Никто особенно не печалится по поводу расставания с ним, наоборот… Петр, возможно из опасения, что Иуда передумает, помогает ему затянуть ремни на мешке и надеть его через плечо, провожает его до двери мастерской, уже открытой, как и другая, что выходит в сад, очевидно, чтобы проветрить душное помещение после знойного дня, стоит на пороге, глядя, как тот уходит, и когда видит, что тот действительно удаляется, делает радостно-насмешливый прощальный жест и возвращается, потирая руки. Ничего не говорит… да все уже и сказано. Кое-кто, увидев это, усмехается в бороду.

   ²Однако Иисус этого не замечает, поскольку внимательно смотрит на Своего брата Иакова, который покраснел и нахмурился, перестав есть свои оливки. Спрашивает его: «Что с тобой?»

   «Ты сказал: „Не нужно пренебрегать послушанием матери“… А мы что тогда?»

   «Не будь придирчив к словам. В общем и целом, нужно поступать так. Когда речь идет только о людях и о детях по плоти. Но когда дело касается иной природы и иного отечества, тогда нет. Оно, высшее, следует своим правилам и устремлениям. Иуда пришел раньше тебя и раньше Матфея… но он пока еще слишком отстает. Нужно, чтобы он сформировался, и у него это будет происходить очень медленно. Имейте к нему милосердие, будь милосерден, Петр! Я понимаю… но говорю тебе: будь милосерден. Терпеть неудобных людей – небесполезная добродетель. Привыкай к ней».

   «Да, Учитель… Но когда я гляжу на него, такого… такого… ладно, молчи, Петр, Он ведь понимает… то мне кажется, что я – парус, слишком сильно надутый ветром… Я скриплю, скриплю от усилия, и во мне всегда что-то ломается… Ну, Ты знаешь, то есть, не знаешь, поскольку лодочник Ты никакой, так я Тебе скажу, что если у паруса от слишком большого натяжения лопаются все шкоты, клянусь Тебе, он даст незадачливому лодочнику такую оплеуху, что может его оглушить… Вот, я чувствую, что… рискую оборвать все свои канаты… и тогда… Да, лучше, чтобы иногда он уходил. Так мой парус за отсутствием ветра ослабнет, и я смогу вовремя укрепить шкоты».

   Иисус улыбается и качает головой, снисходя к справедливому и горячему Петру.

   ³На улице раздается громкий звон подкованных копыт и гомон мальчишек. «Это здесь! Это здесь! Стой, дядя». И, прежде чем Иисус и ученики отдают себе в этом отчет, на фоне дверного проема показывается темный силуэт вспененной лошади, и с нее слезает всадник, который метеором врывается внутрь и падает ниц к ногам Иисуса, благоговейно их целуя.

   Все глядят изумленно. «Кто ты? Чего тебе надо?»

   «Я Ионафан».

  Ему ответствует крик Иосифа, который, сидя за высоким столом, а также по причине молниеносности появления своего друга, не сумел его узнать. Пастух подбегает к простертому ниц мужчине: «Ты, это правда ты!..»

   «Да. Я преклоняюсь перед моим любимым Господом! Тридцать лет надежды, о – длительное ожидание! Вот: теперь они расцвели, словно цветок одинокой агавы, и расцвели сразу в блаженном восторге, еще более блаженном, чем тот, давний! О, мой Спаситель!»

   Женщины, дети, несколько мужчин, среди которых добрый Алфей, сын Сары, еще с куском хлеба и сыра в руке, толпятся у входа и даже внутри помещения.

   «Вставай, Ионафан. Я было собрался тебя искать, а вместе с тобой – Вениамина и Даниила…»

   «Знаю…»

   «Вставай, чтобы Я мог с тобой расцеловаться, как уже расцеловался с твоими товарищами», – побуждая его встать и целуя.

   «Знаю, – повторяет этот крепкий старик, хорошо держащийся и хорошо одетый, – знаю. ⁴Она была права. Это был не бред умирающей! О, Господи Боже! Как это душа видит и слышит Тебя, когда Ты зовешь ее!» Ионафан растроган.

