30 октября 1945.

    ¹Вот и вечер. Снова вечер прощания для домика в Назарете и его обитателей. Еще один ужин, в продолжение которого горечь отбивает охоту есть и делает присутствующих немногословными.

   За столом сидят Иисус с Иоанном и Синтикой, а также Петр, Иоанн, Симон и Матфей. Остальные за ним уместиться не смогли. Настолько он маленький, обеденный стол в Назарете! Сделанный ровно для одной маленькой семьи праведников, которые могут посадить за стол, самое большее, одного странника или страждущего, чтобы поддержать их больше любовью, нежели пищей! В этот вечер за него мог бы еще подсесть лишь Марциам, поскольку он ребенок, и весьма худощавый, так что занимает мало места… Но Марциам, очень серьезный и молчаливый, ест в углу, сидя на скамеечке у ног Порфирии: её Дева Мария разместила на сиденье Своего ткацкого станка, и она скромно и безмолвно кушает поданную ей пищу, с сочувствием поглядывая на двоих, которым предстоит отъезд и которые с трудом проглатывают свои куски, низко опустив головы, дабы скрыть опухшие от слез лица. Остальные, то есть двое сыновей Алфея, Андрей и Иаков Зеведеев, разместились в кухне, возле чего-то наподобие кадки. Но их видно через открытую дверь.

   ²Пресвятая Мария и Мария Алфеева снуют туда-обратно, обслуживая тех и этих, по-матерински заботливые, хлопочущие и грустные. И если Дева Мария ласкает тех, к кому приближается, Своей улыбкой, такой горестной в этот вечер, то Мария Алфеева, менее сдержанная и более приземленная, сочетает с улыбкой действие и слово – и уже не раз, присовокупив к ним ласку или поцелуй, смотря по тому, на кого они направлены, побуждает то одного, то другого поесть и отведать кушание, более соответствующее как их телосложению, так и предстоящему путешествию. Я не сомневаюсь, что из жалостливого чувства к обессиленному Иоанну, который еще больше похудел за эти дни ожидания, она отдала бы ему на съедение саму себя: так она старается убедить его попробовать то или иное блюдо, превознося их вкус и благотворные свойства. Но несмотря на эти ее… обольщения, кушания на тарелке Иоанна остаются почти что нетронутыми, и Мария Алфеева этим огорчена, словно мать, видящая, как ее сосунок отказывается от груди.

   «Да ты не можешь уехать вот так, сын!» – восклицает она. И в своей материнской душе не раздумывает, что Иоанн из Эндора приблизительно ее возраста, и потому слово «сын» не очень подходит. Но она видит в нем лишь страдающее существо, и поэтому, стараясь его утешить, не находит другого слова. «Путешествие на пустой желудок на той трясущейся телеге в холодную, сырую ночь надорвет тебя. И вообще – кто знает, как вы будете питаться во время этого ужасного и долгого путешествия!.. Божье милосердие! По морю, за столько миль! Я бы умерла от страха. И вдоль финикийского побережья, а потом… еще хуже! И, конечно же, владелец судна будет филистимлянин или финикиец, или из какого-нибудь другого проклятого народа… и не пожалеет вас… Так что давай, пока ты рядом с мамой, которая тебя любит!.. Ешь: только один кусочек этой превосходной рыбы. Только чтобы порадовать Симона Ионина; он с такой любовью выпотрошил ее в Вифсаиде, а сегодня научил меня, как приготовить ее для тебя и Иисуса таким образом, чтобы вы могли ею от души полакомиться. ³Тебе правда не хочется?.. Тогда… о! вот это ты съешь! – и она убегает на кухню и возвращается с полным блюдом какой-то дымящейся кашицы. Не знаю, что это… Очевидно, какая-то мука или крупа, разваренная в молоке до такого состояния: – Смотри, я сделала ее, потому что вспомнила, как ты однажды говорил о ней как о сладостном воспоминании своего детства… Она хорошая и полезная. Ну, чуть-чуть».

   Иоанн позволяет положить себе на тарелку несколько ложек этого нежного кушанья и пробует проглотить их, но слезы катятся, и их соль смешивается с пищей, а сам он еще сильнее наклоняется над тарелкой.

   Остальные воздают должное этому блюду, вероятно, изысканному, так как при виде его их лица посветлели, а Марциам встал на ноги… но затем почувствовал необходимость спросить у Девы Марии: «Мне можно это есть? До конца моего обета остается пять дней…»

   «Да, сын Мой. Можешь поесть», – с лаской произносит Мария.

