ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
243. В Кане в доме Сусанны. Внешность, поведение и голос Иисуса. Спор об одержимости
4 августа 1945.
1Праздник в доме Сусанны по поводу прихода Иисуса несколько уступает тому, что был во время брака с чудом. Не хватает музыкантов, нет приглашенных, дом не увешан цветами и зелеными ветками, нет ни столов на множество гостей, ни распорядителя пира у посудных стоек и наполненных винами гидрий. Но все перекрывает любовь, которую оказывают теперь в ее подобающей форме и мере, то есть не просто гостю, возможно дальнему родственнику, но все-таки только человеку, а Гостю и Учителю, чья истинная Природа известна и признаваема и чье Слово почитается как нечто божественное. Так что сердца тех, кто из Каны, изо всех сил проявляют любовь к Великому Другу, что в Своем льняном одеянии появился у входа в сад между зеленой землей и красным закатом, украшая все вокруг Своим присутствием, сообщая Свой мир не только душам, к которым обращено Его приветствие, но даже самим вещам.
Поистине, кажется, что куда бы Он ни направлял взгляд Своих голубых глаз, везде простирается покров торжественного, но все же радостного покоя. Чистота и покой струятся из Его зрачков, так же как мудрость – из Его уст, а любовь – из Его сердца. Читающему эти страницы может показаться неправдоподобным то, что я рассказываю. И все-таки то же самое место, что до прихода Иисуса было обыкновенным, или же было наполнено деловитой суетой, которая исключает покой, предполагающий свободу от рабочего возбуждения, едва только Он появляется, тут же облагораживается, и тот же труд принимает некий упорядоченный характер, который уже не исключает сочетания сверхъестественного образа мыслей с ручным трудом. Не знаю, ясно ли я выражаюсь.
2Иисус никогда не бывает хмурым, даже в часы величайшего расстройства от какого-то события, приключившегося с Ним, но всегда держится с величественным достоинством и передает это сверхъестественное достоинство тому месту, в котором оказывается. Иисус никогда не бывает ни весельчаком, ни нытиком, Его лицо не искажается от смеха и не бывает кислым, ни в моменты наивысшей радости, ни величайшего огорчения.
Его улыбка неподражаема. Ее никогда не сумеет воспроизвести ни один художник. Она как будто свет, исходящий из Его сердца, лучезарный свет в часы наибольшей радости о чьей-то искупленной душе или о какой-то иной душе, приближающейся к совершенству. Улыбка, которую я бы назвала розовой, когда Он одобряет спонтанные поступки Своих друзей или учеников и наслаждается их близостью; лазурная, ангельская улыбка – если продолжить цветовые сравнения – когда Он склоняется над детьми, чтобы послушать их, поучить чему-то или благословить; улыбка, разбавленная состраданием – когда Он видит немощи души или тела; наконец, божественная улыбка – когда Он говорит об Отце или о Своей Матери, или же смотрит на Пречистую, либо Ее слушает.
Не припомню, чтобы я когда-нибудь видела Его ипохондрически обеспокоенным, даже в часы величайшего мучения. Во время мук от предательства, во время агонии с кровавым потом, во время мучительных переживаний Страстей если печаль и затмевала сладчайшее сияние Его улыбки, то не настолько, чтобы уничтожить тот покой, что похож на диадему из райских жемчужин, сверкающих на Его гладком лбу и озаряющих своим светом всю Его божественную фигуру. Я также не припомню, чтобы когда-нибудь видела Его предававшимся безудержному веселью. Не прочь откровенно посмеяться, если того требует случай, Он сразу же возвращается к Своей полной достоинства безмятежности. Но когда смеется, Он чудесным образом молодеет до того, что становится похож на двадцатилетнего юношу, и кажется, что сам мир молодеет от Его прекрасного смеха: искреннего, звучного, мелодичного.
Равным образом не припомню, чтобы видела Его делающим что-либо торопливо. Будь то речь или движения – всё у Него спокойно, хотя ни в коем случае не вяло и не лениво. Может быть, это потому, что, будучи рослым, Он может идти широким шагом и, не переходя на бег, проходить большой путь, равно как может легко доставать удаленные предметы без необходимости вставать для этой цели. Несомненно то, что даже в Своей манере двигаться Он благороден и величествен.
