Иуда опускает голову и не отвечает.

   ³Мария, Мария Клеопова и Сусанна показываются из густых зарослей.

   «Мать, приветствую Тебя! Мир вам, женщины!»

 «Сын Мой! Я ходила к тем… страдальцам. Но Я получила хорошее известие, которое позволило Мне не страдать безмерно. Дора избавился от этих земель, и их приобрел Йоханан. Это не рай… Но уже и не тот ад. Сегодня управляющий сказал об этом крестьянам. Сам он уже уехал и увез на телегах всё до последнего зернышка, оставив всех без еды. А так как у надзирателя Йоханана на сегодня есть пища только для своих, люди Доры должны были бы остаться без еды. Это настоящее провидение – получить тех барашков!»

  «Провидение и то, что они больше не принадлежат Доре. Мы видели их дома… Это свинарники…» – говорит возмущенная Сусанна.

   «Они все счастливы, эти бедняги!» – подытоживает Мария Клеопова.

  «Я тоже рад. Им будет всяко лучше, чем раньше», – отвечает Иисус, возвращаясь к апостолам.

   Его нагоняет Иоанн из Эндора с кувшинами воды, которые он несет вместе с Эрмастеем. «Это нам дали крестьяне Йоханана», – объясняет он, почтительно поздоровавшись с Иисусом.

   Все возвращаются к тому месту, где в густых облаках сального дыма подрумяниваются два барашка. Петр, погруженный в свои думы, продолжает ворочать свой вертел. Иуда Фаддей, напротив, приобняв своего брата за талию, ходит туда-сюда и безостановочно говорит. Остальные же – кто носит дрова, кто устраивает… стол, принося крупные камни, что будут служить в качестве сидений или стола, не знаю.

   ⁴Прибывают крестьяне Доры. Еще более худые и оборванные, но такие счастливые! Их человек двадцать – и ни одного ребенка, ни одной женщины. Одни бедные мужчины…

   «Мир всем вам, и давайте благословим Господа за то, что Он дал вам лучшего хозяина. Благословим Его, помолившись об обращении того, кто заставил вас столько страдать. Не правда ли, ты счастлив, старик-отец? И Я тоже. Смогу почаще приходить вместе с мальчиком. Тебе рассказали? Плачешь от счастья, да? Иди, иди сюда, не бойся…» – разговаривает Он с дедушкой Марциама, который наклонившись целует Ему руки, плача и бормоча: «Я уже ничего не прошу у Всевышнего. Он дал мне больше, чем я просил. Теперь я хотел бы умереть, потому что опасаюсь, что, проживи я еще долго – мое страдание может снова вернуться».

   Несколько смущенные оттого, что находятся с Учителем, крестьяне скоро приободряются и, когда на широкие листья, расстеленные на принесенных прежде камнях, возлагают двух барашков и делят их на порции, кладя каждую на плоскую широкую лепешку, что служит также и тарелкой, они в своей простоте уже спокойны и с удовольствием едят, утоляя весь свой накопившийся голод и рассказывая о последних событиях.

   Один говорит: «Я всегда проклинал саранчу, кротов и муравьев, но отныне они кажутся мне сонмом Господних посланцев. Ведь это благодаря им мы вышли из преисподней». И хотя сравнение муравьев и саранчи с ангельскими воинствами несколько смелое, никто не смеется, потому что все ощущают скрывающуюся за этими словами трагедию.

   Пламя озаряет это собрание, но они не глядят на него и почти не замечают того, что перед ними. Взоры всех обращены на лицо Иисуса и отвлекаются лишь на несколько мгновений, когда Мария Алфеева, занятая отделением порций, принимается класть на лепешки изголодавшихся крестьян новое мясо и завершает свои хлопоты тем, что заворачивает жареные бараньи ножки в широкие листья, говоря старому родственнику Марциама: «Держи. Вам еще завтра достанется по куску на каждого. Пока надзиратель Йоханана вас не обеспечит».

   «Но вы же…»

   «Нам будет легче идти. Бери, бери, муж».

   От двух барашков остаются только голые кости и стойкий запах вытекшего жира, что все еще подгорает на гаснущем костре, чье зарево сменяется ярким светом луны.

   ⁵Вот и крестьяне Йоханана присоединяются к остальным. Наступает время беседы.