   Однако мальчик всё еще не уверен, и тогда Мария, дабы успокоить щепетильность маленького ученика, обращается с вопросом к Своему Сыну: «Иисус, Марциам спрашивает, можно ли ему есть этот обдирный ячмень… из-за мёда, делающего блюдо сладким, Ты понимаешь…»

   «Да, да, Марциам. На этот вечер Я освобожу тебя от твоей жертвы при условии, что и Иоанн тоже съест свой медовый ячмень. Видишь, как ребенок его хочет? Так что помоги ему достичь своего». И Иисус, находясь возле Иоанна, берет того за руку и держит ее, пока Иоанн смиренно старается доесть свой ячмень.

   ⁴Мария Алфеева чувствует теперь большее удовлетворение. И снова переходит в нападение с целой тарелкой дымящихся печеных груш. Придя опять из садика со своим подносом, она говорит: «Дождь: сейчас начнется. Как жаль!»

   «Да нет! Наоборот, лучше! Никого не будет на улицах. Когда отправляешься, прощания всегда мешают… Лучше умчаться на тугих парусах, не встречая ни отмелей, ни рифов, которые требуют останавливаться и сбавлять ход. А любопытные люди – это самые настоящие отмели и рифы…» – говорит Петр, склонный во всякой деятельности видеть паруса и плавание.

   «Спасибо, Мария. Но я больше не буду», – произносит Иоанн, пытаясь отказаться от фруктов.

   «А, но не это! Их запекала Мария. Собираешься погнушаться приготовленной Ею пищей? Посмотри, как Она их хорошо приготовила! В отверстиях у них – пряности, сами они на сливочном масле… Прямо-таки царское блюдо. Сироп. Она сама обжигалась печным жаром, чтобы сделать их такими золотистыми. И они полезны для твоего горла, для твоего кашля… Согревают и лечат. Мария, скажи Ты ему сама, как они даже моему Алфею шли на пользу, когда тот болел. Но желал, чтобы их готовила Ты. Эх, да что там! У Тебя святые руки, и они приносят здоровье!.. Еда, которую Ты готовишь, благословенна!.. Мой Алфей становился спокойнее после того, как поест этих груш… и дыхание у него становилось ровнее… Бедный мой супруг…» – и Мария пользуется этим воспоминанием как удобным случаем, чтобы наконец-таки прослезиться и выйти поплакать.

   Возможно, я допускаю нехорошую мысль, но думаю, если бы не жалость к двоим отбывающим, «бедный Алфей» этим вечером не удостоился бы ни одной слезы своей супруги… Марию Алфееву переполняли рыдания об Иоанне и Синтике, а также об уходе Иисуса, Иакова и Иуды, переполняли настолько, что она дала волю слезам, чтобы они ее не задушили.

   ⁵Теперь ей на смену приходит Мария, кладя ладонь на плечо Синтики, сидящей напротив Иисуса, между Симоном и Матфеем. «Давайте же, кушайте. Вы же не хотите уехать, оставив Меня в тревоге, что поехали чуть ли не голодными?»

   «Я поела, Мать», – говорит Синтика, подняв усталое лицо со следами проливаемых не один день слез. А потом наклоняет свою голову к тому плечу, где Мариина ладонь, скользя своей щекой по этой маленькой ладони, словно ласкаясь. Мария другой ладонью гладит ее волосы и притягивает к Себе голову Синтики, которая теперь прячет лицо у Нее на груди.

   «Ешь, Иоанн. Тебе это правда пойдет на пользу. Тебе нужно не переохладиться. Ты, Симон Ионин, озаботься тем, чтобы каждый вечер давать ему горячее молоко с мёдом, или хотя бы хорошо нагретую медовую воду. Не забудь».

   «Я тоже позабочусь, Мать. Будь уверена», – говорит Синтика.

   «Я в этом нисколько не сомневаюсь. Но ты этим займешься, когда осядешь в Антиохии. Пока же об этом подумает Симон Ионин. И не забудь, Симон, давать ему побольше оливкового масла. Я тебе для этого дала тот глиняный кувшинчик. Смотри, чтобы он не разбился. А если увидишь, что у него затруднено дыхание, делай, что Я тебе говорила, используя другой сосудик, с бальзамом. Возьми его столько, сколько нужно, чтобы намазать ему грудь, спину и поясницу, и нагрей его так, чтобы не обжечься, а потом намажь его и сразу же укрой теми шерстяными обмотками, что Я тебе дала. Специально его приготовила. А ты, Синтика, не забудь его состав. Чтобы сделать еще. Ты всегда сможешь достать лилий и камфоры, и душицы, и смолы, и гвоздики с лавром, полынью и всем прочим. Я слышала, у Лазаря там в Антигонии есть сады из редких пород деревьев».