А Его голос? Вот скоро уже два года, как я слушаю, как Он говорит, и все-таки порой почти теряю нить Его рассуждений: настолько я погружаюсь в исследование Его голоса. И добрый Иисус терпеливо повторяет то, что было сказано, и смотрит на меня со Своей улыбкой доброго Учителя, не допуская, чтобы в Его наставлениях имели место пробелы, вызванные моим блаженным вслушиванием в Его голос, смакованием его, вниманием к его мелодике и очарованию. Но и два года спустя я все еще не знаю, как точно определить его тембр.
Я безусловно исключаю басовый тембр, как исключаю и высокий тенор. Но я все равно не уверена, что это: мощный тенор или безукоризненный баритон с широчайшим вокальным диапазоном. Я бы остановилась на последнем, поскольку Его голос подчас приобретает бронзовые, даже как бы приглушенные обертона, настолько они низкие, особенно когда Он тет-а-тет разговаривает с каким-нибудь грешником, приводя того к Благодати, или при скоплении народа указывает на человеческие неправды; но затем, когда Он принимается анализировать и возбранять то, что запрещено, и разоблачать лицемерие, эта бронза делается звонче; и она становится резкой, как удар молнии, когда Он провозглашает Истину и Свою волю, и начинает петь, словно золотая пластина под ударом хрустального молотка, когда возносится, прославляя Милосердие или воспевая Божьи дела; либо это звучание окутывается любовью, когда Он говорит с Матерью или о Матери. Поистине, тогда Его голос окутан любовью, почтительной любовью сына и любовью Бога, что воспевает Свое лучшее творение. Этот же тембр, хотя и не столь ярко выраженный, Он использует в разговоре с любимыми учениками, с обращенными или с детьми. И он никогда не утомляет, этот голос, даже при самой длительной речи, так как именно он облекает мысль и дополняет слово, придавая ему, смотря по необходимости, свою мощь или мягкость.
И порой я застываю с пером в руке, чтобы послушать, а потом вижу, что мысль ушла слишком далеко вперед, и ее уже невозможно уловить… и я остаюсь в таком положении, пока добрый Иисус не повторит ее, как Он делает и когда меня прервут, уча меня терпеливо мириться с досаждающими вещами или людьми, что – сами судите – насколько сильно мне досаждают, отрывая меня от блаженства слышать Иисуса…
3Сейчас, в Кане, Он благодарит Сусанну за гостеприимство, оказанное Аглае. Они уединились под густой перголой, увешанной гроздьями уже созревающего винограда, тогда как все остальные отдыхают в просторной кухне.
«Эта женщина оказалась очень хорошей, Учитель. Она совершенно не была нам в тягость. Пожелала помогать мне во всех стирках, в уборке дома на Пасху, словно она какая-то служанка, и трудилась, уверяю Тебя, как рабыня, помогая мне доделать пасхальные одежды. Она осмотрительно удалялась всякий раз, когда кто-то приходил, и даже с моим мужем старалась не оставаться. Мало говорила в присутствии семьи, мало ела. Поднималась до рассвета, чтобы привести себя в порядок прежде, чем пробудятся мужчины, и я всегда находила огонь уже горящим, а дом – выметенным. Но когда мы бывали одни, она спрашивала меня о Тебе и просила научить ее псалмам нашей веры. Говорила: „Чтобы иметь возможность молиться так, как молится Учитель“. А теперь она перестала страдать. Потому что страдать-то страдала она сильно. Всего боялась и много вздыхала, и плакала. Теперь-то она счастлива?»
«Да, счастлива не по земному. Свободна от страха. Успокоена. Я еще раз благодарю тебя за то добро, которое ты для нее сделала».
«О, мой Господь! Какое там добро? Все, что я ей дала, это любовь во имя Твое, потому что ничего другого я не умею. Это была несчастная сестра. Я это понимала. И оказала ей любовь в благодарность Всевышнему, что хранит меня Своей милостью».
«И сделала больше, чем если бы проповедовала в Бейт Мидраш[1]. Теперь у тебя здесь еще одна. Узнала ее?»
[1] Дом Учения (у МВ – Bel Nisdrasc, см. примеч. к 111.3, Том 2).
«А кто ее не знает в этих краях?»
«Всякий, это правда. Но вы пока еще не знаете, вы и ваши края, другую Марию, ту, которая всегда будет верна своему призванию. Всегда. Прошу тебя, поверь в это».
«Ты так говоришь. Ты знаешь. Я верю».
«Надо еще и сказать: „Я люблю“. Знаю, что труднее сочувствовать и прощать тому, кто согрешал и был из наших, чем тому, у кого есть оправдание в том, что он язычник. Но если было очень скорбно видеть отступничество среди близких, то более сильным должно быть сострадание и прощение. Я уже простил за весь Израиль», – завершает Он, делая ударение на последних словах.
