ЕВАНГЕЛИЕ КАК ОНО БЫЛО МНЕ ЯВЛЕНО
ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МЕСТА
Распятие и смерть Иисуса
В канонических Евангелиях
33 И, придя на место, называемое Голгофа, что значит: Лобное место,
34 дали Ему пить уксуса, смешанного с желчью; и, отведав, не хотел пить.
35 Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий;
36 и, сидя, стерегли Его там;
37 и поставили над головою Его надпись, означающую вину Его: Сей есть Иисус, Царь Иудейский.
38 Тогда распяты с Ним два разбойника: один по правую сторону, а другой по левую.
39 Проходящие же злословили Его, кивая головами своими
40 и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста.
41 Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили:
42 других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него;
43 уповал на Бога; пусть теперь избавит Его, если Он угоден Ему. Ибо Он сказал: Я Божий Сын.
44 Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его.
45 От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого;
46 а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?
47 Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он.
48 И тотчас побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить;
49 а другие говорили: постой, посмотрим, придет ли Илия спасти Его.
50 Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух.
51 И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись;
52 и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли
53 и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим.
54 Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий.
55 Там были также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи, служа Ему;
56 между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Зеведеевых.
(Матф.27:33-56)
22 И привели Его на место Голгофу, что значит: Лобное место.
23 И давали Ему пить вино со смирною; но Он не принял.
24 Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять.
25 Был час третий, и распяли Его.
26 И была надпись вины Его: Царь Иудейский.
27 С Ним распяли двух разбойников, одного по правую, а другого по левую [сторону] Его.
28 И сбылось слово Писания: и к злодеям причтен.
29 Проходящие злословили Его, кивая головами своими и говоря: э! разрушающий храм, и в три дня созидающий!
30 спаси Себя Самого и сойди со креста.
31 Подобно и первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: других спасал, а Себя не может спасти.
32 Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем. И распятые с Ним поносили Его.
33 В шестом же часу настала тьма по всей земле и [продолжалась] до часа девятого.
34 В девятом часу возопил Иисус громким голосом: Элои! Элои! ламма савахфани? — что значит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?
35 Некоторые из стоявших тут, услышав, говорили: вот, Илию зовет.
36 А один побежал, наполнил губку уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить, говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его.
37 Иисус же, возгласив громко, испустил дух.
38 И завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу.
39 Сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: истинно Человек Сей был Сын Божий.
40 Были [тут] и женщины, которые смотрели издали: между ними была и Мария Магдалина, и Мария, мать Иакова меньшего и Иосии, и Саломия,
41 которые и тогда, как Он был в Галилее, следовали за Ним и служили Ему, и другие многие, вместе с Ним пришедшие в Иерусалим.
(Мар.15:22-41)
33 И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону.
34 Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.
35 И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий.
36 Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус
37 и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого.
38 И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.
39 Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас.
40 Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же?
41 и мы [осуждены] справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.
42 И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!
43 И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
44 Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого:
45 и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине.
46 Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух.
47 Сотник же, видев происходившее, прославил Бога и сказал: истинно человек этот был праведник.
48 И весь народ, сшедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь.
49 Все же, знавшие Его, и женщины, следовавшие за Ним из Галилеи, стояли вдали и смотрели на это.
(Лук.23:33-49)
17 И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа;
18 там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса.
19 Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский.
20 Эту надпись читали многие из Иудеев, потому что место, где был распят Иисус, было недалеко от города, и написано было по-еврейски, по-гречески, по-римски.
21 Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский.
22 Пилат отвечал: что я написал, то написал.
23 Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху.
24 Итак сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, — да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины.
25 При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина.
26 Иисус, увидев Матерь и ученика тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой.
27 Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе.
28 После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду.
29 Тут стоял сосуд, полный уксуса. [Воины], напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его.
30 Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух.
31 Но так как [тогда] была пятница, то Иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, — ибо та суббота была день великий, — просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их.
32 Итак пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним.
33 Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней,
34 но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода.
35 И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили.
36 Ибо сие произошло, да сбудется Писание: кость Его да не сокрушится.
37 Также и в другом [месте] Писание говорит: воззрят на Того, Которого пронзили.
(Иоан.19:17-37)
Евангелие как оно было мне явлено
Отрывок из 609 главы
27 марта 1945.
1Четверо мускулистых мужчин, на вид иудеи, причем иудеи, заслуживающие креста больше, чем осужденные и, несомненно, из той же породы, что и бичевавшие Иисуса, с какой-то тропинки выскакивают на место казни. Они одеты в короткие туники без рукавов, в руках у них гвозди, молотки и веревки, которые они, ухмыляясь, показывают осужденным. Толпа охвачена безумием жестокости.
Центурион протягивает Иисусу амфору с обезболивающей смесью вина и мирры[1], чтобы Тот выпил. Но Иисус отказывается. Два разбойника, напротив, выпивают помногу. Тогда эту амфору, с сильно расширяющимся горлышком, кладут около большого камня, почти с краю вершины.
[1] Мирра – кустарник с ароматной древесиной, смола которого использовалась как благовоние, а также, в смешении с вином, как болеутоляющее средство.
