13 марта 1946

¹Иисус прохаживается среди зарослей роз, где кипит работа сборщиков, и таким образом находит возможность поговорить то с одним, то с другим, и даже с той вдовой и ее детьми, которую Иоанна по своей любви взяла к себе служанкой на Пасху, после званого обеда для бедных. Они уже таковыми не выглядят. Поправившиеся, безмятежные, они весело выполняют свою работу, каждый – в соответствии со своими возможностями, а самые младшие, что просто пока еще не способны при сортировке отличить одну розу от другой по цвету или по свежести, играют с другими малышами в наиболее укромных уголках, и детский лепет этих «птенчиков» сливается с щебетанием неоперившихся птенцов, которые пищат в листве деревьев, приветствуя родителей, что возвращаются с пищей в своих клювах.

Иисус направляется к этим малышам-птенчикам и с интересом наклоняется над ними, ласкает их, усмиряет их детские ссоры, поднимает тех, кто упал и хнычет, испачкавшись в земле и поцарапав себе лоб или ладошки. И их слезы, ссоры, ревность мгновенно утихают благодаря ласке и словам Невинного, обращенным к этим невинным, пускай даже и ценой расставания с предметом, бывшим причиной спора или чьего-то падения, а именно: с золотистым скарабеем, с цветным или блестящим камушком, с сорванным цветком… У Иисуса их полные ладони и пояс, и Он как-то незаметно оставляет скарабеев и божьих коровок в листве, отпуская их на свободу.

Который уже раз я отмечаю безукоризненную тактичность Иисуса даже по отношению к малышам: как бы не унизить их и не разочаровать! Он обладает искусством и обаянием, так что умеет их поправить и привить им любовь к Себе при помощи, на первый взгляд, каких-то мелочей, что на поверку оказываются совершенными проявлениями любви, приспособленными к возрасту ребенка… 

Как и в отношении меня. ²О, Он всегда обращался со мной прямо как с «ребенком», исправляя мое убожество и вызывая к Себе любовь! После, когда я полюбила Его всем своим существом, Его рука отяжелела, и Он стал обращаться со мной как со взрослой, оставаясь глухим к моим жалобам: «Неужели Ты не видишь, что я ни на что не гожусь?» Улыбнется и заставит меня делать взрослую работу… О! только когда Его бедная Мария действительно вконец расстроена, тогда Он снова превращается в того детского Иисуса ради моей бедной души, столь неумелой и довольствующейся своими… скарабеями, камушками, цветочками… тем, что я в состоянии Ему подарить… и Он дает мне понять, что находит их красивыми… и что любит меня, потому как я «бесконечно малое^[1], которое вверяет себя бесконечно Большому и теряет себя в Нем».

[1] Il nulla – буквально: ничто, ничтожество.

Милый мой Иисус! Любимый, любимый до безумия! Любимый всем моим существом! Да, я могу так заявить! Внимательно всматриваясь в себя в канун своего 49-летия^[2] и тщательно испытывая свой дух и всю себя с целью разобрать истинные слова, звучащие во мне, накануне вынесения человеческих суждений об этом моем труде глашатая, я могу сказать, что теперь люблю моего Бога и понимаю, что такое любить всем своим существом. Мне понадобилось 48 лет, чтобы прийти к этой всепоглощающей любви, настолько всепоглощающей, что уже нет и мысли о личной боязни в ожидании какого-то приговора, а лишь тревога из-за последствий, как он может отразиться на душах, которые я привела к Богу и которые, убеждена, были искуплены живущим во мне Иисусом в случае, если они вдруг оторвутся от Церкви, связующего звена между Богом и человечеством^[3].

[2] МВ родилась 14 марта 1897 г.

[3] МВ ожидала реакции церковных кругов на свой труд.

Кто-то скажет: «А тебе не стыдно, что это заняло у тебя так много времени?» Нет, совершенно. Я была настолько слабой, настолько никудышней, что мне потребовалось всё это время. И кроме того, я убеждена, что потребовалось именно столько времени, сколько пожелал Иисус. Ни минутой больше, ни минутой меньше; потому что – это я могу утверждать – с тех пор, как я начала понимать, чтó такое Бог, я никогда Ему ни в чем не отказывала. С тех пор как я, четырехлетняя, ощутила Его настолько вездесущим, что верила в Его присутствие даже в деревянной спинке стула, на котором сидела, и просила у Него прощения за то, что поворачиваюсь к Нему спиной и опираюсь на Него, с тех пор как всё в том же четырехлетнем возрасте я даже во сне начала размышлять о том, что это наши грехи ранили и убили Его, и вскакивала с постели в своей ночной рубашке и умоляла, не глядя ни на какое священное изображение, а обращаясь к моему Любимому, убитому за нас, умоляла: «Не я! Не я! Позволь мне умереть, но не говори мне, что я нанесла Тебе рану!» И дальше, дальше…

