ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
249. Пресвятая Мария наставляет Искариота относительно первостепенной обязанности быть верным Богу
10 августа 1945.
1Безветренное солнечное утро благоприятствует восхождению на холмы, что всё так же тянутся в направлении на запад, то есть к морю.
«Хорошо, что мы достигли гор ранним утром. Мы бы не смогли оставаться на равнине под этим солнцем. А здесь есть тень и прохлада. Сочувствую тем, кто держится римской дороги. Она хороша зимой», – говорит Матфей.
«За этими холмами нас встретит ветер с моря. Он всегда смягчает воздух», – говорит Иисус.
«Поедим там, на вершине. В тот раз это было замечательно. А здесь наверно будет еще лучше, поскольку Кармель ближе, и море ближе», – добавляет Иаков Алфеев.
«Все-таки наша родина прекрасна!» – восклицает Андрей.
«Да. В ней есть всё. Туманные горы и пологие холмы, озера, реки, всякие виды деревьев, и даже море есть. Это взаправду та восхитительная страна, которую прославили наши псалмопевцы, наши пророки, наши великие воины и поэты», – говорит Фаддей.
«Ты ведь столько всего знаешь – прочти какой-нибудь отрывок», – просит Иаков Зеведеев.
«Райской красоты устроил Он землю Иудину.
Улыбкой Своих ангелов украсил Он землю Неффалима, и реки небесной сладости придали вкус плодам его земли.
Всё творение отобразилось в тебе, Божья жемчужина, подаренная Богом Своему святому народу.
Слаще увесистых виноградных кистей, что зреют на склонах твоих гор, нежнее молока, что наполняет вымя твоих овечек, упоительнее меда, что пахнет цветами, которыми ты одета, о блаженная земля, твоя красота для сердца твоих сынов.
Само небо сошло, чтобы сделаться рекою, соединившей две жемчужины и ставшей подвеской и поясом на твоем зеленом платье.
Твой Иордан поет, и смеется одно из твоих морей, а другое напоминает, что Бог грозен, тогда как холмы, кажется, танцуют в вечерний час, словно веселые девушки на лугу, и твои горы молятся во время ангельских зорь или воспевают аллилуйю под палящим солнцем, или же вместе со звездами поклоняются Твоему могуществу, всевышний Господь.
Ты не запер нас в тесных пределах, но оставил перед нами открытое море, дабы сказать нам, что этот мир – наш»[1].
[1] Приведенные строки взяты из неизвестного нам источника, но имеют многочисленные параллели в Пятикнижии и псалмах.
«Ай, красиво! В самом деле красиво! Я только и бывал, что на озере да в Иерусалиме, и годами ничего другого не видел. Лишь теперь я познакомился с Палестиной. Но уверен, что в мире нет ничего красивее», – говорит Петр, которого распирает национальная гордость.
«Мария рассказывала мне, что долина Нила тоже очень красива», – замечает Иоанн.
«А человек из Эндора как о каком-то рае говорит о Кипре», – прибавляет Симон.
«Э! но наша земля!..»
И апостолы, за исключением Искариота и Фомы, которые вместе с Иисусом несколько впереди, продолжают расхваливать красоты Палестины.
Последними подходят женщины, которые не в силах удержаться и не набрать семян цветов, чтобы впоследствии посадить их на своих участках или в садах как ради их красоты, так и с целью оставить воспоминание о своем путешествии.
2Несколько орлов (думаю, это морские орлы или грифы) широкими кругами летают над вершинами холмов, иногда снижаясь в поиске добычи. И между двумя из них разгорается схватка – и они состязаются, теряя перья, состязаются в изящной и жестокой дуэли, которая заканчивается бегством побежденного, что отправляется умирать на удаленный горный пик. По крайней мере, все рассуждают так: настолько утомленно, словно на последнем издыхании, он летит.
«Его сгубила ненасытность», – комментирует Фома.
«Ненасытность и упрямство всегда пагубны. Вот и те трое вчерашних!.. Боже милосердный! Какая незавидная судьба!» – говорит Матфей.
«Они никогда не излечатся?» – спрашивает Андрей.
«Спроси Учителя».
Иисус, будучи спрошен, отвечает: «Лучше было бы спросить, обратятся ли они. Потому что истинно говорю вам, что предпочтительнее умереть прокаженным и святым, чем здоровым грешником. Проказа останется на земле, в могиле. Грех же останется в вечности».
3«Мне очень понравилась Твоя вчерашняя вечерняя беседа», – говорит Зелот.
«А мне, наоборот, нет. Она была очень суровой для слишком многих в Израиле», – реагирует Искариот.
«И ты среди них?»
«Нет, Учитель».
«А тогда почему тебя это расстраивает?»
«Да потому что это может навредить Тебе».
«Неужели Я должен тогда во избежание ущерба согласиться быть сообщником грешников?»
«Я этого не говорю. На это Ты бы не смог пойти. Но промолчать, не вызывать к Себе вражду со стороны влиятельных…»
«Промолчать значит дать согласие. Я не дам согласия на грех. Ни малым, ни великим».