2Осужденным приказывают раздеться. Двое разбойников делают это без всякого стыда. Наоборот, они развлекаются, показывая непристойные жесты в адрес толпы, и особенно, в адрес группы стоящих в белых льняных облачениях священников, которые мало-помалу заняли нижнюю площадку, просочившись туда, используя преимущество своего положения. К священникам этим присоединились двое или трое фарисеев, а также другие властные особы, которых подружила ненависть. Среди них есть те, кого я узнаю: фарисеи Иоханан и Ишмаэль, книжники Садок и Эли из Капернаума…
Палачи вручают осужденным три лоскута для того, чтобы те обернули их вокруг бедер. Разбойники хватают их с безобразными ругательствами. Иисус, медленно разоблачающийся из-за одышки и ран, отказывается. Возможно, Он предполагает остаться в коротких штанах, которые также были на Нем во время бичевания. Но когда Ему говорят, что их тоже нужно снять, Он протягивает руку, прося у палача этот лоскут, чтобы прикрыть Свою наготу. Он действительно Уничиженный, раз вынужден выпрашивать лохмотья у преступников.
Однако Мария, видя все это, снимает с Себя длинное и тонкое белое полотно, которым была покрыта Ее голова под темным плащом, и на которое было пролито столько Ее слез. Снимает это покрывало, не позволяя плащу упасть, и дает его Иоанну, чтобы тот через Лонгина передал его Сыну. Центурион берет покрывало без каких-либо возражений. И когда видит, что Иисус уже почти совершенно разделся, отвернувшись от толпы в ту сторону, где никого нет, и демонстрируя спину, исполосованную синяками и нарывами, покрытую кровоточащими ранами и запекшейся кровью, он протягивает Ему материнское покрывало. Иисус узнает его. И несколько раз обматывает его вокруг бедер, тщательно укрепив, чтобы оно не упало… И на льняную ткань, до сих пор мокрую только от слез, падают первые капли крови из ран, которые едва лишь успев подсохнуть, вновь открылись, когда Он наклонялся, чтобы снять сандалии и положить одежду. И вот, кровь хлещет опять.
3Теперь Иисус поворачивается к людскому скоплению. И видно, что и грудь, и ноги, и руки у Него – все изувечено плетьми. На уровне печени огромный синяк, а под ребрами с левой стороны видны семь ярко выступающих полос, оканчивающихся семью маленькими язвами, кровоточащими внутри фиолетового круга… жестокий удар плетью в такую чувствительную область диафрагмы. Колени, ушибленные неоднократными падениями, которые начались сразу после ареста и закончились только на Голгофе, черны от гематом и порваны над коленными чашечками, особенно правая, где широкая кровоточащая рана.
Толпа хором смеется над Ним: «О! Прекрасный! Прекраснейший из сынов человеческих! Дочери Иерусалима преклоняются перед Тобой…», – и на мотив псалма нараспев читает: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше тысяч и тысяч других. Голова его – чистое золото, его волосы – пальмовые ветви, шелковистые, как оперение ворона. Глаза его как два голубя, купающихся в ручьях, но не в воде, а в молоке его глазниц. Щеки его – благоуханные цветники, губы – пурпурные лилии, источающие драгоценную мирру. Руки его, как будто выточенные мастером, оканчиваются розовыми гиацинтами. Торс его – слоновая кость, просвечивающая сапфирами. Его голени – прекрасные колонны чистого мрамора, с основаниями из золота. Его величие подобно Ливану; он внушительнее высокого кедра. Речь его пропитана сладостью, и весь он – наслаждение»[2]. И они смеются и продолжают кричать: «Прокаженный! Прокаженный! Значит, Ты сочетался с идолом, если Бог так поразил Тебя? Злословил святых Израиля, как Мария[3], сестра Моисея, раз Ты так наказан? О! О! Совершенный! Ты Сын Божий? Ну уж нет! Ты недоносок Сатаны! По крайней мере, он, Маммона[4], силен и могуществен. А Ты… оборванный и мерзкий слабак».
[2] Песнь 5: 10–16.
[3] Числ. 12.
[4] Маммона – изначально имя Ханаанского божества, означавшее: «богатство, имение». Здесь обыгрывается роль сатаны как повелителя земных богатств.
4Разбойников уже привязали к крестам и доставили каждого на свое место, одного слева, другого справа от места, доставшегося Иисусу, вот таким образом: I T I . Они кричат, ругаются, проклинают, особенно когда кресты подтаскивают к ямам, и веревки врезаются им в запястья. Их проклятия в адрес Бога, Закона, римлян и иудеев просто кошмарны.
Очередь Иисуса. Он смиренно растягивается на кресте. Двое разбойников оказались настолько неподатливы, что четырех палачей было недостаточно, чтобы удерживать их, и пришлось вмешаться нескольким солдатам, а то бы они ногами сбросили мучителей, когда те привязывали их запястья к крестам. Но в случае Иисуса такая помощь не требуется. Он ложится и кладет голову туда, куда Ему говорят. Вытягивает руки и ноги так, как приказывают. Он заботится лишь о том, чтобы поправить Свою повязку. Сейчас Его высокое, стройное белое тело выделяется на фоне темной древесины и желтой земли.
5Два палача садятся Ему на грудь, чтобы крепко удерживать. И Я думаю о том, какое угнетение и боль должен Он испытывать под их тяжестью. Третий берет Его правую руку: одной рукой за предплечье, другой – за кончики пальцев. Четвертый, который уже держит в руках длинный заостренный на конце и четырехугольный в сечении гвоздь с круглой плоской шляпкой, огромной как большая монета старых времен, проверяет, соответствует ли отверстие, проделанное в дереве, лучезапястному суставу. Соответствует. Палач приставляет острие гвоздя к запястью, поднимает молоток и наносит первый удар.
