ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
303. Иисус у Матери в Назарете
15 октября 1945.
1 Уже темный декабрьский вечер. Холодный, ветреный. Кроме листьев, облетевших с тех деревьев, где они еще есть, и шуршащих при порывах ветра, ничто больше не производит шума на улицах Назарета, мрачных, словно это улицы какого-то мертвого города. Ни света, ни звука не пробивается из запертых домов. Вечер прямо-таки волчий…
Однако по пустынным улицам Назарета, направляясь к Своему дому, движется Агнец Божий. Его темная высокая тень в темном одеянии почти теряется во мраке беззвездной ночи, и Его шаги едва шелестят, когда Он наступает на кучу сухих листьев, которые ветер, покружив ими в воздухе, бросает на землю, готовый снова подхватить их и перенести куда-нибудь еще.
Вот Он добирается до дома Марии Клеоповой. Мгновение колеблется: зайти ли на участок и постучать в кухонную дверь или идти дальше… Но затем, не останавливаясь, проходит мимо. Вот Он уже в переулке, где расположен Его дом. Уже видны страдальческие колыхания олив на откосе, к которому примыкает дом: черными волнами на черном небе. Он ускоряет шаг. Подходит к дверям. Прислушивается. Совсем не трудно услышать, что происходит в этом, таком крохотном доме! Достаточно прислониться к косяку – и слушающего с говорящим будут разделять лишь несколько сантиметров дерева… И всё же никакого голоса не слышно.
«Поздно, – вздыхает Он, – подожду до рассвета, потом постучусь».
2 Но когда Он уже собирается удалиться, до Него доносится ритмичный звук ткацкого станка. Он улыбается и говорит: «Поднялась, ткёт. Это, конечно, Она… Это Ее, Мамин, темп». Мне не видно Его лица, но уверена, что оно улыбается, поскольку улыбка слышна и в Его голосе, который прежде был грустным, а теперь стал радостным.
Он стучит. Шум мгновенно прекращается, потом раздается звук отодвигаемой скамьи, а после Ее серебристый голос спрашивает: «Кто там?»
«Я, Мама!»
«Сын Мой!» Звучный радостный возглас, возглас – пусть и произнесенный тихим голосом. Слышны манипуляции с задвижками, их скольжение… и дверь отверзается золотым проемом на фоне черноты ночи. Мария бросается в объятья Иисуса прямо на пороге, словно Они не в состоянии медлить ни минуты: Он – заключить Ее в объятья, Она – прильнуть к Его Сердцу. «Сын! Сын! Сын Мой!»
Поцелуи и ласковые слова: «Мама», «Сын»… Затем Они входят, и дверь осторожно закрывается.
Мария вполголоса объясняет: «Все спят. Я бодрствовала… С тех пор как вернулись Иаков и Иуда и сообщили, что Ты идешь следом за ними, Я всегда жду Тебя допоздна. Ты замерз, Иисус? Да, Ты ледяной. Иди сюда. Я оставила зажженным очаг. Подброшу туда хвороста, Ты согреешься». И ведет Его за руку, как будто это всё такой же маленький Иисус…
В разгоревшемся очаге весело потрескивает пламя. Мария глядит на Иисуса, протягивающего ладони к огню, чтобы согреть их. «Как Ты бледен! Когда мы с Тобой расставались, Ты был не таким… Ты всё худеешь и бледнеешь, Мое Дитя. Когда-то Ты был кровь с молоком[1]. Но сейчас будто сделан из старой слоновой кости. Что опять с Тобой приключилось, Сын Мой? Снова фарисеи?»
[1] Буквально: Ты был из молока и роз.
«Да… и еще кое-что. Но сейчас Я счастлив, здесь с Тобою, и Мне скоро полегчает. В этом году мы отпразднуем Обновление здесь, Мама! Я вступлю в зрелый возраст тут, рядом с Тобой. Ты рада?»
«Да. Но до зрелого возраста, сердце Мое, Тебе еще далеко… Ты молод, а для Меня Ты всё равно Мой Ребенок. Вот, молоко теплое. Здесь будешь пить или там?»
«Там, Мама. Мне уже тепло. Попью, пока Ты будешь укрывать Свой станок».
3 Они возвращаются в комнатку, Иисус садится на скамью у стола и пьет Свое молоко. Мария с улыбкой на Него глядит. Она улыбается еще сильнее, когда берет мешок Иисуса и кладет его на полку. Улыбается так, что Иисус спрашивает: «О чем Ты думаешь?»