   Однако овладевает собой. Он не теряет времени. Благоговейный, но при этом деятельный, он переходит к главному: «Иисус, Спаситель наш и Мессия, я прибыл, чтобы попросить Тебя поехать со мной. Я разговаривал с Эсфирью, и она мне сказала… Но сначала, сначала Иоанна говорила с Тобой и рассказала мне… о! не смейтесь над счастливым человеком, вы слушающие, счастливым, но не имеющим покоя до тех пор, пока не услышу от Тебя: „Я приду“. Ты знаешь, что я путешествовал с моей умирающей хозяйкой. Что за путешествие! От Тивериады до Вифсаиды все было хорошо. Но потом, когда пришлось оставить лодку и пересесть в повозку, хотя я как умел постарался ее оборудовать, началось мучение. Ехали тихо, по ночам, однако она мучилась. У Кесарии Филипповой она чуть не умерла от кровохарканья. Мы остановились… На третье утро, семь дней тому назад, она послала за мной. Она казалась уже умершей: такая она была белая и чахлая. Но когда я позвал ее, она открыла свои нежные глаза умирающей газели и улыбнулась мне. Сделала своей ледяной ладошкой мне знак нагнуться, потому что голос ее был еле слышен, и сказала: „Ионафан, доставь меня обратно, домой. Только немедленно“. С таким великим усилием далось ей это распоряжение, что у нее, всегда нежной как невинное дитя, зарумянились щеки, и глаза на мгновение снова засверкали. Она продолжала: „Мне приснился мой дом в Тивериаде. А в нем был Некто с лицом, сияющим как звезда, высокий, светловолосый, с глазами небесного цвета и голосом, более благозвучным, чем звук арфы. И Он сказал мне: ‚Я есть Жизнь. Приходи. Возвращайся. Я жду тебя, чтобы дать тебе ее’. Я хочу ехать“. Я отвечал: „Моя госпожа! Ты не в состоянии! Ты плохо себя чувствуешь! Вот будет тебе получше, тогда посмотрим“. Я думал, что это бред умирающей. Но она заплакала, а потом… – о! она сказала это в первый раз за те шесть лет, что она моя хозяйка, и она даже села от возмущения, она, которая не могла пошевелиться – а потом она сказал мне: „Слуга, я приказываю. Я твоя госпожа. Повинуйся!“, и после опрокинулась, вся в крови. Я думал, она умирает… и решил: „Порадуем ее. Все равно умирать!.. У меня хоть не будет угрызения совести, оттого что я расстроил ее в самом конце, после того как всегда старался ей угодить“. Что за путешествие было! Она не желала передышки, кроме как между третьим и шестым часом. Я загнал лошадей, чтобы успеть. Мы прибыли в Тивериаду к началу девятого часа, сегодня… И Эсфирь мне рассказала… Тогда я понял, что позвал ее именно Ты. Потому что в один и тот же день и час Ты пообещал Эсфири чудо и явился духу моей хозяйки. Она решила отправиться дальше, лишь только минует девятый час, а меня выслала вперед… О, пойди со мной, мой Спаситель!»

   «Сейчас же иду. Вера заслуживает награды. Кто стремится ко Мне, тот Меня обретает. Пойдем».

  «Подожди. Я тут бросил кошелек одному юноше и сказал: „Три, пять, сколько хотите ослов, если у вас нет лошадей, и живо, к дому Иисуса“. Они вот-вот придут. Так у нас выйдет быстрее. Надеюсь, встретить ее возле Каны. Если, как минимум…»

   «Что, Ионафан?»

   «Если, как минимум, она жива…»

   «Она жива. А если бы и умерла, Я – это Жизнь. ⁵Вот Моя Мать».

 Дева Мария, видимо, кем-то предупрежденная, действительно, спешно приближается в сопровождении Марии Алфеевой. «Сын, Ты уходишь?»

   «Да, Мать. Иду с Ионафаном. Он пришел. Я знал, что смогу Тебе его показать. Поэтому ждал еще один день».

   Ионафан, сначала низко поклонившись со скрещенными на груди руками, падает на колени и, едва приподняв край одеяния Марии, целует его со словами: «Приветствую Мать моего Господа!»

   Алфей, сын Сары, говорит любопытствующим: «А? что скажете? Не стыдно ли нам, что мы одни – неверующие?»