Иисус, державший глаза закрытыми, издает крик, и из-за острой боли Его мышцы сокращаются. Он открывает глаза, полные слез. Переносимая Им боль должна быть ужасна… Гвоздь входит, прорывая мышцы, сосуды, нервы и раздробляя кости…
На крик Своего истязаемого Сына Мария отвечает стоном, в котором почти слышно стенание пронзенного агнца; Она сгибается, как будто надломившись, обхватив руками голову. Чтобы не терзать Ее, Иисус больше не издает ни звука. Но удары продолжаются, методичные и резкие, железом по железу… и представьте себе, что они приходятся по живой конечности.
Правая рука прибита. Они переходят к левой. Отверстие не соответствует запястью. Тогда берут веревку, привязывают к левому запястью и тянут до тех пор, пока сустав не вывихивается, разрывая мышцы и сухожилия, и кроме того, раздирая кожу, уже рассеченную веревкой во время ареста. Другая рука тоже при этом страдает, поскольку рефлекторно вытягивается, и отверстие вокруг гвоздя расширяется. Теперь самый край ладони, около запястья, едва дотягивается до отверстия в кресте. Они уступают, и забивают гвоздь в ладонь, там, где могут, а именно, между большим и остальными пальцами, прямо посредине пясти. Здесь гвоздь входит легче, но причиняет бóльшие страдания, так как задевает важные нервы, отчего пальцы остаются обездвиженными, в то время как на правой руке они дрожат и инстинктивно сжимаются, что говорит об их жизнеспособности. Однако Иисус больше не кричит, Он лишь стонет утробным хриплым голосом, крепко стиснув зубы, и слезы боли скатываются на дерево креста и на землю.
6Приходит очередь ступней. На расстоянии около двух с лишним метров от основания креста вбит небольшой клин, едва ли достаточный и для одной ступни. Обе ступни помещают на него, чтобы посмотреть, правильное ли у них положение. И так как клин несколько ниже, чем надо, и ступни его еле достают, несчастного Мученика вытягивают за лодыжки. От этого грубая древесина креста трется о раны и сдвигает венец, который опять рвет волосы и вот-вот упадет. Один из палачей ударом насаживает его на голову Иисуса…
Сидевшие на груди Иисуса теперь встают и перемещаются на Его колени. Это вызвано тем, что Иисус, увидев блестящий на солнце длиннющий гвоздь, вдвое больше и толще, чем те, что использовались для рук, непроизвольным движением отдергивает ноги. Они придавливают Его ободранные колени и наваливаются на бедные избитые голени, пока двое других совершают более сложное действие, прибивая одну ступню поверх другой, пытаясь соединить их плюснами.
Несмотря на то, что они стараются удерживать ступни неподвижно, прижимая их к подставке за щиколотки и пальцы, нижняя нога от вибраций гвоздя сдвигается в сторону, и гвоздь приходится почти вынуть[5], поскольку после того, как он вошел в мягкие ткани, уже притупившись на правой ноге, его нужно сдвинуть чуть ближе к центру. И они колотят, колотят и колотят… Слышен только ужасный стук молотка о шляпку гвоздя, потому что вся Голгофа обратилась в зрение и слух, улавливая происходящее с волнением и ликованием…
[5] Примечание Марии Валторты: вынуть, поменяв положение ног, то есть, поместив левую на правую.
К резкому звону железа примешивается приглушенное стенание Голубицы: это охрипшие стоны Марии, которая с каждым ударом сгибается все больше и больше, как будто этот молоток бьет по Ней, Матери Мученика. Ясно, что это мучение уже почти убило Ее. Распятие – это кошмар. Оно сравнимо с бичеванием в отношении боли, но как зрелище оно более жестоко, поскольку видно, как гвозди погружаются в живое тело. Разве что оно короче. Тогда как бичевание обессиливает из-за своей продолжительности.
Для меня агония в Гефсимании, бичевание и распятие – самые ужасные моменты. В них мне открывается все Христово страдание. Его смерть – облегчение для меня, потому что я могу сказать: «Все, закончилось!». Но сейчас еще не конец. Это начало новых страданий.
7Вот уже крест тащат поближе к яме, и он подпрыгивает на неровной земле, сотрясая бедного Распятого. Крест водружают, и дважды он выскальзывает у них из рук. В первый раз он с треском падает, во второй – заваливается на правую перекладину, причиняя острую боль Иисусу, так как этот внезапный толчок передается Его израненным конечностям.
Но и тогда, когда крест уже опущен в яму, до того, как его укрепили камнями и землей, он все равно шатается во все стороны, постоянно раскачивая несчастное Тело, висящее на трех гвоздях, и причиняя, должно быть, страшные мучения. Тело всем весом смещается вперед и вниз, и отверстия расширяются, особенно то, что на левой руке. То же происходит и с пробоиной в ступнях, отчего кровь начинает течь сильнее. И если со ступней кровь стекает по пальцам на землю и по дереву креста, то с ладоней она струится по предплечьям, так как по причине такого положения тела запястья располагаются выше плеч, а дальше кровь из подмышечных впадин стекает по бокам к пояснице. Пока крест еще не зафиксирован и качается, венец смещается из-за того, что голова, откидываясь назад, ударяется о дерево креста, и большой узел из шипов, находящийся сзади, вонзается в затылок. Потом венец занимает устойчивое положение и, безжалостно впиваясь, царапает, царапает лоб.