Ты знаешь, о мой Любимый, о моих пламенных восторгах. Ни один из них от Тебя не утаился… Ты знаешь, что одного мгновенного озарения было достаточно, чтобы какое-либо Твое предложение немедленно становилось принятием для Твоей Марии. Даже если Ты предлагал мне жертвовать ради Тебя моей любовью невесты – как раз именно тогда, на Рождество 21-го года моя любовь к Тебе упрочилась, – любовью к родным, к самой жизни, здоровью, благополучию… и всё больше становиться «ничем» в общественной жизни, неким реликтом, на который мир смотрит с сочувствием или с насмешкой; человеком, который, испытывая жажду, не в состоянии дотянуться до стакана с водой, если его некому подать; пригвожденной, как Ты; такой, каким был Ты, и какой я так сильно желала быть, и немедленно захотела бы вернуться в это состояние, если б Ты меня исцелил. Всё! Бесконечно малое пожертвовало всем, всем, что принадлежало ему как творению… Ну что ж, вот и теперь, теперь, когда обо мне могут вынести превратное суждение, запретить меня, растоптать, что я Тебе скажу? «Оставь мне Себя, Свою Милость. Всё остальное ничто. Только прошу Тебя, не лиши меня Своей любви и не попусти, чтобы те, кого я привела в дар Тебе, снова погрузились во тьму».

Но куда я зашла, о мое Солнце, пока Ты бродил среди розариев? Туда, куда меня ведет мое сердце, захваченное любовью к Тебе. И оно бьется и горячит кровь в моих жилах. А люди скажут: «У нее жар и учащенное сердцебиение». Нет. Это потому, что сегодня утром Ты изливаешься в меня с силой божественного урагана любви, и я… и я исчезаю в Тебе, когда Ты меня наполняешь, и уже не мыслю себя земным существом, а испытываю то, чем, наверное, является жизнь серафимов… и пылаю, и выхожу из себя, и люблю Тебя, люблю Тебя, люблю. Пощади меня в Твоей любви! Пощади, если хочешь, чтобы я еще жила и служила Тебе, о пребожественная вечная Любовь, о сладчайшая Любовь, о Любовь Небес и Мироздания, о Боже, Боже, Боже…

Хотя нет! Не щади! Наоборот, еще сильнее! Еще сильнее! Покуда я не умру в этом пламени любви! Сольемся друг с другом! Будем любить друг друга! Чтобы пребывать в Отце, как Ты сам сказал, молясь за нас: «Пусть они (те, кто любят Меня) будут, там, где Мы. Одним целым». Одним целым! Вот одно из тех мест Евангелия, что всегда заставляли меня погружаться в бездну любовного поклонения. Вот чего Ты просил для нас, о мой божественный Учитель и Искупитель! Вот чего Ты просил, о мой безумно любящий Бог! Чтобы мы были одним целым с Тобой, с Отцом, со Святым Духом, поскольку если ты пребываешь в Одном, то ты пребываешь в Троих или в нераздельной и всё-таки свободной Троице триединого Бога! Благословенный! Благословенный! Благословляю Тебя каждым своим вздохом и сердцебиением…

³Однако вернемся к видению, ибо я вижу, как, быстро шагая, настолько, что его одежды развеваются, как парус на ветру, появляется Петр в сопровождении более спокойного Варфоломея и внезапно оказывается за спиной Иисуса, который наклонился приласкать нескольких грудничков, очевидно, детей сборщиков, лежащих на матрасиках в тени деревьев. «Учитель!»

«Симон! Ты как здесь? И ты, Варфоломей? Вы должны были выступать завтра вечером, после субботнего заката…»

«Учитель, не упрекай нас… Сначала выслушай».

«Слушаю. И не упрекаю вас, поскольку думаю, что вы ослушались по какой-то веской причине. Только заверьте Меня, что никто из вас не болен и не ранен».

«Нет, нет, Господь. Нас не постигла никакая болезнь», – торопится сказать Варфоломей.

Но Петр, как всегда, откровенный и порывистый, говорит: «Хм! Я-то считаю, что лучше бы все мы поломали себе ноги и разбили головы, вместо того чтобы…»

«Так что же случилось?»

«Учитель, мы решили, что лучше уж положить конец…» – начинает Варфоломей, когда его перебивает Петр: «Да говори же поскорей! – и сам продолжает: – С тех пор, как Ты ушел, Иуда стал просто бесноватым. Стало невозможно ни говорить, ни рассуждать. Он перессорился со всеми… И смутил всех слуг Элизы и других людей…»

«Возможно, в нем взыграла ревность, оттого что Ты взял с Собой Симона…» – оправдывает его Варфоломей, видя, что лицо Иисуса делается крайне серьезным.

