21 сентября 1945.

  ¹Иисус вместе с апостолами и учениками направляется в Вифанию и прямо сейчас обращается к ученикам и велит им разделиться, чтобы иудеям пойти по Иудее, а галилеянам подняться в Заиорданье, извещая о Мессии.

   Это обстоятельство вызывает некоторые возражения. Похоже, Заиорданье среди израильтян не пользуется доброй славой. О нем говорят как о почти что языческом крае. Но это оскорбляет учеников из Заиорданья, и среди них – глава синагоги Живописной Воды (самый авторитетный голос), да еще один юноша, чье имя мне незнакомо, которые рьяно защищают свои города и своих сограждан.

   Тимон говорит: «Приди, Господь, в Аеру, и увидишь, как там Тебя уважают. Такой веры, как там, Ты не найдешь в Иудее. Более того, я сам не стремлюсь идти туда. Оставь меня при Себе, и пусть в мой город отправятся один иудей и один галилеянин. И увидят, как он умеет верить в Тебя лишь по моему слову».

  А юноша[1] говорит: «Я смог поверить, даже никогда Тебя не видев. И стал Тебя искать после того, как мать простила меня. Но я с радостью туда вернусь, хотя бы это и привело к насмешкам от злых сограждан, каким и я был когда-то, и упрекам от добрых за мое прошлое поведение. Но мне это не важно. Буду проповедовать Тебя своим примером».

[1] Исцеленный по молитве матери (см. 122.13).

  «Правильно говоришь. Делай, как ты сказал. А потом Я сам приду. И ты, Тимон, тоже правильно сказал. Поэтому возвещать обо Мне в Аере пойдут Ерм с Авелем из Вифлеема Галилейского, тогда как ты, Тимон, останешься со Мной. Но все-таки Я не хочу этих споров. Вы больше не иудеи или галилеяне, вы ученики. Этого достаточно. Ваше имя и ваша миссия уравнивают вас в том, что касается происхождения и положения, во всем. Только в одном вы можете отличаться: в своей святости. Она будет у каждого своя, в той мере, какой кто сумеет достичь. Но Я бы хотел, чтобы у всех вас была одна и та же мера: совершенная. Видите апостолов? Они, как и вы, были разделены по своей национальности и по другим признакам. Теперь, после обучения в течение года с лишним, они просто апостолы. Вот и вы так поступайте, и подобно тому, как у вас священник находится рядом со старым грешником, а богатый рядом с некогда нищим, юный рядом со старцем, добивайтесь, чтобы среди вас исчезло разделение по принадлежности к тому или иному региону. Теперь у вас одно отечество: Небо. Ведь на этот путь к Небу вы встали добровольно. Никогда не давайте Моим врагам повода думать, что между вами есть вражда. Ваш враг – это грех, больше ничего».

   ²Некоторое время они проходят в молчании. Потом рядом с Учителем оказывается Стефан и говорит: «Мне надо Тебе кое-что сказать. Надеялся, что Ты сам меня спросишь, но Ты этого не сделал. Вчера со мной разговаривал Гамалиил…»

   «Я видел».

   «Не спрашиваешь меня, что он мне сказал?»

  «Жду, когда ты Мне об этом расскажешь, ведь у хорошего ученика нет секретов от своего Учителя».

   «Гамалиил… Учитель, отойдем на несколько метров вперед…»

   «Давай отойдем. Но ты мог бы говорить в присутствии всех…»

  Они удаляются на несколько метров. Стефан с краской на лице говорит: «Я должен дать Тебе один совет, Учитель. Прости меня…»

   «Если он хороший, Я его приму. Говори же».

   «Учитель, в Синедрионе раньше или позже, но обо всем узнаю́т. Это организация, у которой есть тысячи глаз и сотни щупалец. Она повсюду проникает, всё видит, всё слышит. У нее больше… осведомителей, чем кирпичей в Храмовых стенах. Многие живут таким образом…»

   «Занимаясь доносительством. Договаривай, пожалуйста. Это правда, и Я ее знаю. Итак? Что же было передано, более или менее правдиво, Синедриону?»