В конце концов крест устанавливают, и остается только одно мучение – быть повешенным. Поднимают и разбойников, которые, как только занимают вертикальное положение, начинают вопить, как будто с них заживо сдирают кожу. Такую боль им причиняют веревки, впившиеся в запястья и заставляющие ладони почернеть, а сосуды на руках – надуться, как шнуры.
Иисус молчит. Толпа же, наоборот, больше не молчит, но возобновляет свой адский шум.
Теперь на вершине Голгофы есть свой Трофей и свой почетный караул. На самом высоком рубеже крест Иисуса. По бокам – два остальных. Вокруг вершины размещены полсотни солдат в боевой готовности; внутри этого кольца вооруженных воинов десять спешившихся всадников играют в кости на одежду осужденных. Лонгин стоит прямо, между крестом Иисуса и тем, что справа. И, кажется, он возвышается почетным караулом перед Царем Мучеником. Вторая половина сотни под командованием адъютанта Лонгина отдыхает слева на тропинке и на нижней площадке в ожидании возможных распоряжений. Безразличие солдат – почти полнейшее. Лишь иногда кто-нибудь бросит взгляд на распятых.
8Лонгин, напротив, наблюдает за всем с интересом и любопытством, сопоставляет и мысленно оценивает. Он сравнивает распятых, и в частности, Христа, со зрителями. От его пристального взора не ускользает ни одна подробность. И чтобы лучше видеть, он прикрывается ладонью от солнца, которое, видно, сильно ему досаждает.
Солнце – и в самом деле необычное. Желто-красное, как пожар. Внезапно этот пожар как будто затухает в огромной туче черноты, что поднимается из-за гряды Иудейских гор, быстро движется по небу и исчезает за другими горами. И когда солнце появляется опять, оно такое яркое, что глаза выдерживают его с трудом.
Наблюдая, прямо под выступом он видит Марию, Ее измученное лицо обращено к Сыну. Он подзывает одного из солдат, играющих в кости, и говорит нему: «Если Его Мать в сопровождении сына захочет подняться сюда, пусть идет. Проводи Ее и помоги».
И Мария с Иоанном, которого приняли за «сына», поднимается по ступенькам, вырезанным в камне, – думаю, это туф, – минуя оцепление, и направляется к подножию креста, но чуть поодаль, чтобы Иисус видел Ее, а Она – Его.
Толпа тут же угощает Ее самыми отвратительными ругательствами, объединяя Ее вместе с Сыном в своих проклятьях. Но Она только пытается утешить Его Своими побелевшими дрожащими губами со страдальческой улыбкой и высыхающими на них слезами, которых не в состоянии удержать никакая сила воли.
9Народ, начиная со священников, книжников, фарисеев, саддукеев, иродиан и прочих, развлекается и устраивает себе нечто вроде карусели, поднимаясь по крутой дороге до самого верхнего выступа, а потом спускаясь по другой дороге, и обратно. Проходя же мимо основания вершины, по нижней площадке, они не забывают отпустить несколько слов поношения в сторону Умирающего. Из их нечистых уст обильно изливается вся низость, жестокость, ненависть и безумство, на какие только способен человеческий язык. И самые рьяные тут – служители Храма, вкупе с фарисеями.
«Ну? Спаситель рода человеческого, почему не спасаешь самого Себя? Тебя покинул Твой царь Вельзевул? Он отрекся от Тебя?» – кричат трое священников.
А кучка иудеев кричит: «Ты, который не более пяти дней тому назад с помощью Дьявола заставил Отца сказать… ха! ха! ха! что Он прославит Тебя, что же Ты не напомнишь Ему сдержать Свое обещание?»
Трое фарисеев присоединяются: «Богохульник! Утверждал, что спасает других с помощью Божьей! И не может спасти самого Себя! Хочешь, чтобы Тебе поверили? Тогда сотвори чудо. Больше не можешь, да? Теперь Твои руки прибиты, и Ты гол».
Некоторые саддукеи с иродианами обращаются к солдатам: «Вы, взявшие Его одежду, берегитесь! Там внутри дьявольская метка!»
Толпа хором ревет: «Сойди с креста, и поверим Тебе. Ты, собиравшийся разрушить Храм… Безумец!.. Посмотри: вот он, славный и святой Храм Израиля. Он нерушим, а Ты, осквернитель, погибаешь».
Другие священники вторят: «Сквернослов! Ты Сын Божий? Тогда сойди оттуда. Порази нас молнией, если Ты – Бог. Мы не боимся, мы плевали на Тебя».
Иные, проходя мимо, качают головами: «Он умеет только плакать. Спаси Себя, если Ты и вправду Избранный!»
Вступают и солдаты: «В самом деле, спаси Себя! Испепели этот притон притонов! Да! Вы, иудейское сборище, – это отбросы империи. Сделай это! Рим вознесет Тебя на Капитолий и будет чествовать как божество!»
Священники и их приспешники продолжают: «Руки женщин были понежнее, чем перекладины креста, не так ли? Но смотри, Твои… (они вставили безобразное слово) уже готовы Тебя встретить. Тебя будет сватать весь Иерусалим», – и они свистят, как извозчики.
Другие швыряют камни: «Преврати их в хлебы, Ты, умножитель хлебов».