   «И чудесные, – говорит видавший их Зелот и прибавляет: – Я ничего не советую, но скажу, что для Иоанна то место было бы еще благотворнее, как для души, так и для тела, чем Антиохия. Оно укрыто от ветров, а от рощиц смолистых деревьев, со склонов невысокого холма доносится легкое веяние. Холм служит препятствием для ветров с моря, но при этом не мешает проникать туда полезным морским солям. Место безмятежное, тихое и всё же веселящее благодаря тысячам цветов и птиц, что живут там в спокойствии… В общем, вы сами увидите, чтó вам больше подходит. ⁶Синтика такая рассудительная! Ведь в этих вопросах лучше доверяться женщинам. Не так ли?»

   «Всё так, Я вверяю Моего Иоанна именно здравому смыслу и доброму сердцу Синтики», – соглашается Иисус.

   «Да и я тоже, – реагирует Иоанн из Эндора. – У меня… у меня уже нет никаких сил… и… от меня никогда уже не будет никакого толка…»

   «Иоанн, не говори так! Когда осень оголяет растения, это не означает, что они пребывают в бездеятельности. Напротив, в них работают потаенные силы, подготовляя торжество следующего плодоношения. С тобою то же самое. Сейчас ты оголен от холодного дуновения своей печали. Но на самом деле в глубине своего существа ты уже трудишься над новыми задачами. Сама твоя боль будет стимулом к деятельности. Я в этом уверена. И тогда уже ты, именно ты поможешь мне, бедной женщине, которой еще так многому предстоит научиться, чтобы стать в чём-то похожей на Иисуса».

   «О! ну чего ты от меня еще хочешь?! Мне уже больше ничего не сделать… Мне конец!»

   «Нет. Нехорошо так говорить! Только умирающий может сказать: „Мне как человеку пришел конец“. Не иначе. Думаешь, тебе больше нечем заниматься? У тебя еще остается то, о чем ты мне однажды говорил: совершить жертвоприношение. А как, если не путем страдания? Иоанн, тебе, педагогу, нелепо приводить цитаты из наших мудрецов, но напомню тебе о Горгии из Леонтина (или Леонтин)[a]. Он учил, что искупление и в этой, и в следующей жизни достигается не иначе как через скорби и страдания. И еще припомню тебе нашего великого Сократа: „Нехорошо и постыдно не слушаться того, кто выше нас, будь то бог или человек“[b]. Если уж это было верно для несправедливого приговора, вынесенного нечестивцами, то насколько верно должно быть в отношении повеления святейшего Человека и нашего Бога? Послушание – и само по себе великое дело. А значит, послушание святому повелению, которое я рассматриваю как великое милосердие, и ты должен со мной в этом согласиться, – дело величайшее. Ты всё время говоришь, что твоя жизнь клонится к своему закату. Но ты всё еще не чувствуешь, что погасил свой долг перед Справедливостью. Почему же в таком случае ты не судишь об этой великой скорби как о средстве погасить этот долг, причем сделать это в оставшийся тебе короткий срок? Великая скорбь ради обретения великого покоя! Поверь мне, за это стóит пострадать. Единственное, что важно в этой жизни, это успеть перед смертью стяжать Добродетель».

[a] Горгий Леонтинский – софист, современник Сократа.

[b] Эту фразу приводит Платон в «Апологии Сократа».

    «Ты воодушевляешь меня, Синтика… Делай так всегда».

   «Буду делать, обещаю тебе это прямо сейчас. Только ты иди за мной как человек и как христианин».

   ⁷Трапеза окончена. Мария собирает оставшиеся груши, кладет их в вазу и отдает Андрею, который, сходив на улицу, возвращается и говорит: «Дождь всё сильнее. По мне, лучше бы…»

   «Да. Ждать – только тоску нагонять. Пойду сейчас же снаряжать наше животное. И вы тоже приходите, с сундуками и всем остальным. И ты, Порфирия. Живее! Ты так терпелива, что осел этим покорён и позволяет себя одевать (он говорит именно так), не упрямясь. После этим будет заниматься Андрей: он на тебя похож. Ну-ка, марш все!» И Петр выпихивает из комнаты и из кухни наружу всех, кроме Марии, Иисуса, Иоанна из Эндора и Синтики.

   «Учитель! О, Учитель, помоги мне! Сейчас момент, когда… я чувствую, что мое сердце разрывается! Вот он и настал! О, почему, добрый Иисус, Ты не дал мне умереть здесь, после того, как я уже пережил муку своего приговора и приложил усилия, чтобы его принять?!» И Иоанн повергается на грудь Иисуса, горестно плача.