   Иисус поднимает Свои голубые глаза, ища Иуду Искариота, который примостился у дерева, чуть в тени. И видя, что тот делает вид, будто не понимает этого взгляда, Иисус громко зовет: «Иуда!» Тому поневоле приходится встать и выйти вперед. «Не уклоняйся. Прошу тебя благовествовать вместо Меня. Я очень устал. И, если б Я не прибыл этим вечером, вам и так пришлось бы говорить самим!»

   «Учитель… я не знаю, что сказать… Задай мне хотя бы несколько вопросов».

  «Это не Я должен тебе их задавать. Это для вас: о чем бы вы хотели послушать или получить разъяснение?» – спрашивает Он уже крестьян.

  Мужчины переглядываются друг с другом, не решаясь… Наконец один из крестьян спрашивает: «Мы познали могущество Господа и Его благость. Но мы очень мало знаем о Его учении. Может быть, теперь сможем узнать побольше, работая у Йоханана. Но в нас живет стремление узнать, чтó нам необходимо делать, чтобы достичь Царства, которое обещает Мессия. Можем ли мы его достичь теми ничтожными средствами, которыми мы располагаем?»

  Иуда отвечает: «Конечно, ваше положение очень горестно. Всё внутри и вокруг вас складывается так, чтобы отдалить вас от этого Царства. Отсутствие свободы приходить к Учителю, когда захотите, рабство на службе у хозяина – который, если и не гиена, как Дора, то, как можно судить, сторожевой пес, держащий своих рабов в качестве узников, – страдания и унижения, в которых вы пребываете, – всё это неблагоприятные условия для вашего избранничества в Его Царство. Ведь вам трудно не поддаться возмущению и чувству обиды, порицанию и мстительности по отношению к тому, кто с вами жестоко обращается. А необходимый минимум – это любить Бога и ближнего. Без этого нет спасения. Вам нужно следить за тем, чтобы хранить свое сердце в безропотном подчинении Божьей воле, которая проявляется в вашей судьбе, терпеливо перенося своего хозяина и даже в мыслях не позволяя себе свободы суждений, что, конечно, не могут быть ни благожелательными в отношении хозяина, ни благодарными в отношении вашей… вашего… Короче говоря, вы не должны рассуждать, чтобы в вас не появилось возмущение: возмущение, которое убило бы любовь. А кто не имеет любви, тот не обретет спасения, ибо нарушает главную заповедь. Тем не менее, я почти уверен, что вы можете спастись, поскольку вижу в вас благую волю вкупе с душевной кротостью, которая дает благую надежду, что вы сумеете отогнать от себя ненависть и дух мщения. Кроме того, Божье милосердие настолько велико, что оно простит вам все то, чего еще вам не достает для совершенства».

   ⁶Молчание. Иисус очень сильно наклонил голову, и выражения Его лица не видно. Но лица остальных видны. И поистине на них не написано блаженство. Лица крестьян выглядят еще более подавленными, чем раньше, лица же апостолов и женщин – удивленными и, я бы сказала, чуть ли не испуганными.

 «Мы постараемся не допускать никаких мыслей, идущих вразрез с терпением и прощением», – смиренно отвечает старик.

   Другой крестьянин вздыхает: «Конечно, трудно будет достичь совершенства в любви нам, для кого много уже и того, что мы не стали убийцами наших мучителей! Наша душа страдает, страдает, страдает, и если даже она не испытывает ненависти, то ей трудно любить, как трудно вырасти тем детям, которые вынуждены перенапрягаться…» 