Еще одни, изображая осанну Вербного Воскресенья, бросают ветви и кричат: «Проклятье Тому, кто приходит во имя Дьявола! Да будет проклято Его царство! Слава Сиону, который отринет Его от живых!»
Один из фарисеев устроился напротив креста и, высунув кулак, показывает рожки и говорит: «Ты сказал[6]: „Препоручаю тебя Богу Синайскому“? Теперь Бог Синайский готовит Тебе вечное пламя. Что же Ты не позовешь Иону, чтобы тот воздал Тебе за хорошее обращение?»
[6] Эту фразу Иисус адресовал жестокому фарисею Доре, когда тот был вынужден за большой выкуп отпустить своего работника Иону, уже смертельно больного из-за жестокого обращения хозяина. Иона вскоре скончался на руках Иисуса.
Другой говорит: «Не бейся головой о крест, а то можешь его повредить. Он еще пригодится Твоим последователям. Целый легион их умрет на Твоем дереве, клянусь Тебе Яхве! И первым, кого я вздерну, будет Лазарь. Поглядим, избавишь ли Ты его от смерти на этот раз».
«Да! Да! Идем к Лазарю. Пригвоздим его с другой стороны креста», – и передразнивая, они медленно, как делал Иисус, произносят: «Лазарь, друг Мой, выходи! Развяжите его и пусть идет».
«Нет! Он говорил Своим женщинам, Марфе и Марии: „Я есть Воскресение и Жизнь“. Ха! Ха! Ха! Воскресение не может отогнать смерть, и Жизнь умирает!»
10«Вон там Мария с Марфой. Спросим у них, где Лазарь, и пойдем, отыщем его». Они подходят к женщинам и нагло спрашивают: «Где Лазарь? Во дворце?»
И в то время как остальные женщины, ужасаясь, убегают за спины пастухов, Мария Магдалина выходит вперед и, посреди скорби вспомнив о дерзости своих греховных лет, говорит: «Идите. В дворце вы как раз найдете римских солдат и пятьсот моих вооруженных соотечественников, которые кастрируют вас, как старых козлов, что предназначены в пищу рабам на жерновах».
«Бесстыжая! Так ты отвечаешь священникам?»
«Святотатцы! Проклятые подлецы! Обернитесь! За вашими спинами я уже вижу языки адского пламени».
Призыв Марии звучит так убедительно, что трусливые иудеи, действительно устрашившись, оборачиваются. И хотя они не находят у себя за плечами пламени, но зато обнаруживают заостренные пики римлян, наставленные прямо в их спины. Все оттого, что Лонгин отдал приказ, и половина центурии, стоявшая наготове, устремилась в атаку, протыкая задницы первым попавшимся. Те шумно убегают, и солдаты останавливаются, перекрывая обе тропинки и загораживая площадку. Иудеи возмущаются, но сила на стороне римлян.
Магдалина снова опускает на лицо покрывало, которое подняла, чтобы ответить на оскорбления, и возвращается на место. Остальные женщины также присоединяются к ней.
11Однако разбойник, тот, что слева, продолжает сквернословить со своего креста. Кажется, он собрал все оскорбления толпы, чтобы выложить их до конца: «Спаси Себя и нас, если хочешь, чтобы Тебе поверили. И это Ты – Христос? Ты сумасшедший! Миром правят мошенники, и никакого Бога не существует. А я существую. Вот истина, и все мне позволено. Бог? Вздор! Придуманный, чтобы держать нас в узде. Да здравствует наше я! Оно единственное есть царь и бог!»
Другой разбойник, с правой стороны, который смотрит на Марию, стоящую возле него, едва ли не чаще, чем на Иисуса, и время от времени со слезами бормочет: «мать моя», вступается: «Молчи. Неужели ты не боишься Бога даже теперь, когда испытываешь эту боль? Зачем ты оскорбляешь этого хорошего Человека? Он страдает еще больше нашего. А Он ведь не сделал никакого зла».
Но первый разбойник не унимается в своих проклятиях.
12Иисус молчит. Задыхаясь от усилий, вызванных положением на кресте, от жара, от состояния сердца и легких, в котором они оказались после столь жестокого бичевания и после глубокой тоски, ставшей причиной кровавого пота, Он пытается найти хоть какое-то облегчение, подтягивая Свое тело руками и этим уменьшая давление на ступни. Возможно, Он делает это и для того, чтобы превозмочь судороги, измучившие ступни и проявляющиеся в дрожании мышц. Но такая же дрожь заметна в мышцах Его рук, так неестественно вытянутых и, видимо, похолодевших со стороны ладоней, так как они находятся выше и практически обескровлены. С трудом поступая в запястья, кровь сочится из ран от гвоздей, оставляя пальцы без своей циркуляции. В особенности это касается пальцев левой руки, которые неподвижны и почти омертвели в согнутом положении. Также и пальцы ног указывают на претерпеваемое мучение. В первую очередь большие пальцы, двигающиеся то вверх, то вниз возможно потому, что их нервы были повреждены менее серьезно.
Страдания тела выражаются в движениях торса, быстрых, но не сильных, которые лишь утомляют, не принося облегчения. Его ребра, весьма крупные и основательные, поскольку сложение этого Тела совершенно, теперь чрезмерно расширены вследствие подобного его положения, а также отека легких, который, несомненно, уже развился внутри. И все же они не могут облегчить усилие при дыхании, так что вся брюшная полость своими движениями помогает диафрагме, которую все больше и больше охватывает парализация.
