17 ноября 1945.

   ¹Иисус вместе с шестью апостолами в каком-то помещении, где вплотную друг к другу сдвинуты убогие постели. Свободного места едва хватает, чтобы пройти из одного конца жилища в другой. Они едят свою более чем скромную пищу, сидя на постелях, поскольку нет ни стола, ни скамеек. В какой-то момент Иоанн идет и садится на подоконник в поисках солнца. И таким образом ему первому удается увидеть, как долгожданные Петр, Симон, Филипп и Варфоломей приближаются к дому. Он окликает их, а затем выбегает наружу, за ним все остальные. Остается только Иисус; всё что Он делает – это встает и поворачивается лицом к двери…

    Прибывшие входят. И нетрудно себе представить пылкое оживление Петра, так же как нетрудно представить глубокую почтительность Симона Зелота. Что удивляет, так это поведение Филиппа и особенно Варфоломея. Они заходят, можно сказать, почти с испугом, с беспокойством и, несмотря на то что Иисус раскрывает им Свои объятья, чтобы обменяться с ними приветственным поцелуем[1], как Он уже это сделал с Петром и Симоном, они падают на колени, склоняются лицами до самого пола, целуя ступни Иисуса, и остаются в таком положении… А приглушенные вздохи Варфоломея свидетельствуют от том, что он молча плачет у Его ног.

[1] Букв.: поцелуем мира. Древний обычай, получивший в христианстве наименование святого поцелуя (см. Рим. 16:16, 1 Кор. 16:20 и др.).

   «Отчего такие переживания, Бартолмай? Ты не придешь в объятия своего Учителя? А ты, Филипп, почему такой испуганный? Если б Я не знал, что вы два честных человека, в сердце у которых не может таиться лукавство, Я бы начал подозревать, что вы в чем-то виноваты. Но это не так. Ну же! Я так долго жду вашего поцелуя и хочу увидеть чистый взгляд ваших верных глаз…»

   «Мы тоже, Господь… – говорит Варфоломей, поднимая лицо, на котором блестят слезы, – только и желали, что быть c Тобой, недоумевая, чем мы могли Тебе так не угодить, что заслужили столь долгую разлуку. И нам это казалось несправедливым… Но теперь мы знаем… О, прости, Господь! Мы просим у Тебя прощения. Прежде всего я, потому что Филипп оказался в разлуке с Тобой из-за меня. И у него я уже попросил прощения. Я, я один виноват, я, старый израильтянин, упрямо не желающий обновляться, я, причинивший Тебе боль…»

   Иисус нагибается и силой поднимает его, как и Филиппа, и обнимает их вместе, говоря: «Да в чём ты себя обвиняешь? Ты не делал зла. Никакого зла! И Филипп тоже. Вы Мои дорогие апостолы, и сегодня Я очень рад, что вы со Мной, что мы снова вместе и навсегда…»

   «Нет, нет… ²Долгое время мы не осознавали причины, по которой Ты справедливо не доверял нам, так что даже исключил нас из Своей апостольской семьи. Но теперь мы ее знаем… и просим нас простить, простить, простить, особенно я, Иисус, мой Учитель…» И Варфоломей глядит на Него с волнением, с любовью, с сочувствием. Будучи пожилым, он похож на отца, который смотрит на своего скорбящего сына, изучающе глядя в его лицо, осунувшееся от страдания, о каком он раньше и не догадывался, до сих пор не замечая, как это лицо исхудало и постарело… И по щекам Варфоломея текут новые слезы. Он восклицает: «Да что они с Тобой сделали?! Что они сделали с нами, заставив нас всех так страдать?! Как будто с нами поселился какой-то злой дух, смущающий нас, чтобы мы стали унылыми, расслабленными, безразличными, глупыми… До того глупыми, что не понимали, как Ты страдаешь… А наоборот усиливали Твои страдания своей мелочностью, тупостью, ложным стыдом и ветхой человеческой природой… Да, ветхий человек всегда одерживал в нас верх, и Твоя совершенная жизненная сила так и не смогла нас обновить. Именно это, это не дает мне покоя! При всей моей любви я не сумел обновиться и понять Тебя, и последовать за Тобой… Я следовал за Тобой лишь физически… Но Ты, Ты хотел, чтобы мы следовали за Тобой духовно и понимали Тебя в Твоем совершенстве, чтобы сделаться способными сохранить Тебя на веки вечные… О, мой Учитель! Мой Учитель, однажды Ты уйдешь отсюда, после всей этой борьбы, интриг, неприязни, скорбей, и уйдешь со скорбью, зная, что мы всё еще не готовы!..» И Варфоломей приклоняет голову Ему на плечо и плачет прямо-таки безутешно, сокрушаясь от сознания того, что он был негодным учеником.