   «Да нет, дружище. Я, наоборот, считаю, что именно потому, что вы столько страдаете и не стали убийцами и мстителями, у вас душа более стойкая в любви, чем у нас. Вы любите и даже не догадываетесь об этом», – говорит Петр, утешая их. ⁷Понимая, что взял слово, он сам себя прерывает: «О, Учитель!.. Но… Ты же сказал мне, что я должен говорить… и находить тему разговора даже в барашке, которого я жарю. Я все глядел на него и глядел, подыскивая правильные слова для этих наших братьев, для их обстоятельств. Но, наверное, потому, что я глуп, я не нашел ничего подходящего и сам не знаю как, но очутился очень далеко в помыслах, которые не знаю, как назвать: странными – и тогда они, конечно, мои, или святыми – и тогда они, несомненно, пришли свыше. Я перескажу их так, как они пришли, а Ты, Учитель, объяснишь мне их или упрекнешь за них, а вы все – проявите снисхождение. Итак, глядел я сначала на пламя, и ко мне пришла следующая мысль: „Смотри: из чего состоит пламя? Из древесины. Но древесина сама собой не воспламеняется. Более того, если она не высушена как следует, она не воспламенится совсем, потому что влага утяжелит ее и не даст труту ее зажечь. Когда древесина мертва, она начинает гнить, ее начинают точить черви, но сама она не загорается. И все-таки, если разложить ее правильным образом и поднести к ней трут и огниво, а потом высечь искру и помочь ей разгореться, подув на тонкие ветки, чтобы усилить огонек – ведь всегда начинают с самых тонких веток, – вот тогда пламя вспыхивает и делается приятным и полезным и охватывает всё, даже толстые бревна“. И я сказал себе: „Мы – это древесина. Сами по себе мы не загораемся. Однако нам нужно стараться не слишком обременять себя тяжелой влагой плоти и крови, чтобы позволить труту разгореться от искры. И мы должны желать быть пылающими, поскольку, если останемся неподвижными, нас могут истребить ненастья и черви-точильщики, то есть человеческое естество и бесы. Тогда как, если мы предадим себя огню любви, он начнет опалять самые слабые веточки и разрушит их – и эти веточки для меня означают несовершенства, – а затем разгорится и примется за древесину потолще, то есть за более сильные страсти. И мы – древесина, нечто вещественное, твердое, непроницаемое и даже грубое – станем чем-то прекрасным, бестелесным, подвижным, сияющим, как это пламя. И всё потому, что мы отдали себя любви, которая есть и огниво, и трут, каковые превращают наше ничтожное грешное человеческое существо в ангела будущего века, гражданина Небесного Царства“. Вот такая была мысль».

   ⁸Иисус, слегка приподняв голову, слушает с закрытыми глазами и с тенью улыбки на губах. Остальные глядят на Петра, всё еще удивленно, но уже не испуганно.

   Тот же спокойно продолжает: «Другая мысль пришла ко мне, когда я смотрел на животных, которые запекались. Не говорите, что у меня ребяческие мысли. Учитель сказал мне искать их в том, что я вижу… И я послушался. Смотрел я, значит, на этих животных и говорил: „Вот. Это два невинных, два кротких. Наше Писание изобилует нежными упоминаниями об агнце: и в напоминание о Том, кто есть обещанный Мессия и Спаситель с тех пор, как Он был предуказан в Моисеевом ягненке, и чтобы сказать, что Бог умилосердится о нас. Так говорят пророки. Он придет, чтобы собрать Своих овец, окажет помощь раненым, Сам понесет хромых[2]. Какая доброта! – говорил я. – Как же можно бояться Бога, который обещает такую милость нам, ничтожным! Но, – говорил я далее, – нужно быть кроткими, хотя бы кроткими, раз уж мы не невинны. Кроткими и стремящимися к тому, чтобы нас поглотила любовь. Потому как во что превратится даже самый красивый и чистый ягненок после того, как его зарежут, если не будет испечен в огне? В разложившийся труп. Тогда как, если его охватит огонь, он станет здоровой и благословенной пищей“. И я сделал вывод: „В итоге всё благо происходит от любви. Она освобождает нас от гнета человеческого естества, делает нас сияющими и приносящими пользу, дает нам возможность быть добрыми к братьям и благодарными Богу. Она возвышает наши добрые природные качества, поднимая их на такую высоту, что они получают имя сверхъестественных добродетелей. А кто добродетелен, тот и свят, кто свят, тот обладает Небом. Поэтому то, что открывает нам пути совершенства, это не ученость, и не страх. Это любовь. Она гораздо сильнее, чем страх наказания, удержит нас от зла, из стремления не огорчать Господа. Она заставит нас сочувствовать нашим братьям и любить их, ведь они от Бога. Поэтому любовь – это спасение и освящение человека“. Вот о каких вещах я думал, глядя на мое жаркое и слушаясь моего Иисуса. Простите, если их так мало. Но они мне принесли благо. Я пересказываю их вам в надежде, что они принесут благо и вам».

[2] Иез. 34: 11–16.