтобы сделать себе проход. Или вены на теле, которые невозможно поодиночке лишить крови, потому что все они наполнены одной единственной жидкостью. Или, еще точнее: невозможно уберечь от гибели плод, который формируется во чреве матери, если умирает сама мать, потому что именно ее жизнь, тепло, питание, кровь, вместе с ритмом, заданным биением материнского сердца, проникают во внутренние оболочки, к самому зародышу, и наполняют его жизнью.
Моя непорочная Мать! О, Она вынашивала Меня не только девять месяцев, как любая другая женщина носит ребенка, но всю жизнь. Наши сердца были связаны духовными нитями и всегда бились вместе, и ни одна материнская слеза не упала, не оставив соленого следа на Моем сердце, и не было ни одного Моего внутреннего стона, который бы не отозвался в Ней печалью.
Вам жалко матери, сын которой умирает от неизлечимой болезни, матери того, кого непреклонный человеческий суд приговорил к смертной казни. Но подумайте о Моей Матери, которая с самого момента Моего зачатия трепетала при мысли о том, что Я – Обреченный. О той Матери, которая в первый раз поцеловав нежное и розовое тельце новорожденного младенца, ощутила будущие раны Своего Создания. О той Матери, которая десять, сто, тысячу раз отдала бы Свою жизнь, только чтобы Я не стал взрослым, и не пришел бы час Жертвоприношения. О той Матери, которая знала об этом страшном часе и должна была желать его, ради принятия Господней воли, ради славы Божией, ради милости к человечеству. Нет, не было агонии более длительной и закончившейся более великой скорбью, чем у Моей Матери.
3И не было более сильных и всеобъемлющих страданий, чем Мои. Я был Одно целое с Отцом. От вечности Он любил Меня, как только Бог в состоянии любить. Во Мне Он находил утешение и неземную радость. И Я любил Его, как только Бог может любить, находя Свою неземную радость в единении с Ним. Невыразимые отношения, изначально связывающие Отца и Сына, не в силах передать даже Мое слово, поскольку их совершенство сталкивается с несовершенством вашего разума, который не сможет понять, что есть Бог, до тех пор, пока вы не окажетесь с Ним на Небесах. Так вот, Я чувствовал, как час за часом усиливается суровость Отца по отношению ко Мне, словно вода, что растет и напирает на плотину.
Во свидетельство против людей плоти, у которых не было желания понимать, кто Я такой, Он трижды на протяжении Моего общественного служения отверзал Небеса: на Иордане, на Фаворе и в Иерусалиме, в канун Страстей. Однако Он делал это для людей, а не для Моего облегчения. Ибо Я уже был Искупителем.
Периодически, Мария, Бог являет людям кого-то из Своих служителей, чтобы с его помощью пробудить и привлечь их к Себе, но происходит это также и путем страданий такого служителя. Именно он расплачивается самим собой, вкушая горький хлеб Божьего наказания, за утешение и спасение братьев. Разве не так? Жертвы искупления испытывают Божью строгость. Потом приходит слава. Но лишь после того, как удовлетворена Справедливость. С Моей Любовью не так: она ласкает избранных для жертвы. Я – Иисус, Я Искупитель, который Сам пострадал и знает на личном опыте, как болезненно пережить суровый взгляд Отца и богооставленность, и Я никогда не бываю суров, и никогда не оставляю. Я точно так же сжигаю дотла[3], но только огнем любви.
[3] Жертвы на Храмовом алтаре сжигались, и часто дотла, и тогда они назывались жертвами всесожжения.
4Чем ближе подступал час расплаты, тем острее Я чувствовал, как отдаляется Отец. А чем больше Я отлучался от Отца, тем меньше Мое Человечество ощущало поддержку Его Божества. И от этого Я испытывал все страдания, какие только возможно. Разлучение с Богом несет с собой страх, несет с собой привязанность к жизни, несет изнеможение, усталость и тоску. Чем оно полнее, тем серьезней его последствия. Когда оно абсолютно, оно приводит к отчаянию. И чем более незаслуженна эта разлука для того, кто по Божьему промыслу ее испытывает, тем больше он от нее страдает, потому что для живой души отсечение от Бога – то же, что для живого тела отсечение конечности. Это горькое и обессиливающее оцепенение, непонятное тем, кто его не переживал.