С каждой минутой усиливается застой крови и удушье, что видно по синюшному оттенку, который подчеркнут губами, ярко-красными от лихорадки, и красно-лиловыми полосками, окрасившими шею вдоль распухших вен, и расходящимися вдоль щек по направлению к ушам и вискам, в то время как нос выглядит заострившимся и обескровленным, глаза впали, и круги вокруг них – там, где нет крови от венца, – свинцового цвета.
Под левой реберной дугой видно колыхание, вызванное биением сердца, неритмичным, но неистовым. И время от времени, повинуясь внутренней конвульсии, диафрагма сильно сотрясается, так что видно, как растягивается кожа, насколько она еще способна тянуться на несчастном, израненном и умирающем Теле.
Лицо уже приобрело тот вид, который нам знаком[7] по фотографиям Святой Плащаницы, со свернутым набок и распухшим с одной стороны носом. Правый глаз почти закрыт по причине опухоли, и оттого сходство только усиливается. Рот, напротив, приоткрыт, на верхней губе рана, теперь уже запекшаяся.
[7] Впервые фотографии Плащаницы Спасителя появились в 1898 г.
Его жажда от потери крови, от лихорадки и от солнца должна быть очень острой, настолько, что Он непроизвольными движениями губ пьет Свои слезы и капли пота, а также стекающие со лба на усы капли крови, которыми Он увлажняет язык…
Терновый венец мешает Ему опираться о перекладину креста, что помогало бы висеть на руках и уменьшить давление на ноги. Поясница и вся спина выгнуты наружу, отделяясь от креста выше области таза благодаря силе тяжести, заставляющей повешенное таким образом тело свисать вперед.
13Иудеи, вытесненные за пределы площадки, не прекращают своих оскорблений; эхом отзывается и нераскаянный разбойник.
Другой же, который глядит на Мать со все более глубоким сочувствием и со слезами, резко отвечает первому, услышав, что тот упоминает Ее в своих поношениях: «Замолчи. Вспомни, что тебя тоже родила женщина. И подумай, как наши матери плакали из-за своих сыновей. И это были слезы стыда… мы ведь преступники. Наших матерей уже нет. Я бы хотел попросить у моей прощения… Но смогу ли? Она была святая… А я убил ее страданиями, которые причинил ей… Я грешник… Кто меня простит? Мать, во имя Твоего умирающего Сына, помолись обо мне».
На мгновение Мария поднимает Свое измученное лицо и глядит на него, на этого бедолагу, которого воспоминания о своей матери и размышление о Матери Иисуса сподвигнули к раскаянию, и кажется, в Ее кротком взгляде голубицы появляется ласка.
Дисма принимается плакать еще громче, и это еще больше подстегивает насмешки толпы и его компаньона. Первые кричат: «Прекрасно! Возьми Ее в матери. Тогда у Нее станет два сына-преступника». Последний не отстает: «Ты Ей понравился, потому что Ты – уменьшенная копия Ее Любимца».
14Иисус прерывает молчание в первый раз: «Отец, прости их, ведь они не понимают, что делают!»
Эта молитва перебарывает все страхи Дисмы. Он осмеливается посмотреть на Христа и говорит: «Господин, вспомни обо мне, когда будешь в Своем Царстве. Это справедливо, что я здесь мучаюсь. Но дай мне прощения и мира по ту сторону жизни. Однажды я слышал, как Ты говоришь, и тогда я безрассудно отверг Твое слово. Теперь раскаиваюсь. И каюсь в своих грехах перед Тобой, Сыном Всевышнего. Я верю, что Ты пришел от Бога. Я верю в Твою силу. Я верю в Твое милосердие. Прости меня, Христос, во имя Твоей Матери и Твоего Пресвятого Отца».
Иисус поворачивается и смотрит на него с глубоким сочувствием, и улыбка на Его бедных израненных губах все так же прекрасна. Он говорит: «Вот что Я скажу тебе: сегодня ты будешь со Мною в Раю».
Покаявшийся разбойник успокаивается и, поскольку он уже забыл молитвы, которые знал в детстве, усердно повторяет: «Иисус Назарянин, Царь иудейский, помилуй меня; Иисус Назарянин, Царь иудейский, я уповаю на Тебя; Иисус Назарянин, Царь иудейский, я верю в Твою Божественность»[8].
[8] Таким образом, предсмертная молитва Дисмы, благоразумного разбойника, стала прообразом Иисусовой молитвы.
15Небо становится все мрачнее. Облака уже едва-едва оставляют просвет для солнца. Более того, они громоздятся друг на друга свинцовыми, белыми, зеленоватыми слоями, сходятся и расходятся, повинуясь прихотям холодного ветра, который то проносится вверху, то опускается к земле, а то снова замирает, и тогда душный и спертый воздух кажется даже более зловещим, чем когда он пронзительно свистит в быстром вихре.
Свет, до того невыносимо яркий, становится зеленоватым. И лица приобретают странный вид. Профили солдат в шлемах и доспехах, которые сперва сияли на солнце, а теперь при зеленоватом свете и пепельном небе стали матовыми, выглядят такими суровыми, как будто высечены из камня. Иудеи, большинство из которых смуглые, с коричневыми волосами и бородами, кажутся ушедшими под воду, настолько их лица сделались землистыми. Женщины из-за своей безжизненной бледности, подчеркнутой светом, похожи на голубоватые снежные статуи.