  «Было передано… всё. Я не понимаю, как они могли узнать о некоторых вещах. Не знаю даже, правда ли это… Но скажу Тебе то, что сказал мне Гамалиил, буквально: „Скажи Учителю, пусть обрежет Эрмастея или отдалит его, насовсем. Нет нужды говорить лишнего“».

  «В самом деле, нет нужды говорить лишнего. Прежде всего потому, что именно с этой целью Я и направляюсь в Вифанию и пробуду там до тех пор, пока Эрмастей не сможет опять путешествовать. Во вторую очередь потому, что никакое оправдание не могло бы поколебать предубеждений и… непреклонности Гамалиила, смущенного тем, что рядом со Мной присутствует телесно необрезанный человек. О, если бы он посмотрел вокруг и внутрь себя! Сколько необрезанных в Израиле!»

   «Но Гамалиил…»

  «В нем совершенным образом отображается ветхий Израиль. Он не злой, но… Взгляни на этот булыжник. Я мог бы его расколоть, но сделать податливым – нет. Так и он. Его придется раздробить, чтобы составить заново, и Я это сделаю».

   «Собираешься сражаться с Гамалиилом? Берегись! Он могуществен!»

  «Сражаться? Как с врагом? Нет. Скорее, Я буду не сражаться, а любить его, удовлетворив одно из его желаний, потакая его мумифицированному рассудку, и изолью на него бальзам, который растопит его, чтобы затем снова воссоздать».

   «Я тоже буду молиться, чтобы это произошло, потому что люблю его. Я ошибаюсь?»

  «Нет. Ты должен любить его, молясь за него. И будешь это делать. Обязательно будешь. Более того, именно ты поможешь Мне составить этот бальзам… Тем не менее, скажи Гамалиилу – чтобы он успокоился, – что Я уже позаботился об Эрмастее и что благодарен ему за совет. ³Вот мы и в Вифании. Остановимся, чтобы Я благословил всех, поскольку в этом месте нам надо разделиться».

  И, вновь присоединяясь к тесной и смешанной группе из апостолов и учеников, Он благословляет их и прощается со всеми, кроме Эрмастея, Иоанна из Эндора и Тимона.

   Затем вместе с оставшимися быстро проделывает несколько шагов, что еще отделяют Его от калитки Лазаря, уже для Него приветливо распахнутой, и входит в сад, поднимая руку, чтобы благословить этот гостеприимный дом, где по обширному парку рассеяны его хозяева и благочестивые женщины, что смеются над беготнёй Марциама по дорожкам, украшенным последними розами. А наряду с хозяевами и женщинами, под громкие возгласы этих последних, на дорожке появляются Иосиф Аримафейский и Никодим, тоже приглашенные к Лазарю, чтобы иметь возможность спокойно побыть с Учителем. И все спешат навстречу Иисусу: Мария с Ее нежной улыбкой, Мария Магдалина с ее полным любви восклицанием: „Раббони!“[2], прихрамывающий Лазарь, двое солидных членов Синедриона и, позади всех, благочестивые женщины из Иерусалима и из Галилеи: лица, отмеченные морщинами, гладкие лица молодых женщин и нежное, словно у ангела, девичье личико Анналии, что вспыхивает, когда она здоровается с Учителем.

[2] «Мой Учитель», – обращение, более почтительное, чем Равви.

   «Синтики нет?» – спрашивает Иисус после первых приветствий.

   «Она с Сарой, Марцеллой и Ноеминью, накрывает на стол. Да вон они идут».

   И они, действительно, подходят вместе со старой Эсфирью и Иоанной: два лица со следами прожитых лет и перенесенных скорбей вкупе с двумя безмятежными лицами и непохожим на них и расовым типом, и чем-то таким, что, присутствуя во всём, его отличает, строгим, хотя и излучающим спокойствие лицом гречанки.