Я испытал его. Я должен был познать все, чтобы иметь возможность всё это привести Отцу в ваше оправдание. В том числе ваше отчаяние. О, Я понимаю, что значит сказать: „Я один. Все меня предали и оставили. Даже Отец, даже Бог больше не помогает мне“. И потому в несчастных сердцах, переполненных отчаянием, Я творю непостижимые чудеса благодати, призывая Моих возлюбленных испить чашу подобного горького опыта, чтобы те, кто терпит кораблекрушение в море отчаяния, не отвергали креста, протянутого Мной как якорь спасения, но ухватились бы за него, дабы Я вывел их на благословенный берег, где царит покой.
5Только Я один знаю, как Мне не хватало Отца в вечер Великого Четверга! Моя душа мучительно страдала от усилий выдержать две наибольшие человеческие скорби: сказать прощай любимой Матери и находиться рядом с неверным другом. Две раны появилось у Меня на сердце: одна от Ее слез, другая от его ненависти.
Мне пришлось делить Свой хлеб с Каином. Пришлось дружески с ним разговаривать, чтобы не выдать его остальным из опасения их жесткой реакции и чтобы предотвратить еще одно преступление, которое, впрочем, было бы бесполезным, так как все уже было обозначено в великой книге жизни: и Моя святая Кончина, и Иудино самоубийство. Другие смерти были не нужны, и Бог бы их не одобрил. Никакая кровь, за исключением Моей, не должна была пролиться, и не пролилась. Петля, пресекшая ту жизнь, затворила в непотребном теле предателя его нечистую кровь, проданную Сатане, кровь, которая не должна была, пролившись на Землю, смешаться с пречистой Кровью Невинного.
Этих двух скорбей было бы достаточно, чтобы Мое Я претерпело смертельную муку. Но Я был Искупителем, Жертвой, Агнцем. Ягненок, перед тем как его принесут в жертву, переживает клеймение каленым железом, удары, переживает острижение и продажу мяснику. Лишь в конце он почувствует холод ножа, которым ему перережут горло, выпустят кровь и умертвят. Но до этого он должен оставить все: пастбище, где он вырос, мать, которая вскармливала и согревала его, товарищей, которые были рядом. Все. Я пережил все это: Я, Агнец Божий.
6Итак, в то время как Отец удалялся на Небеса, пришел Сатана. Он уже приходил в начале Моего служения, чтобы искушать Меня и сбить с пути. И вот он приходит вновь. Это его время. Время сатанинского шабаша.
Толпы и толпы бесов находились в ту ночь на Земле для того, чтобы окончательно обольстить сердца и всеять в них желание завтрашней казни Христа. К каждому члену Синедриона был приставлен свой бес, к Ироду – свой, также и к Пилату, и к каждому из иудеев, которые потом призывали на себя Мою Кровь. Даже у апостолов были свои искусители, которые наводили на них сон, пока Я изнывал, и приводили их в состояние малодушия. Обрати внимание на силу непорочности. Иоанн, целомудренный ученик, был первым из всех, кто вырвался из лап демонов и тотчас вернулся к своему Иисусу, понял Мое невысказанное желание и привел ко Мне Марию.
Но у Иуды, так же как и у Меня, был Люцифер. Он находился около Меня. И в самом сердце Иуды. В этой трагедии мы были два главных героя, и Сатана занимался нами лично. После того, как он завел Иуду так далеко, что тому было уже не вернуться, он обратился ко Мне.
С помощью своих ухищрений он с непревзойденным реализмом продемонстрировал Мне телесные истязания. В пустыне он также начал с плоти. Я превозмог его молитвой. Дух укротил страхи плоти.