Иисус кажется угрожающе посиневшим, как будто Он уже умер, и начинается разложение. Его голова начинает падать на грудь. Силы быстро покидают Его. Он дрожит, хотя весь горит от лихорадки. И в Своей слабости Он бормочет Имя, которое до сих пор только и произносил в глубине сердца: «Мама! Мама!». Он выговаривает это тихо, на выдохе, как будто уже в легком бреду, не дающем скрыть то, что Его воля хотела бы скрыть. И каждый раз Мария не может сдержать порыва и протягивает руки, словно бы спеша Ему на помощь.
А жестокий народ смеется над этими муками Умирающего и Той, которая сострадает. Священники и книжники вновь поднялись к краю нижней площадки, где стоят пастухи. И поскольку солдаты собираются их скинуть, они реагируют, возражая: «Стоят же тут эти галилеяне? И мы тоже здесь встанем, ведь мы должны удостовериться, что суд окончательно свершился. А издалека при таком свете мы ничего не увидим».
В самом деле, многих поражает это странное свечение, охватившее мир, и некоторые даже пугаются. Солдаты тоже показывают на небо и на нечто вроде конуса темно-синего цвета, что подобно пинии поднимается из-за горных вершин. Это похоже на морской смерч. Он все поднимается и поднимается, и тучи внутри него все чернее и чернее, как будто это вулкан, извергающий дым и лаву.
Именно в этом сумеречном и пугающем свете Иисус поручает Иоанна Марии, а Марию – Иоанну. Он опускает голову, так как Мать подошла ближе к кресту, чтобы лучше Его видеть, и говорит: «Госпожа, это Твой сын. Сын, это твоя Мать».
Лицо Марии выглядит скорее расстроенным после таких слов, выразивших волю Иисуса, который не может предложить Матери ничего иного, кроме всего лишь одного человека, Он, который из-за любви к людям лишает Ее Богочеловека, рожденного Ею. Но конечно, несчастная Мать старается не показать этого, хотя не плакать Она не в состоянии… Слезы текут по Ее щекам вопреки всем усилиям сдержать их, и несмотря на то, что губы Ее пытаются изобразить страдальческую улыбку, чтобы как-то поддержать Его…
Страдания Иисуса все увеличиваются, а свет все увядает и увядает.
16И в этом свете, как будто идущем со дна моря, за спинами иудеев появляются Никодим и Иосиф и просят их расступиться.
«Сюда нельзя. Чего вы хотите?» – спрашивают солдаты.
«Пройти. Мы друзья Христа».
Старшие священники оборачиваются. «Кто осмеливается называть себя другом бунтовщика?» – возмущаются они.
Иосиф откликается решительно: «Я, Иосиф Аримафейский Старший, и со мною Никодим, иудейский старейшина».
«Кто на стороне мятежника – тот мятежник».
«А кто на стороне убийц, тот убийца, Елеазар, сын Анны. Я прожил праведную жизнь. А теперь я стар, и смерть моя близка. И в то время как Небо уже приближается ко мне вместе с вечным Судией, я бы не хотел превратиться в злодея».
«И ты, Никодим! Я удивлен!»
«Я тоже. И лишь по одной причине: ибо Израиль настолько развратился, что больше не в состоянии узнавать Бога».
«Ты вызываешь у меня отвращение».
«Так отойди же, и дай мне пройти. Это все, что мне нужно».
«Чтобы еще больше оскверниться?»
«Раз уж я не осквернился, находясь среди вас, меня уже ничто не осквернит. Солдат, вот мой кошелек и разрешение на проход», – он протягивает декуриону, стоящему ближе всех, кошелек и восковую дощечку.
Декурион, изучив ее, говорит солдатам: «Пропустите этих двоих».
И Иосиф с Никодимом присоединяются к пастухам. Даже не знаю, видит ли их Иисус в этой дымке, которая становится все гуще, притом, что Его глаза уже заволокла предсмертная мука. Но они видят Его и плачут, не обращая внимания на публику, хотя священники и отпускают ругательства в их адрес.
17Страдания ухудшаются. Тело начинает выгибаться, что характерно для тетании[9], и вопли толпы ожесточаются. Отмирание мышечных волокон и нервов распространяется с поврежденных конечностей на все тело, делая дыхание затруднительным, а сердцебиение сбивчивым, и ослабляя сокращение диафрагмы. Лицо Христа видоизменяется, переходя от ярко‑красного румянца к мертвенно-зеленоватой бледности. Его губы двигаются с огромным усилием от переутомления головных и шейных нервов, ведь голова Его десятки раз должна была служить рычагом для всего тела, упираясь в поперечину креста, отчего даже челюсти свело судорогой. Горло с раздутыми сонными артериями, несомненно, тоже испытывает боль; отек распространился и на язык, который выглядит увеличенным и шевелится с трудом. Спина все больше прогибается вперед даже тогда, когда судорожные спазмы не сгибают ее в совершенную дугу, от затылка до бедер, и Он опирается о стойку креста крайними точками, поскольку конечности неизбежно провисают под грузом омертвевшего тела.
[9] Тетания – судорожный синдром.
Народу все это плохо видно, так как воздух стал пепельно‑серым, и лишь те, кто стоит у подножия креста, могут что‑то ясно различить.
18В какой-то момент Иисус оседает всем телом вперед и вниз, как будто уже умер; дыхания больше нет, голова бессильно свесилась вперед, тело – от бедер и выше – полностью отделилось от перекладины креста, образовав с нею угол.