   На улице слышится цоканье многочисленных копыт. Это ослики. Думаю, что это все, которые есть в Назарете, и их столько, что хватило бы на эскадрон. Пока Ионафан выбирает лучших, договаривается, платит не скупясь, берет двоих назаретян со своими ослами на случай, если какое-нибудь животное вдруг по пути раскуётся, а также чтобы те могли пригнать обратно всю эту ревущую ослиную кавалерию, Мария вместе с другой Марией помогают завязывать мешки и сумки.

   Мария Алфеева говорит сыновьям: «Я оставлю ваши постели тут. И буду их гладить… мне будет казаться, что я глажу вас. Будьте хорошими, достойными Иисуса сыновьями… и я… я буду счастлива…» – а между тем роняет крупные слезы.

   Мария, в свою очередь, помогает Иисусу и любовно поглаживает Его, передавая тысячи советов и поручений для оставшихся двоих ливанский пастухов, так как Иисус поясняет, что не вернется, пока их не отыщет.

   ⁶Трогаются. Наступил вечер, и вот уже восходит луна в своей первой четверти. Во главе Иисус с Ионафаном, за ними – все остальные. Пока они в городе, едут шагом, поскольку окружены толпой. Но, как только оказываются за городом, переходят на рысцу, двигаясь вереницей, звенящей копытами и бубенчиками.

   «Она в повозке вместе с Эсфирью, – объясняет Ионафан, – о, моя хозяйка! Какая радость тебя осчастливить! Привести к тебе Иисуса! О, мой Господь! Находиться здесь, бок о бок с Тобой! Здесь, рядом! Твое лицо в самом деле сияет как звезда, как она Тебя и увидела, и Ты светловолосый и с глазами цвета неба, а Твой голос, действительно, звучит как арфа… О! а Твоя Мать! Ты приведешь Ее к моей хозяйке, как-нибудь?»

   «Твоя хозяйка сама к Ней придет. Они подружатся».

  «Да? О!.. Да, она сможет. Она супруга и была матерью, Иоанна. Но душа у нее чистая, как у девочки. Она может быть рядом с благословенной Марией».

   Иисус оборачивается на юношеский смех Иоанна, поддержанный всеми остальными.

  «Это я, Учитель, заставил их смеяться. На лодке я чувствую себя уверенней кошки… но вот верхом! Я похож на бочонок, который оставили незакрепленным на палубе судна, подхваченного юго-западным ветром!» – говорит Петр.

   Иисус улыбается и обнадеживает его, обещая, что эта рысца скоро закончится.

   «О! Это ничего. Если парни смеются, то ничего страшного. Поедем, поедем, чтобы осчастливить эту добрую женщину».

   Иисус опять оборачивается на еще один взрыв смеха.

   Петр восклицает: «Нет. Этого Тебе не стану рассказывать, Учитель. Хотя почему нет? Ладно, расскажу. Я сказал: „Наш главный служитель будет кусать себе локти, узнав, что его не было как раз тогда, когда можно было бы покрасоваться перед дамой“. А они смеются. Но это ведь так. Я уверен, что если б он это себе представлял, то ни за какими отцовскими виноградниками ухаживать было бы уже не надо».

   Иисус не возражает.

   ⁷На этих хорошо откормленных осликах путь преодолевается быстро. При лунном свете они минуют Кану.

   «Если позволишь, я поеду вперед. Остановлю повозку. Тряска доставляет ей массу страданий».

   «Езжай, конечно».

   Ионафан пускает свою лошадь в галоп.

   А дорога все тянется и тянется в белом свете луны. И вот, наконец, появляется темный силуэт большой открытой повозки, остановившейся у края дороги. Иисус понукает Своего ослика, и тот переходит на мелкий хромающий галоп. Вот Он у повозки. Спешивается.

   «Мессия!» – провозглашает Ионафан.

   Старая няня бросается из повозки на дорогу, а с дороги – в пыль: «О! спаси ее! Она умирает».

  «Вот он Я». И Иисус поднимается на повозку, где разложена груда подушек, а на них лежит хрупкое тело. В углу – фонарик, а также чаши и амфоры. Там же – молодая служанка: плачет, вытирая холодный пот с умирающей. Подбегает Ионафан с одним из дорожных фонарей.