   «Не падай духом, Нафанаил. Ты смотришь на всё это как на какое-то безобразие, которое застает тебя врасплох. Но твой Иисус знал, что вы люди… и не рассчитывал на нечто большее, чем вы в состоянии дать. О, вы отдадите Мне всё! Действительно всё. Но пока вам нужно расти, формироваться… Это медленный труд. Но Я умею ждать. И Я радуюсь вашему возрастанию. Ведь это непрерывное возрастание в Моей Жизни. И твои слезы, и единодушие тех, кто был со Мной, и жалость, приходящая на смену черствости, являвшейся вашим естеством, на смену себялюбию и душевной скупости, и ваша теперешняя серьезность, – всё это этапы возрастания во Мне. Так что не переживай. Ведь Я всё знаю. Твою честность, твою добрую веру, твою щедрость, твою искреннюю любовь. Разве Я могу сомневаться в Моем мудром Бартолмае и в Филиппе, таком уравновешенном и преданном? Это было бы непорядочно по отношению к Моему Отцу, который даровал Мне вас как самых близких. ³А сейчас… Давайте сядем тут, и кто уже отдохнул, пусть позаботится о своих уставших и проголодавшихся братьях и предоставит им пищу и отдых. А вы тем временем расскажете своему Учителю и братьям то, чего они не знают».

   И Он садится на свою постель, усаживая по обеим сторонам от себя Филиппа и Нафанаила, тогда как Петр и Симон садятся на ближайшую койку напротив Иисуса, колени в колени.

   «Давай ты, Филипп. Я уже говорил. И ты оказался в это время более праведным, чем я…»

   «О, Варфоломей! Праведным! Я только понял, что нежелание Учителя брать нас с собой не было вызвано неприязнью или Его переменчивым настроением… Чем и пытался тебя успокоить… удерживая тебя от таких мыслей, о которых ты бы потом горько сожалел и испытывал угрызения совести. Я же раскаивался лишь в одном… В том, что не позволил тебе ослушаться Учителя, когда ты хотел последовать за Симоном Иониным, который шел в Назарет забрать Марциама… А после… я увидел, как сильно ты страдаешь и телом, и душой, и сказал себе: „Лучше бы я его отпустил! Учитель бы простил его за непослушание, а Варфоломей не травил бы себе душу подобными мыслями“… Но сам видишь! Если бы ты ушел, то так бы и не нашел разгадки этой тайны… и твои подозрения насчет непостоянства Учителя, возможно, так бы и не рассеялись. Зато теперь…»

   «Да. Зато теперь я понял. ⁴Учитель, Симон Ионин и Симон Зелот, которых я забрасывал вопросами, чтобы многое узнать и получить подтверждение тому многому, что я уже знаю, сказали мне только: „Учитель сильно страдал, настолько, что похудел и постарел. Виноват в этом весь Израиль, а в первую очередь мы. Он любит нас и прощает. Но не хочет говорить о прошлом. Поэтому советуем вам не спрашивать и не заговаривать об этом…“ Но я хочу сказать. Спросить не спрошу, но сказать должен. Чтобы Ты знал. Потому что от Тебя не должно быть скрыто ничего из того, что творится в душе Твоего апостола. Как-то раз – Симона с остальными не было уже несколько дней – ко мне пришел Михаил из Каны. Дальний родственник, большой друг и товарищ по учебе с детских лет… Он, в этом я уверен, пришел из лучших побуждений. Из расположения ко мне. Но тот, кто его послал, сделал это не без злого умысла. Он хотел узнать, как это я остался дома… когда остальные ушли. И заявил мне: „Значит, это правда? Ты устранился, потому что настоящий израиль­тянин не может одобрять некоторых вещей. И другие, начиная с Иисуса из Назарета, охотно оставляют тебя в стороне, поскольку уверены, что ты не стал бы им помогать даже своим молчаливым соучастием. Правильно делаешь! Узнаю в тебе давешнего тебя. Я-то думал, ты совратился и отрекся от Израиля. Ты правильно поступаешь в отношении своей души, своего благополучия и благополучия своих близких. Потому как всё то, что происходит, не получит прощения от Синедриона, и те, кто в этом участвует, подвергнутся преследованиям“. Я сказал ему: „Да о чем ты говоришь? Я же сказал тебе, что получил распоряжение остаться дома и по причине времени года, и для того чтобы направлять в Назарет случайных путников или говорить им, чтобы ждали Учителя до конца месяца Шеват в Капернауме, а ты мне говоришь о каком-то отстранении, о соучастии, о преследованиях? Объясни!..“ Разве не так я сказал, Филипп?» Тот согласно кивает.