   Я даже не могла бы назвать ее настоящей красавицей. Но всё же ее смягченные оттенками темно-синего черные глаза под высоким и благороднейшим лбом поражают еще сильнее, чем ее тело, которое, надо сказать, несомненно, красивее ее лица. Тело стройное, но не до худобы, соразмерное, гармоничное при ходьбе и движениях. Но то, что поражает, это ее взгляд, этот умный, открытый, глубокий взгляд, который как будто вбирает в себя этот мир и производит отбор, удерживая доброе, полезное, святое и отвергая злое, этот искренний взгляд, позволяющий заглянуть в его глубину, в которой показывается ее душа, внимательно наблюдающая за теми, кто к ней приближается. Если правда, что глаза позволяют узнавать личность, то скажу, что Синтика – женщина уверенных суждений и твердых целомудренных взглядов.

   Она тоже вместе с остальными преклоняет колени и не торопится встать, пока Учитель ей об этом не скажет.

   ⁴Иисус проходит по зеленому саду до самого портика при входе в дом, а потом заходит в зал, где слуги уже готовы предложить прохладительные напитки и помочь собравшимся совершить очистительный ритуал перед трапезой. В то время как все женщины удаляются, Иисус остается в зале с апостолами, а Иоанн из Эндора с Эрмастеем идут в дом Симона Зелота, чтобы сложить там мешки, которыми они были нагружены.

  «Этот юноша, что пошел вместе с одноглазым Иоанном, тот самый филистимлянин, которого Ты принял?» – спрашивает Иосиф.

   «Да, Иосиф. Откуда ты это знаешь?»

   «Учитель… Мы с Никодимом уже несколько дней задаем себе этот вопрос: как мы можем об этом знать и как об этом, к сожалению, узнаю́т остальные в Храме? Но факт, что мы это знаем. Перед праздником Кущей, на заседании, что всегда предваряет праздники, некие фарисеи заявили, что точно знают о том, что к Твоим ученикам помимо… – извини, Лазарь – известных и неизвестных грешниц, мытарей – извини, Матфей сын Алфея – и бывших каторжников присоединился один необрезанный филистимлянин и одна язычница. О язычнице, а это, конечно, Синтика, понятно, что можно было узнать или, по крайней мере, догадаться. Шум, который поднял из-за нее тот римлянин, был великим, а сам он сделался посмешищем среди себе подобных и среди иудеев в том числе и потому, что отправился, жалкий и грозный одновременно, повсюду искать свою беглянку, приставая даже к Ироду, так как считал, что она прячется в доме Иоанны и что Тетрарх должен принудить своего управляющего выдать ее хозяину. Но суметь прознать, что среди такого количества людей, какое следует за Тобой, есть один филистимлянин, причем необрезанный, и один бывший каторжник!.. Это странно. Очень странно. Тебе не кажется?»

   «И да, и нет. ⁵Я позабочусь о Синтике и бывшем каторжнике».

  «Да. Ты правильно поступишь, если первым делом удалишь Иоанна. Нехорошо, что он в Твоих рядах».

   «Иосиф, ты случайно не стал фарисеем?» – строго спрашивает Иисус.

   «Нет… но…»

  «И Я должен унизить душу, которая возродилась, из-за глупых придирок самого худшего фарисейства? Нет, Я этого не сделаю! Позабочусь о его спокойствии. О его, а не о Своем. Присмотрю за его формированием, как присматриваю за формированием невинного Марциама. Поистине нет разницы в их духовном неведении! Один говорит свои первые мудрые слова, потому что Бог простил его, потому что он возродился в Боге, потому что Бог привлек к Себе грешника. Другой говорит их, потому что, перейдя из обездоленного детства в отрочество, за которым, кроме Божьей, наблюдает еще и человеческая любовь, он открывает, словно венчик цветка, свою душу солнцу, и Солнце озаряет его Собой. Его солнце: Бог. И один вот-вот скажет свои последние слова… Вы что, не видите, что он сжигает себя покаянием и любовью? О, Я истинно желал бы, чтобы много было таких Иоаннов из Эндора и в Израиле, и среди Моих служителей! Я желал бы, чтобы даже у тебя, Иосиф, и у тебя, Никодим, было бы его сердце, и особенно, чтобы такое сердце было у его доносчика, подлой змеи, что скрывается под внешностью друга и что занимается доносительством, прежде чем стать убийцей. Змеи, что завидует крыльям птицы и подкарауливает ее, чтобы вырвать их, а саму бросить в темницу. Э, нет! Птица вот-вот превратится в ангела. А если бы змея и вырвала у нее крылья (но она не сможет), они, приставленные к ее скользкому телу, превратились бы в крылья демона. Всякий доносчик – это уже демон».