«Какая там ревность! Кончай его оправдывать!.. Или я поссорюсь с тобой, чтобы отвести душу за то, что не смог поссориться с ним… Ведь мне, Учитель, удалось промолчать! Подумай! Только из послушания и любви к Тебе… Но какими усилиями! Ладно. В какой-то момент, когда Иуда вышел, хлопнув дверью, мы посовещались… и решили, что лучше оттуда уйти, чтобы положить конец смущению в Бет-Цуре и… не надавать ему по ушам… И мы с Варфоломеем тут же и отправились. Я упросил остальных позволить мне уйти сразу, пока он не вернулся… потому что… потому что чувствовал, что больше не смогу себя сдерживать… Вот, я сказал. Теперь упрекай меня, если считаешь, что я сделал ошибку».

«Ты поступил правильно. Вы все поступили правильно».

«Иуда тоже? Э, нет, мой Господь! Не скажи! Он устроил постыдное представление!»

«Нет, он повел себя неправильно. Но ты не суди его».

«…Не буду, Господь…» Это «не буду» произнесено с огромным усилием.

⁴Молчание. Затем Петр спрашивает: «Но хотя бы мне Ты скажешь, почему Иуда вдруг стал таким? Казалось, он становился таким хорошим! Всё шло так здорово! Я молился и приносил жертвы, чтобы это продолжалось… Потому что я не могу видеть Тебя расстроенным. А Ты расстраиваешься, когда мы не в порядке… И с праздника Обновления я знаю, что жертва в виде даже ложки мёда имеет значение… Эту истину мне пришлось усвоить от ученика, от самого младшего из учеников, от бедного мальчика^[4] – мне, Твоему неразумному апостолу. Но я не пренебрег ею. Потому что увидел ее плоды. Потому что и я, дурень, стал кое-что понимать в свете Премудрости, которая милостиво склонилась надо мной, которая снизошла даже на меня, грубого рыбака, на грешного человека. Понял, что нужно Тебя любить не только на словах. Но своими жертвами спасать для Тебя человеческие души, чтобы как-то Тебя порадовать. Чтобы не видеть Тебя таким, какой Ты сейчас и каким Ты был в месяце Шеват. Такой бледный и грустный, мой Учитель и Господь, которого мы недостойны, которого мы не понимаем, мы, черви в сравнении с Тобой, Сыном Божьим, мы, навоз в сравнении с Тобой, Светилом, мы, темень в сравнении с Тобой, Светом. Однако это ни к чему не привело! Ни к чему! Это правда. Мои убогие жертвы… такие жалкие… такие нескладные… Что из них могло выйти? Это была моя гордыня – думать, что они могли бы принести пользу… Прости меня. Я ведь отдал Тебе столько, сколько имел. Пожертвовал самим собой, чтобы отдать Тебе всё, что имею. И думал, что оправдан, поскольку возлюбил Тебя, мой Боже, всем своим существом, всем своим сердцем, всей своей душой и всеми своими силами: так, как заповедано^[5]. А теперь я понимаю и это и тоже говорю, как всегда говорит Иоанн^[6], наш ангел, и прошу Тебя (и он встает на колени у ног Иисуса) умножить Свою любовь в Твоем бедном Симоне, чтобы умножилась моя любовь к Тебе, мой Боже». И Петр наклоняется, чтобы поцеловать ступни Иисуса, и в таком положении остается. Варфоломей, слушавший его с восхищением и одобрением, делает то же самое.

[4] Речь о жертве Марциама, см. 311.3–5.

[5] Заповедано во Втор. 6:5.

[6] См. 149.6.

«Встаньте, друзья. Моя любовь всё время возрастает в вас и будет возрастать всё больше и больше. И будьте благословенны, что у вас такие сердца. ⁵Когда придут остальные?» 

«До заката».

«Хорошо. Иоанна с Элизой и Хузой тоже вернутся до заката. Проведем субботу здесь, а потом выступим».

«Да, Господь. Но почему Иоанна позвала Тебя с такой срочностью? Неужели не могла подождать? Было обговорено, что мы придем сюда! Своей неосторожностью она вызвала настоящий переполох!..»

«Не упрекай ее, Симон Ионин. Она действовала из осторожности и любви. И позвала Меня потому, что надо было укрепить некоторые души в их благой воле».

«А! Тогда молчу… Но, Господь, отчего так изменился Иуда?»

«Не думай о нем! Не надо думать о нем! Наслаждайся этим Эдемом, где одни цветы и покой. Радуйся о своем Господе. И выбрось из головы, забудь про человеческое естество во всех его худших проявлениях, в его нападках на дух твоего несчастного товарища. Не забывай только усердно-усердно за него молиться. Идите сюда. Пойдемте к этим малышам, что так удивленно на нас смотрят. Незадолго до этого я разговаривал с ними душа в душу, говорил им о Боге на языке любви, а с теми, кто постарше, – на языке Божьих красот…»

И, обняв обоих Своих апостолов за талию, Он направляется в сторону кружка ожидающих Его детей.