Тогда он продемонстрировал Мне бесполезность Моей смерти и пользу от того, что Я буду жить ради Себя, не беспокоясь о неблагодарных людях. Жить богатым, счастливым, любимым. Жить для Своей Матери, не заставляя Ее страдать. Жить для того, чтобы длительной проповедью обратить к Богу тех многих, которые, если Я умру, забудут обо Мне, тогда как если бы Я оставался Учителем не три года, но много-много лет, они бы пришли в полное единение с Моим учением. Его ангелы помогли бы Мне пленять людские сердца. Разве Я не вижу, что ангелы Бога не вмешиваются и не помогают Мне? После Бог простил бы Меня, увидев толпы верующих, которых Я привел бы к Нему. В пустыне он тоже попытался склонить Меня искусить Бога опрометчивостью. Я победил его молитвой. Дух укротил нравственные искушения.
7Он продемонстрировал Мне богооставленность. Он, Отец, больше не любит Меня. Я нагрузил на Себя грехи всего мира. И вызвал Его отвращение. Его здесь нет, Он оставил Меня одного. Он отдал Меня на посмеяние жестокой толпы. И даже не предоставил Своего небесного утешения. Я один, один, один. В этот час только Сатана рядом со Христом. Нет ни Бога, ни людей, потому что они не любят Меня. Они или равнодушны, или ненавидят Меня. Я молился, пытаясь молитвой заглушить сатанинскую речь. Но молитва больше не поднималась к Богу. Она возвращалась ко Мне летящими камнями и давила на Меня своей грудой. Молитва, что всегда была Моей лаской Отцу, возносящимся голосом, на который отвечало нежное отцовское слово, стала теперь мертвой, тяжелой, напрасно брошенной в закрытые Небеса.
Тогда Я почувствовал горечь со дна этой чаши. Вкус отчаяния. Это было то, чего хотел Сатана. Довести Меня до отчаяния, чтобы сделать из Меня своего раба. Я поборол отчаяние, и поборол его только одними Своими силами, потому что захотел его побороть. Только одними Своими человеческими силами. Я уже был всего лишь Человеком. Всего лишь человеком без всякой Божьей помощи. Когда Бог помогает, нетрудно поднять целый мир и держать его, как детскую игрушку. Но когда Бог больше не содействует, даже цветок становится непосильной ношей.
Я победил и отчаяние, и его создателя Сатану, чтобы послужить Богу и вам, даровав вам Жизнь. Но Я узнал, что такое Смерть. Не физическая смерть от распятия, – которая была не так ужасна, – но Смерть абсолютная, осознанная, смерть воина, который умирает после победы, с кровоточащей раной в сердце, раной от усилия, превосходящего все возможное. И Я покрылся кровавым потом. Я покрылся кровавым потом, чтобы остаться верным Божьей воле.
8Вот почему ангел Моей скорби показал Мне упования всех спасенных этой жертвой, и это было как лекарство для умирающего.
Ваши имена! Каждое было для Меня каплей лекарства, влитой в вены с целью снова наполнить их бодростью, каждое было для Меня возвращением жизни, возвращением света, возвращением силы. Во время нечеловеческих мучений, чтобы не кричать от боли как человек, чтобы не отчаиваться в Боге и не говорить, что Он слишком жесток и несправедлив к Своей Жертве, Я повторял про себя ваши имена. Я видел вас. С тех пор Я благословил вас. С тех пор Я носил вас в сердце. И когда приходит ваше время родиться на Земле, Я схожу с Небес, чтобы присутствовать при вашем появлении, радуясь от мысли, что еще один цветок любви появился на свет и что он будет жить для Меня.
О! благословенные Мои! Утешение для умирающего Христа! При Моей кончине были Мать, Ученик, благочестивые Женщины, но там были также и вы. Мои угасающие глаза видели вместе с измученным лицом Моей Мамы также и ваши любящие лица, и они так и закрылись, и были счастливы закрыться, потому что видели вас спасенными, вас, заслуживших Божье Самопожертвование».
16 февраля 1944.
9Иисус говорит:
«Отныне ты знакома со скорбями, которые предшествовали Страстям в собственном смысле. Теперь Я познакомлю тебя с событиями самих Страстей. Событиями, которые сильнее поражают ваше воображение[4], когда вы о них думаете.
[4] Т.е., внешние проявления Страстей вызывают в людях большее сочувствие, нежели внутренние, такие как Гефсиманское борение.