  Иисус наклоняется над женщиной, находящейся в прострации, действительно умирающей. Между белизной ее льняной одежды и слегка голубоватой бледностью ее исхудалых ладоней и лица нет различия. Только густые брови да длинные черные ресницы придают какой-то цвет этому белоснежному лицу. Нет уже даже того злосчастного румянца на выдающихся от худобы скулах, что характерен для чахоточных больных. Ее губы, приоткрытые от затрудненного дыхания, – всего лишь лилово-розовая тень.

   Иисус становится на колени сбоку от нее и внимательно за ней наблюдает. Кормилица берет ее за руку и зовет. Но ее душа, находясь у смертного порога, уже ничего не слышит.

   Подошедшие ученики и двое юношей из Назарета толпятся вокруг повозки.

   Иисус кладет ладонь на лоб умирающей, которая на мгновение открывает свои затуманенные глаза с блуждающим взором, и потом снова их закрывает.

   «Уже не слышит», – стонет кормилица и плачет еще громче.

   Иисус делает движение: «Она услышит, мать. Поверь». А затем зовет: «Иоанна! Иоанна! Это Я! Это Я тебя зову. Я – это Жизнь. Посмотри на Меня, Иоанна».

  Умирающая открывает свои большие черные глаза и уже более осмысленным взглядом смотрит на склонившееся над нею лицо. В ней изображаются радостное волнение и улыбка. Она тихо шевелит губами, однако слово остается беззвучным.

   «Да, это Я. Ты пришла – и Я пришел. Спасти тебя. Веришь ли ты в Меня?»

   Умирающая согласно кивает головой. Вся ее жизненная сила и все те слова, которые она не может выразить иначе, сосредоточены в ее взгляде.

  «Итак (Иисус, хотя и оставаясь стоять на коленях с левой рукой, лежащей у нее на лбу, выпрямляется, и вид Его говорит о совершении чуда), итак, Я повелеваю. Будь здоровой. Встань». Он убирает руку и поднимается на ноги.

   Какая-то доля минуты – и затем Иоанна, жена Хузы, без какой-либо поддержки садится, издает крик и бросается Иисусу в ноги, крича сильным и счастливым голосом: «О, люблю Тебя, о, моя Жизнь! Навсегда! Твоя! Навсегда Твоя! Няня! Ионафан! Я исцелена! О, скорее! Бегите и оповестите Хузу. Пусть он придет поклониться Господу! О! благослови меня еще, еще и еще! О, мой Спаситель». Она плачет и смеется, целуя одеяния и ладони Иисуса.

   «Да, Я благословляю тебя. Чего бы ты еще хотела от Меня?»

   «Ничего, Господин. Кроме того, чтобы Ты любил меня и позволил мне Тебя любить».

   «А ребенка ты бы не хотела?»

  «О! ребенка!.. Но пусть будет по-Твоему, Господин. Я оставляю Тебе все: мое прошлое, мое настоящее и мое будущее. Я всем Тебе обязана – и все отдаю Тебе. Ты сам дай Своей рабе то, что сочтешь лучшим».

   «В таком случае, вечную жизнь. Будь счастлива. Бог любит тебя. ⁸Я пойду. Благословляю тебя и благословляю вас».

  «Нет, Господин. Погости в моем доме: он теперь – о! теперь он поистине цветущий розарий. Позволь мне войти туда вместе с Тобой… О, осчастливь меня!»

   «Я приду. Но со Мной ученики».

   «Это мои братья, Господин. У Иоанны найдется для них, как и для Тебя, пища и питье, и всякое утешение. Доставь мне радость!»

   «Идемте. Отошлите назад осликов и следуйте за нами пешком. Дорога теперь уже не длинная. Мы поедем медленно, чтобы вы за нами поспевали. До свидания, Исмаил и Азер. Кланяйтесь Моей Матери от Меня и от Моих друзей».

  Двое назаретян, потрясенные, уходят со своими ревущими ослами, в то время как повозка отправляется в обратный путь, на этот раз с радостной ношей. Позади, сгрудившись, идут ученики, обсуждая происшедшее.

   И все заканчивается.