«Но Ты же видишь, что случилось с Крестителем?»
«Это его слава».
«Его слава? Мне кажется, это его гибель».
«Гонение и смерть за верность нашему долгу – это слава для человека. Быть мучеником всегда славно».
«Но своей смертью он препятствует своему учительству, огорчает учеников и родных. Сам-то он освободится от всякой скорби, зато других оставит в еще бóльших скорбях. У Крестителя нет родственников, это правда. Но все равно: у него есть обязательства перед учениками».
«Даже если б у него были родственники, было бы то же самое. Призвание больше, чем кровные узы».
«А как же четвертая[2] заповедь?»
[2] В зап. традиции, идущей от блаж. Августина, 1-я и 2-я заповеди объединяются в одну, и заповедь чтить отца и мать становится 4-й.
«Она идет после тех, что посвящены Богу».
«Как страдает мать из-за сына, Ты вчера видел…»
«Мать! Подойди сюда».
Мария спешит к Иисусу и спрашивает: «Чего Тебе, Сын Мой?»
«Мать, Иуда из Кериота выступает в Твою защиту, потому что любит Тебя и любит Меня».
«В Мою защиту? От чего?»
«Хочет склонить Меня к большей осторожности, чтобы по Мне не нанесли удар, как по Нашему родственнику, Крестителю. И говорит Мне, что нужно иметь сострадание к матерям и ради них щадить себя, ибо так повелевает четвертая заповедь. Что Ты об этом скажешь? Предоставляю слово Тебе, Мать, чтобы Ты ласково наставила этого нашего Иуду».
4«Я скажу, что перестала бы любить Моего Сына как Бога, что начала бы сомневаться, не обманывалась ли Я все время, не ошибалась ли Я все время относительно Его Природы, если бы увидела, что Он пренебрег Своим совершенством, опустившись Своей мыслью до человеческих соображений и упуская из виду соображения сверхчеловеческие, а именно: искупить, пытаться искупить людей по любви к ним и ради славы Божьей, ценою причиненной Себе боли и вызванных обид. Я продолжала бы любить Его как сына, сбитого с пути некой злобной силой, из жалости, потому что это Мой сын, потому что Он был бы несчастен, но уже не той полнотой любви, какой Я люблю Его сейчас, когда вижу, что Он верен Господу».
«Самому Себе, Ты имеешь в виду».
«Господу. Сейчас Он – Мессия Господень и должен быть верен Господу так же, как любой другой, даже более, чем любой другой, поскольку Его миссия более грандиозна, чем любая другая миссия, какая была, есть и будет на Земле, и, конечно, Он имеет Божье содействие, соответствующее такой миссии».
«Но если бы с Ним приключилась какая-нибудь беда, Ты бы разве не плакала?»
«Выплакала бы все Свои слезы. Но Я бы плакала кровавыми слезами, если бы увидела, что Он изменил Богу».
«Что весьма умалит вину тех, кто будет Его преследовать».
«Почему?»
«Потому что как Ты, так и Он чуть ли не оправдываете их».
«Не думай так. Их вина в глазах Божьих будет одинаковой, рассуждаем ли мы, что это неизбежно, или считаем, что никакой израильтянин не должен грешить против Мессии».
«Израильтянин? А если это будут язычники, разве не то же самое?»
«Нет. Для язычников это лишь грех по отношению к себе подобному. Израиль же знает, кто такой Иисус».
«Многие в Израиле этого не знают».
«Они не хотят этого знать. Это сознательное неверие. Так что к немилосердию они прибавляют неверие и отвергают надежду. Попрание трех главных добродетелей – это не просто мелкий грех, Иуда. Но тяжкий, духовно более тяжкий, нежели какой-нибудь проступок по отношению к Моему Сыну».
Иуда, исчерпав аргументы, наклоняется завязать сандалию и отстает.
5И вот они на вершине или, точнее, на выступе, что почти у самой вершины, выступе, который весь подался вперед, словно устремляясь к ласкающей взор синеве бескрайнего моря. Густые заросли каменного дуба придают изумрудный оттенок свету, пронизанному мягкими иглами солнца, на этом гребне горы, туманном, воздушном, глядящим на уже близкое морское побережье напротив величественного хребта Кармеля. Внизу, у подножия горы с торчащим, словно жаждущим полета, выступом, за крохотными полями на середине склона видна узкая долина с водным потоком в глубине, несомненно, внушительным благодаря бурному течению во время половодья, а теперь усохшим до серебристой пены на середине русла. Поток бежит к морю, огибая основание Кармеля. Вдоль потока справа, взобравшись на насыпь, идет дорога, соединяющая какой-то город, расположенный на побережье в центре бухты с городами на материке, возможно с Самарией, если я правильно ориентируюсь.
«Тот город – это Сикаминон, – говорит Иисус, – мы будем там на исходе вечера. Пока же отдохнем, потому что спуск этот трудный, хотя не жаркий и короткий».
И сев в кружок, пока на простеньком вертеле жарится ягненок, очевидно, подарок пастухов, они разговаривают между собой и с женщинами…