«И я прощу со своей стороны. Потому что думаю, что ученик должен делать то, что делает Учитель».
4«Ты пребываешь в истине, и Бог этому радуется. Пойдем к остальным. Вечер наступает. Будет приятно отдохнуть в вечерней тишине».
«Ты ничего нам не скажешь, Учитель?»
«Еще не знаю».
Они заходят в кухню, где готовится еда и напитки для предстоящего ужина.
Сусанна, выступив вперед, с легким румянцем на юном лице говорит: «Не хотят ли мои сестры пойти со мной в верхнюю комнату? Нам надо скорее приготовить столы, потому что потом еще нужно расстелить постели для мужчин. Я могла управиться и сама. Но это займет больше времени».
«Я тоже пойду, Сусанна», – говорит Дева Мария.
«Не надо. Достаточно нас одних. И это поможет нам познакомиться, поскольку работа сближает».
Они вместе выходят, в то время как Иисус, попив воды, приправленной не знаю чем: каким-то сиропом, – идет посидеть с Матерью, апостолами и мужчинами из дома в прохладу перголы, позволив слугам и пожилой хозяйке завершить приготовления блюд.
5Из верхней комнаты доносятся голоса трех учениц, накрывающих на стол. Сусанна рассказывает о чуде, случившемся на ее свадьбе, а Мария из Магдалы отвечает: «Превращение воды в вино – это впечатляет. Но превращение грешницы в ученицу впечатляет еще сильнее. Дай Бог, чтобы я поступила, как то вино: чтобы я стала наилучшей».
«Не сомневайся в этом. Он меняет все совершенным образом. Здесь была одна, и вдобавок язычница, которую Он обратил и по образу мыслей, и по вере. Неужели ты сомневаешься, что это случится с тобой, ведь ты уже принадлежишь Израилю?»
«Женщина? Молодая?»
«Молодая. Красивейшая».
«И где она сейчас?» – спрашивает Марфа.
«Это знает только Учитель».
«А! тогда это та, о ком я тебе говорила. Тем вечером Лазарь был у Иисуса и слышал слова, сказанные про нее. Какое благоухание было в той комнате! Оно сохранялось на одеждах Лазаря еще многие дни. И все-таки Иисус сказал, что аромат покаяния сердца той обращенной превосходит и его. Кто знает, куда она отправилась? Я думаю, в уединение…»[2]
[2] См. 200.7
«Она в уединении и была чужестранкой. Я здесь и известна. Ее искупление грехов – в одиночестве, мое – в жизни среди мира, который меня знает. Я не завидую ее судьбе, поскольку я с Учителем. Но надеюсь, что когда-нибудь последую ее примеру, чтобы уже ничто меня не отвлекало от Него».
«Ты Его покинешь?»
«Нет. Но Он говорит, что Сам уйдет. И тогда мой дух устремится за Ним. Вместе с Ним я могу бросить миру вызов. Без Него я буду бояться мира. И положу пустыню между собой и миром».
«А мы с Лазарем? Что мы будем делать?»
«Что вы и делали во время своей скорби. Будете любить друг друга и любить меня. И уже не стесняясь. Потому что тогда вы останетесь одни, но будете знать, что я с Господом. И что люблю вас в Господе».
«Да, Мария тверда и определенна в своих решениях», – комментирует Петр, услышав это.
А Зелот отзывается: «Режет правду, как ее отец. От матери у нее черты лица, а от отца – ее неукротимый дух».
И обладательница неукротимого духа быстро спускается, подходя к товарищам, чтобы сказать, что столы накрыты…
… 6Земля растворяется в ясной, но пока безлунной ночи. Слабое мерцание звезд позволяет лишь различать темные скопления деревьев и белесые громады домов. Больше ничего. Разные ночные птицы беззвучно порхают около дома Сусанны в поисках мушек, скользя впритирку к людям, сидящим на террасе вокруг светильника, что отбрасывает легкий желтоватый свет на лица собравшихся возле Иисуса. Марфа, которая, видимо, очень боится летучих мышей, взвизгивает всякий раз, когда ее слегка задевает какой-нибудь нетопырь. Иисус, напротив, занят бабочками, которых привлекает светильник, и Своей вытянутой ладонью пытается отгонять их от пламени.
«Крайне глупые существа: как те, так и другие, – говорит Фома. – Первые путают нас с большими мухами, вторые – принимают пламя за солнце, и обжигаются. У них нет даже намека на мозги».