   ⁶«Но где он может быть, этот некто? Скажите мне, чтобы я мог немедленно пойти и вырвать у него язык», – восклицает Петр.

   «Лучше бы ты вырвал у него ядовитые зубы», – говорит Иуда Алфеев.

  «Да нет! Лучше его задушить! Так он больше не сделает никакого зла. Бывают существа, которые всегда способны навредить…» – резко говорит Искариот.

   Иисус, пристально посмотрев на него, заканчивает: «… и солгать. Но никому не нужно с ним ничего делать. Не стоит позволять погибнуть птице, занимаясь пресмыкающимся. Что касается Эрмастея, то Я останусь здесь, прямо в доме Лазаря, ради обрезания самого Эрмастея, который из-за любви ко Мне и чтобы избежать преследований со стороны малоумных евреев примет святую религию нашего народа. Это не что иное, как переход от тьмы к свету. Для того, чтобы свет сошел в сердце, это не является необходимым. Но Я соглашаюсь на это, дабы успокоить восприимчивость Израиля и продемонстрировать истинное желание этого филистимлянина прийти к Богу. Но, говорю вам, в эпоху Христа, чтобы быть Божьим, в этом не будет необходимости. Достаточно желания и любви, достаточно честной совести. А как мы обрежем гречанку? В каком месте обрезать ее дух, если он самостоятельно сумел почувствовать Бога лучше многих в Израиле? Воистину среди присутствующих многие пребывают во тьме по сравнению с теми, кого вы презрительно считаете тьмой. В любом случае и доноситель, и вы, члены Синедриона, можете сообщить кому следует, что этот соблазн с сегодняшнего дня устранен».

   «В отношении кого? Всех троих?»

  «Нет, Иуда Симонов. В отношении Эрмастея. Об остальных Я позабочусь. У тебя есть еще, о чем спросить?»

   «У меня нет, Учитель».

  «И Мне тоже больше нечего тебе сказать. ⁷Однако вас прошу рассказать Мне, если знаете, что сейчас с хозяином Синтики».

   «А то, что Пилат отправил его в Италию на первом же подвернувшемся корабле, чтобы не иметь хлопот с Иродом и вообще с евреями. Пилат переживает не лучшие моменты… и ему и так хватает…» – говорит Никодим.

   «Это достоверная новость?»

   «Могу проверить ее, если сочтешь нужным, Учитель», – говорит Лазарь.

   «Да, проверь. И расскажи Мне потом, чтó там на самом деле».

   «Но в моем доме Синтика все равно в безопасности».

   «Знаю. Израиль тоже защищает рабыню, бежавшую от чужеземного и жестокого хозяина[2]. Но Я хочу это знать».

[2] То есть Закон Израиля защищает… (см. Втор. 23:15–16; тж. 255.9).

   «А я хотел бы знать, ктó этот доноситель, осведомитель, этот славный фарисейский шпион… и, это-то можно узнать, хочу знать, ктó эти фарисеи-обличители. Обнародовать имена этих фарисеев и из каких они городов. Я говорю о фарисеях, что проделали немалую работу и проинформировали – после предательства одного из нас, потому что только мы знали о некоторых вещах, мы, старые и новые ученики, – проинформировали Синедрион о делах Учителя, каковые дела все праведны, а кто говорит и думает иначе, тот бес, и…»

   «И достаточно, Симон Ионин. Я тебе приказываю».

  «И я подчинюсь, даже ценой того, что у меня полопаются сердечные сосуды от этого усилия. А между тем вся радость от этого дня ушла…»

  «Нет. Почему? Разве между нами что-то поменялось? А что тогда? О, мой Симон! Иди-ка сюда ко Мне, и поговорим о чем-нибудь хорошем…»

   «Нам тут пришли сказать, что пора обедать, Учитель», – говорит Лазарь.

   «Ну, тогда идем…»