Но вы очень мало размышляете о них. Слишком мало. Вы не раздумываете о том, чегó вы Мне стоили, и какою мукой далось ваше спасение. Вы, жалующиеся на царапину, на то, что ударились об угол, на головную боль, не думаете о том, что Я был одной большой раной, что те раны усугублялись многими вещами. Что сами вещи стали орудиями пыток своего Творца, поскольку мучили уже измученного Бога Сына, без всякого почтения к Тому, кто сотворил их, будучи Отцом творения.
Однако вещи не виноваты. Виноват, как всегда, человек. Виноват с того самого дня, как послушался Сатану в земном Раю. До того момента сотворенные вещи не имели ни шипов, ни яда, и не несли никакой опасности для человека, избранного творения. Бог сотворил этого человека царем, сотворил его по Своему образу и подобию, и в Своей отеческой любви не мог допустить, чтобы вещи причиняли человеку вред. Эту ловушку поставил Сатана. Первым делом в человеческом сердце. Потом, вместе с наказанием за грех, она принесла человеку шипы и колючки.
10И вот Я, Человек, был вынужден терпеть страдания не только от людей, но и от самих вещей. Первые оскорбляли и истязали Меня, вторые служили им орудиями.
Рука, которую Бог дал человеку, чтобы отличить его от зверей, рука, которой Он научил человека пользоваться, рука, которую Бог привел в согласие с разумом, сделав ее исполнительницей повелений ума, эта столь искусная часть вашего тела, что, казалось бы, должна была простираться с лаской к Сыну Божию, – от которого получала только ласку и исцеление, если была больна, – обратилась против Сына Божия и нанесла Ему пощечины, удары, вооружившись плетью; стала клещами, чтобы рвать волосы и бороду, и молотком, чтобы вбивать гвозди.
Человеческие ноги, которые должны были бы проворно бежать разве что на поклонение Сыну Божию, поспешили на расправу со Мной, помогая тащить и волочить Меня по дороге навстречу Моим истязателям, пинали Меня самым неприглядным образом, оскорбительным даже для упрямого мула.
Человеческие уста, которые надлежало использовать для речи, этого дара, данного человеку, единственному из всех сотворенных животных, чтобы восхвалять и славословить Сына Божия, наполнились ложью и проклятиями, летевшими в Мой адрес вместе с брызжущей слюной.
Человеческий разум, подтверждающий небесное происхождение человека, и тот целиком ушел на изобретение пыток особой, утонченной жестокости.
11Человек, весь человек употребил себя и свои способности на издевательство над Сыном Божиим. И в помощь себе призвал землю и все, что на ней. Из камней горных обвалов он сделал метательные снаряды, чтобы ранить Меня; из ветвей деревьев – дубинки, чтобы ударять по Мне; из скрученной конопли – веревки, чтобы тащить Меня и резать ими Мое тело; из шипов – жгучий как огонь венец для Моей склоненной головы; из руды – наконечники для плетей; из тростника – орудие мучения; из булыжников на мостовой – препятствие для Того, кто, умирая, нетвердой походкой поднимался на холм навстречу Своему распятию.
И с земными вещами объединились вещи небесные. Рассвет, слишком холодный для Моего тела, уже истощенного агонией в саду; ветер, раздражающий раны; солнце, усиливающее жажду и жар в теле и вызывающее появление летающих насекомых и пыли, что ослепляет усталые глаза, которые невозможно протереть связанными руками.
К небесным вещам добавляются также средства, дарованные человеку для прикрытия его наготы: кожа становится плетью, а шерсть одежды прилипает к открытым ранам от этих плетей и при каждом движении натирает и раздирает их.
12Все, все, все послужило мукой для Сына Божьего. Тот, ради кого были созданы все эти вещи, в час Своего Жертвоприношения Богу оказался окружен одной лишь враждебностью. Твой Иисус, Мария, ни в чем не имел утешения. Все существующее обернулось против Меня, чтобы со змеиной беспощадностью впиться в Мою плоть и умножить страдания.
Вот о чем хорошо было бы подумать, когда вы страдаете, и сравнив ваши недостатки с Моим совершенством и Мои скорби с вашими, прийти к выводу, что Отец любит вас сильнее, нежели в тот час Он любил Меня, и полюбить Его всем своим существом так же, как Я любил Его, несмотря на Его суровость».