«Это же животные. Ты хочешь, чтобы они рассуждали?» – вопрошает Искариот.
«Нет. Хотелось бы, чтобы у них был хотя бы инстинкт».
«У них нет времени на его приобретение. Я говорю о бабочках. Потому что после первой же попытки они погибают. Инстинкт развивается и укрепляется после первых болезненных переживаний», – толкует Иаков Алфеев.
«А летучие мыши? У них-то он должен был появиться, ведь они живут по нескольку лет. Они глупые, вот в чем дело», – возражает Фома.
«Нет, Фома. Не глупее людей. Люди тоже часто напоминают глупых летучих мышей. Летают или, точнее, кружат, словно пьяные, вокруг вещей, которые могут причинить только вред. 7Ну вот: Мой брат, размахивая плащом, сбил одну из них. Дай Мне ее», – говорит Иисус.
Иаков Зеведеев, у чьих ног упала летучая мышь, которая теперь, растерявшись, неуклюже мечется по полу, берет ее двумя пальцами за одно из перепончатых крыльев и, держа ее на весу, словно грязную тряпку, кладет ее на лоно Иисуса.
«Вот какая неосторожная. Оставим ее в покое – и вы увидите, что она опомнится, но не исправится».
«Оригинальное спасение, Учитель. Я бы ее просто убил», – говорит Искариот.
«Нет, зачем? У нее тоже есть жизнь, и она ею дорожит», – отвечает ему Иисус.
«Мне так не кажется. Либо она не знает, что у нее она есть, либо ей на нее наплевать. Она подвергает ее опасности!»
«О, Иуда, Иуда! Как суров был бы ты с грешниками, с людьми! Люди тоже ведь знают, что у них есть одна и еще одна жизнь, и без колебаний подвергают опасности и ту, и эту».
«У нас есть две жизни?»
«Жизнь тела и жизнь духа, ты же знаешь».
«А! а я подумал, что Ты намекаешь на перевоплощение. Есть такие, кто верит в это».
«Перевоплощения нет. Но две жизни есть. И все же человек подвергает опасности обе свои жизни. Если ты был Богом, как бы ты судил людей, которые, помимо инстинкта, наделены разумом?»
«Строго. Кроме тех случаев, когда человек слабоумен».
«И ты бы не стал рассматривать обстоятельства, которые приводят к нравственному нездоровью?»
«Не стал бы».
«Таким образом, ты не проявил бы сострадания к тому, кто знает о Боге и о Законе, но тем не менее грешит».
«Не проявил бы. Потому что человек должен уметь владеть собой».
«Был бы должен».
«Должен, Учитель. Для взрослого человека впадать в некоторые грехи – непростительный стыд, особенно если ничто его к этому не принуждает».
«Какие же это грехи, по-твоему?»
«В первую очередь, грехи чувственности. Это непоправимый урон своему достоинству… – Мария из Магдалы опускает голову… Иуда продолжает: – Это еще и развращение других, поскольку из тел этих нечистых выделяется своего рода некий фермент, который смущает даже самых чистых и побуждает их подражать им…»
8В то время как Магдалина все ниже опускает голову, Петр говорит: «О, полегче! Не будь таким суровым! Первой этому непростительному стыду предалась Ева. И не говори мне, что она развратилась от нечистого фермента, исходившего от какого-то сластолюбца. Во всяком случае знай: что касается меня, то я ровным счетом ничего не почувствую, даже если сяду рядом с развратником. Это его проблемы…»
«Такое сближение все равно загрязняет. Если не плоть, то душу, а это еще хуже».
«Ты напоминаешь мне фарисея! Но извини, в таком случае нам надо было бы закрыться внутри хрустальной башни и сидеть там взаперти».
«И не думай, Симон, что это тебе бы помогло. В одиночестве искушения еще более ужасны», – говорит Зелот.
«О, прекрасно! Они остались бы только мечтами. Ничего страшного», – отвечает Петр.
«Ничего страшного? А разве ты не знаешь, что искушение приводит к помышлениям, а они – к поиску любого компромисса, чтобы как-нибудь удовлетворить заявляющий о себе инстинкт, а компромисс открывает дорогу утонченному греху, в котором чувство соединяется с мыслью?» – вопрошает Искариот.
«Дорогой Иуда, я ничего об этом не знаю. Может быть, потому, что я никогда не был склонен помышлять, как ты говоришь, о некоторых вещах. Однако мне кажется, что мы далеко ушли от летучих мышей и что хорошо, что ты не Бог. Иначе в Раю ты остался бы один со всей своей строгостью. 9Что Ты об этом скажешь, Учитель?»