   «Тогда, – продолжает Варфоломей, – Михаил заявил мне, что известно, будто Ты воспротивился совету и повелению членов Синедриона, оставив у Себя Иоанна из Эндора и гречанку… Господь, я огорчаю Тебя, да? Но я всё-таки должен сказать. Спрошу Тебя: это правда, что они были в Назарете?»

   «Да, это правда».

   «Это правда, что они отправились вместе с Тобой?»

   «Да, это правда».

   «Филипп, Михаил был прав! Но как он мог узнать об этом?»

   «Да ну тебя! Это те самые змеи, что останавливали меня и Симона, и еще Бог знает сколько других. Известные гады», – порывисто произносит Петр.

   Иисус, напротив, миролюбиво спрашивает: «Больше он тебе ничего не сказал? Будь откровенен со своим Учителем до конца».

   «Больше ничего. Он у меня хотел узнать… И я солгал Михаилу. Сказал: „До Пасхи я остаюсь у себя в доме“. Из опасения, что он пойдет за мной, что… не знаю… Из опасения повредить Тебе… И тогда я заодно понял, почему Ты меня оставил… Ты почувствовал, что я еще слишком израильтянин, – Варфоломей снова принимается плакать… – и засомневался во мне…»

   «Нет, ничего подобного! Совершенно. В тот момент в твоем присутствии рядом с товарищами не было необходимости, но ты был нужен – ты сам это признаёшь – в Вифсаиде. Всякому свое служение. И каждому возрасту – свои труды…»

   «Нет, нет! Больше не отстраняй меня ни из-за каких тяжелых трудов, Господь. Не обращай внимания ни на что… Ты добр, но я-то хочу находиться с Тобой. Это наказание – быть далеко от Тебя… А я, глупый, ни на что не годный, пусть и не мог делать что-то другое, но мог хотя бы Тебя утешить. Я понял… Ты их отправил с теми двумя. Не говори мне. Не хочу этого знать. Но я чувствую, что это так, вот и говорю. А если так, то я мог бы и должен был находиться с Тобой. Но Ты не взял меня, чтобы наказать за то, что я так упрямо не становлюсь „новым“. Но клянусь Тебе, Учитель, что выстраданное мною обновило меня, и что Ты никогда больше не увидишь старого Нафанаила».

   «Значит, ты понимаешь, что наше страдание закончилось для всех радостью. ⁵А теперь мы не спеша пойдем навстречу Фоме и Иуде. Не дожидаясь, пока они прибудут в условленное место. Затем вместе с ними отправимся опять… Надо еще столько сделать!.. Завтра же отправимся в путь. Поскорее».

   «И это правильно. Потому что погода меняется к худшему. Беда для всходов…» – говорит Филипп.

   «Да уж! Последний раз град прошелся по посевам полосами. Ты бы видел, Господь! В некоторых местах словно прошел огонь. И любопытно, что эти напасти происходили именно как я сказал: полосами», – говорит Петр.

   «Пока вас не было, град шел неоднократно. Однажды, в середине месяца Тевет, он хлестал, словно бич. Мне рассказывают, что на равнине некоторым приходится сеять повторно. Сначала было потеплее. Но с той поры мы с нетерпением ждем солнца. Как будто пошло на попятную… Какие странные знаки! Что это может быть?» – размышляет Филипп.

   «Не более, чем воздействие лунных фаз. Не думай об этом. Это не то, что нас должно волновать. Во всяком случае, мы идем в сторону равнины, и путь будет приятным. Холодно, но не очень, зато сухо. А пока идите сюда. На террасе довольно солнечно. Отдохнем все вместе там наверху…»