   Мария с Синтикой пытаются его успокоить, и несмотря на Свою всегдашнюю сдержанность, Мария обнимает его, оторвав от Иисуса и приговаривая: «Милый сын, любимый Мой сын»…

   ⁸Тем временем Синтика опускается перед Иисусом на колени и говорит: «Благослови меня, посвяти меня, чтобы я укрепилась. Господь, Спаситель и Царь, я, здесь, в присутствии Твоей Матери, клятвенно обещаю следовать Твоему учению и служить Тебе до последнего моего вздоха. Клятвенно обещаю посвятить себя Твоему учению и его последователям из любви к Тебе, Учителю и Спасителю. Клятвенно обещаю, что в моей жизни не будет иной цели, и что всё, что касается этого мира и плоти, для меня умерло раз и навсегда, а с Божьей помощью и молитвами Твоей Матери я надеюсь одолеть Дьявола, дабы он не втянул меня в грех, и в час Твоего Суда я не подверглась бы осуждению. Клятвенно обещаю, что меня не поколеблют ни соблазны, ни угрозы, и мне не изменит память, если только Бог не попустит иначе. Но надеюсь на Него и верю в Его благость, поэтому уверена, что Он не оставит меня во власти превосходящих меня темных сил. Посвяти Твою рабу, о Господь, чтобы она была защищена от козней любого врага».

   Иисус кладет ей руки на голову, раскрыв ладони, как делают священники, и молится о ней.

   Мария подводит Иоанна, побуждает его стать на колени рядом с Синтикой и говорит: «И его тоже, Сын Мой, да послужит Тебе мирно и свято».

   И Иисус повторяет Свое действие над склоненной головой бедного Иоанна. Затем поднимает его, просит подняться Синтику и вкладывает их ладони в ладони Марии со словами: «Пусть же последней лаской здесь будет Ее ласка», – и быстро выходит, не знаю куда. 

   «Мать, прощай! Я никогда не забуду эти дни», – стонет Иоанн.

   «И Я тебя не забуду, дорогой Мой сын».

   «Я тоже, Мать… Прощай. Позволь еще раз Тебя поцеловать… О! спустя столько лет я было утолила свою жажду материнских поцелуев… Теперь их не будет…» Синтика плачет в объятьях Марии, которая целует ее.

   Иоанн рыдает безудержно. Мария обнимает и его – теперь Она держит в объятьях их обоих, истинная Мать христиан, и слегка касается Своими пречистыми губами морщинистой щеки Иоанна: целомудренный, но такой нежный поцелуй. И после этого поцелуя слезы Приснодевы остаются на его впалой щеке…

   ⁹Входит Петр: «Готово. Давайте…» – и не может продолжить от волнения.

   Марциам, тенью следующий за своим отцом, повисает на шее Синтики и целует ее, потом обнимается с Иоанном и целует его, целует… А сам тоже плачет.

   Они выходят. Мария – держа за руку Синтику, Марциам – за руку с Иоанном.

   «Наши плащи…» – сквозь слезы говорит Синтика и порывается идти в комнаты.

   «Здесь они, здесь. Быстрее, берите…» Петр старается выглядеть грубым, чтобы не выглядеть растроганным, однако пока эти двое кутаются в плащи, он у них за спиной вытирает слезы тыльной стороной ладони…

   Там, за оградой, желтым пятном на фоне темноты покачивается светильник повозки… Дождь шуршит в листе олив, звонко льется в переполненный бассейн… Жалобно воркует голубь, разбуженный светом лампадок, что низко держат апостолы, прикрыв их плащами, чтобы осветить дорожки, которые все в лужах…

   Иисус уже возле телеги, над которой в качестве крыши растянуто покрывало.

   «Давайте, давайте, а то льет сильно!» – подстегивает Петр. И пока Иаков Зеведеев перехватывает у Порфирии вожжи, он без лишних церемоний приподнимает Синтику над землей и сажает ее в телегу, и с еще большей ловкостью хватает Иоанна из Эндора и забрасывает того наверх, а потом забирается сам и сразу же так энергично хлещет бедного ослика, что тот рывком устремляется вперед, чуть не опрокинув Иоанна. А Петр не унимается до тех пор, пока они не оказываются на самой улице, довольно далеко от дома… Последний прощальный возглас несется вслед плачущим навзрыд отъезжающим…

   Петр останавливает осла уже за пределами Назарета в ожидании Иисуса и остальных, что незамедлительно их догоняют, быстро шагая под усиливающимся дождем.

   Они выбирают дорогу среди огородов, чтобы потом повернуть к северной части города, не пересекая его. Но Назарет спит впотьмах под холодным проливным дождем в эту зимнюю ночь… и, думаю, что еле слышного на сырой, утоптанной земле цоканья ослика не почувствуют даже те, кто не спит…

   Компания продвигается в полной тишине. Слышатся лишь всхлипывания двоих учеников, смешанные с шумом дождя в листве олив.