«Думаю, что Ты пришел ровно в годовщину нашего отъезда в Вифлеем… Тогда тоже были мешки и сундуки, раскрытые и наполненные одеждой и особенно маленькими пеленками… для Малыша, который мог родиться, – говорила Я Иосифу, – и который должен родиться, – говорила Я сама себе, – в Вифлееме Иудейском… Я припрятала их в самом низу, потому что Иосиф боялся этого… Он еще не знал, что рождение Сына Божьего ни в отношении Его самого, ни в отношении Его Мамы, не будет подвластно обычным страданиям, связанным с деторождением. Не знал… и опасался находиться вдалеке от Назарета со Мною в таком положении. Я была уверена, что стану Роженицей именно там… Уж слишком сильно Ты ликовал во Мне от радости, что настал срок Твоего Рождества, а значит рождения Искупителя, чтобы Я могла ошибаться. Ангелы вились вокруг той Женщины, что носила Тебя, Мой Бог… Это был уже не верховный Архангел и не Мой сладчайший Ангел-хранитель, как в прошедшие месяцы. Теперь это были хоры и хоры ангелов, устремившихся с Божьего Неба к Моему маленькому Небу: Моему чреву, где пребывал Ты… Я слышала, как они пели и обменивались словами света… словами нетерпеливого ожидания увидеть Тебя, воплощенного Бога… Я слышала их во время их вызванного любовью исхода из Рая с целью прийти и поклониться Тебе, Отчей Любви, сокрытой в Моем чреве. И пыталась научиться их речам… их пению… их пылкости… Но земное существо не в состоянии пересказать и усвоить вещей Небесных…»
Иисус слушает Ее сидя, Она же, созерцая Его блаженство, стоит возле стола, одну ладонь уронив на темную его древесину, а другую прижимая к сердцу… Иисус кладет поверх Ее белой изящной ладошки Свою вытянутую и более темную ладонь и пожимает эту святую ладошку… И когда Она умолкает, словно бы сожалея о том, что не смогла научиться тем ангельским речам, пению и пылкости, Иисус произносит: «Все эти ангельские речи, все их песнопения, все их восторги не могли бы сделать Меня счастливым на Земле, если бы у Меня не было Твоих, Моя Мама! Ты высказала и дала Мне то, чего они не могли Мне дать. Это не Ты у них, а они у Тебя научились… 4Иди сюда, Мама, ко Мне и расскажи еще… Не о том, что тогда… а о теперешнем… Чем Ты занималась?»
«Трудилась…»
«Знаю. Но над чем? Готов поспорить, что Ты переутомлялась ради Меня. Дай посмотреть…»
Мария становится краснее, чем ткань на станке, которую Иисус, поднявшись, разглядывает.
«Пурпур? Кто Тебе его дал?»
«Иуда из Кериота. Полагаю, он получил его от Сидонских рыбаков. Хочет, чтобы Я сделала Тебе царское одеяние… Одеяние Я Тебе, конечно, сделаю. Но Тебе не нужен пурпур, чтобы быть царем».
«Иуда упрямее мула, – Его единственный комментарий по поводу подаренного пурпура…
Затем Он обращается к Марии: – И из того, что Тебе дали, выйдет целое облачение?»
«О! нет, Сын! Этого хватит на кайму для облачения и для плаща. Не больше».
«Хорошо. Понятно, почему Ты ткешь его в виде узких полос. В таком случае… Мама, Мне по душе эта мысль. Ты прибереги Мне эти полоски, и когда-нибудь Я попрошу Тебя использовать их для одного красивого одеяния. Но еще есть время. Не перетруждайся».
«Я тружусь, пока Я в Назарете…»
«Ну да… 5А чем занимались в это время остальные?»
«Обучались».
«Проще говоря, это Ты их обучала. Как они Тебе?»
«О! это трое прилежных. Не считая Тебя, у Меня никогда не было более покладистых и внимательных учеников. Еще Я постаралась немного поддержать Иоанна. Он очень болен. Долго не протянет…»
«Знаю. Но для него это благо… В конце концов, он сам того желает. Он вдруг постиг ценность страдания и умирания. А Синтика?»
«Больно с нею расставаться. По святости и способности воспринимать духовное она стóит сотни учеников».
«Понимаю. Но Мне придется на это пойти».
«То, что Ты делаешь, всегда правильно, Сын».
«А мальчик?»
«Он тоже учится. Но он очень печален в эти дни… Вспоминает о несчастье, что случилось год назад… О, тут было не очень-то радостно… Иоанн и Синтика вздыхают при мысли об отъезде отсюда, мальчик плачет, вспоминая о своей умершей маме…»
«А Ты?»
«Я… Ты же знаешь, Сын. Когда Ты далеко, Мне и солнце не светит. Так было бы, даже если б этот мир любил Тебя. Но хотя бы было спокойно… А так…»
«Плачевно. Бедная Мама!.. Тебя не расспрашивали про Иоанна и Синтику?»
«А кому тут о них расспрашивать? Мария Алфеева знает и молчит. Алфей, сын Сары, Иоанна уже видел и не любопытствует. Называет его „тот ученик“».
«А остальные?»
«Кроме Марии и Алфея ко Мне никто не ходит. Так, какая-нибудь женщина за какой-нибудь работой или советом. Но мужчины Назарета больше не переступают Моего порога».
«Даже Иосиф и Симон?»
«…Нет… Симон передает Мне масло, муку, оливки, дрова, яйца… как будто оправдывается за то, что не понимает Тебя, как будто что-то хочет сказать этими дарами… Но он отдает их Марии, своей матери, а сам сюда не приходит. Впрочем, кто бы сюда ни зашел, он застал бы только Меня, потому что Синтика и Иоанн удаляются, когда кто-нибудь стучится…»
«Весьма печальное житьё».
«Да. И мальчик от этого страдает настолько, что Мария Алфеева теперь берет его с собой, когда делает для Меня покупки. Но сейчас мы уже не будем грустить, Мой Иисус. Здесь Ты!»
«Я здесь… Пойдем теперь спать. Благослови Меня, Мама, как тогда, когда Я был маленьким».
«Благослови Меня, Сын. Я ведь Твоя ученица».
Они целуются… Зажигают еще одну лампадку и выходят, чтобы отправиться отдыхать.