«Скажу, что хорошо быть не слишком категоричными, ведь ангелы Господни слышат слова людей и записывают их в вечных книгах, и будет неприятно однажды услышать: „Да будет с тобою по твоему же суду“. Скажу, что Бог Меня послал именно потому, что Он хочет простить все грехи, в которых раскаивается человек, зная, насколько человек слаб по вине Сатаны. Иуда, ответь Мне: ты допускаешь, что Сатана может таким образом завладеть душой, чтобы оказывать на нее уже принудительное воздействие, что уменьшает ее грех в глазах Божьих?»
«Не допускаю. Сатана может затрагивать только низшую часть».
«Но ты богохульствуешь, Иуда Симонов!» – почти одновременно говорят Зелот и Варфоломей.
«Почему? В чем?»
«В том, что перевираешь Бога и Писание. В нем мы читаем, что Люцифер затронул и высшую часть[3], а Бог устами Своего Слова говорил об этом несчетное число раз», – отвечает Варфоломей.
[3] Это следует из рассказа о грехопадении (Быт. 3).
«Бог – нет, поскольку Он есть Порядок и Верность. А Сатана – да, так как он есть Беспорядок и Ненависть», – возражает Зелот.
«Ненависть не является противоположностью Верности. Ты неправильно говоришь».
«Я говорю правильно, потому что, если Бог есть Верность и поэтому не нарушает Своего слова, данного человеку и оставляющего его свободным в своих поступках, то дьявол не может солгать против этого слова, потому как он и не обещал человеку свободу воли. Но также верно и то, что он есть Ненависть, и потому ополчается на Бога и на человека, и делает это нападая не только на плоть человека, но и на его умственную свободу, и приводя эту свободу думать к рабству, к одержимости, из-за которой человек творит такое, чего он не творил бы, будучи свободным от Сатаны», – утверждает Симон Зелот.
«Я этого не допускаю».
«Но как тогда с бесноватыми? Ты отрицаешь очевидное», – восклицает Иуда Фаддей.
«Бесноватые – это глухие, или немые, или безумные. Не развратники».
«У тебя на уме только этот порок?» – иронично спрашивает Фома.
«Потому что он самый распространенный и самый низменный».
«А! А я думал, что именно с ним ты лучше всего знаком», – со смехом говорит Фома.
Иуда словно бы в ответ на это вскакивает на ноги, но потом овладевает собой, спускается по лесенке и удаляется в поля.
10Молчание… Затем Андрей говорит: «В общем, его мысль не совсем ошибочна. Можно было бы сказать, что Сатана на самом деле контролирует только чувства: зрение, слух, речь и мозги. Но тогда, Учитель, как объяснить иные непотребства? Разве это не одержимость? Например, некий Дора?..»
«Некий Дора, как ты говоришь, чтобы никого не лишить милосердия – и да воздаст тебе за это Бог, – или некая Мария, как все мы, и в первую очередь она сама, думаем после ясных и безжалостных намеков Иуды, это примеры наиболее полной одержимости Сатаной, который распространяет свою власть на три уровня человеческой личности. Это самые жестокие и изощренные виды одержимости, от которых освобождаются лишь те, чей дух пока не настолько сильно деградировал, чтобы они еще могли воспринять призыв Света. Дора не был развратным. Но при всем этом он не смог прийти к своему Избавителю. В чем и состоит разница. Тогда как тех, кто болен лунатизмом, или нем, или глух, или слеп в результате бесовского воздействия, их родственники пытаются и намереваются привести ко Мне, то в этих, духовно одержимых, лишь их собственный дух может позаботиться о том, чтобы искать избавления. Поэтому они не только избавлены, но и прощены. Ведь первым делом их воля начала выходить из-под власти Дьявола. А теперь пойдемте отдыхать. Мария, ты, знающая, что такое быть одержимыми, помолись за тех, которые периодически поддаются действию Врага, совершая грехи и оскорбляя».
«Хорошо, мой Учитель. И без всякой обиды».
«Мир всем. Оставим тут причину такого долгого спора. Темнота с темнотою – снаружи, в ночи. А мы опять пойдем в дом, чтобы уснуть под присмотром ангелов».
И Он кладет на скамью летучую мышь, которая делает первые попытки взлететь, а сам удаляется с апостолами в верхнюю комнату, тогда как женщины и хозяева дома спускаются вниз.