Мария кричит: «Он умер!», и Ее горестный крик разносится в темном воздухе. Иисус действительно выглядит мертвым.
Ей вторит другой женский крик, и я вижу суматоху в группе женщин. Затем около десятка человек удаляются, кого-то поддерживая. Но мне не разглядеть, кто это. Туманный свет слишком слаб. Кажется, будто мы погружены в густое облако вулканического пепла.
«Этого не может быть», – кричат некоторые из священников и иудеев, – «Это притворство, чтобы заставить нас уйти. Эй, солдат, ткни Его своим копьем. Это хорошее средство вернуть Ему голос». И так как солдаты никак не реагируют, в сторону креста летит град камней и комьев земли, попадая в Мученика и отскакивая в доспехи римлян.
Это «средство», как его издевательски назвали иудеи, совершает чудо. Некоторые камни, очевидно, достигли цели, зацепив, наверное, раны на руках или даже саму голову, поскольку целились они вверх. Иисус издает жалобный стон и приходит в себя. Его грудная клетка снова начинает с трудом подниматься, а голова поворачивается слева направо, в поиске места, где было бы не так больно, но ничего так и не находит, кроме новой боли.
19С неимоверным усилием, опираясь на пробитые ноги, обнаруживая какие-то силы в Своей воле, и только в ней, Иисус выпрямляется на кресте, как будто совершенно здоров и полон сил, поднимает лицо, глядя широко открытыми глазами на мир, раскинувшийся под Его ногами, на город вдалеке, который неотчетливо угадывается в белой дымке, и на темнеющее небо, в котором не осталось ни следа синевы и никакого намека на свет. И в это запертое, плотное и низкое небо, похожее на огромную плиту из темного сланца, с помощью силы воли и душевного напряжения преодолевая препятствия в виде распухшего языка и отечного горла, Он посылает громкий крик: «Элои, Элои, ламма шебактени!» (так я слышу Его слова)[10]. Должно быть, Он чувствует, что умирает, совершенно оставленный Небом, раз исповедует Свою богооставленность таким восклицанием.
[10] «Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?» на арамейском языке (Мк. 15:34).
Еще кричат: «Дайте Ему уксуса прополоскать горло. Он хорош для голоса! Илья или Бог, неважно, кто нужен этому безумцу, – они оба далеки… Чтобы быть услышанным, нужен громкий голос», – и они хохочут, как шакалы или как бесы.
Но никто из солдат не приносит уксуса, и никто не приходит с Небес, чтобы утешить. Это одинокая, абсолютная и жестокая, сверхъестественно жестокая, предсмертная агония Великой Жертвы.
Снова накатывает лавина безысходной скорби, которая уже угнетала Его в Гефсимании. Волны грехов всего мира обрушиваются на Невинного, сотрясая Его и погружая в свою горечь. И самое главное, возвращается ощущение, более распинающее, нежели сам по себе крест, более безнадежное, чем любая мука, ощущение, что Бог оставил Его, и молитва больше не возносится к Небесам…
И это последнее мучение. То, которое ускоряет смерть, ибо оно выжимает из пор последние капли крови, сокрушает оставшиеся силы души, ибо оно завершает то, что началось при первом знакомстве с этой покинутостью: умирание. Ведь в первую очередь от этого умер мой Иисус, о Боже, поразивший Его ради нас! Во что превратится любое творение, оставленное Тобой, после того как Ты покинешь его? Оно либо обезумеет, либо умрет. Иисус не мог потерять рассудок, так как Его разум был божественным, а коль скоро разум духовен, он восторжествует и над таким исключительным потрясением, какое было послано Богом. Поэтому Он стал смертным: Мертвым, Святейшим из мертвых, Невиннейшим из мертвых. Тот, кто был самой Жизнью, стал мертвым. Уничтоженный богооставленностью и нашими грехами.
20Тьма все густеет и густеет. Иерусалим совсем пропадает из вида. Кажется, исчезают сами склоны Голгофы. Видна одна лишь вершина, как будто бы тьма высоко вознесла ее, собрав на ней этот последний и единственный свет, и бросила его в качестве жертвоприношения, вместе с божественным Трофеем, в озеро жидкого оникса, чтобы и любовь, и ненависть сумели Его увидеть.
И из этого света, который уже не свет, раздается стонущий голос Иисуса: «Пить!»
В самом деле, там такой ветер, который может вызвать жажду и у здорового. Сейчас он непрерывный, неистовый, поднимающий пыль, холодный и устрашающий. Я понимаю, какими жестокими должны быть эти порывы ветра для Иисуса, отзывающиеся страданиями в Его легких, в сердце и в горле, а также в окоченевших, израненных и онемевших конечностях. Кажется, что все стало орудием пытки для Мученика.
Один из солдат идет к сосуду, в котором помощники палача смешали немного уксуса с желчью, чтобы эта горечь увеличивала слюноотделение осужденных. Берет губку, смачивает этой жидкостью, нанизывает ее на тонкий, но прочный стебель тростника, заранее подготовленный, и протягивает губку Умирающему.
Иисус нетерпеливо наклоняется к приближающейся губке. Он похож на голодного ребенка, ищущего материнскую грудь.
Мария, которая, видя это, наверняка тоже об этом думает, стонет, наклонившись к Иоанну: «О! А Я не могу дать Ему даже капли Моих слез… О! Моя грудь, почему ты не источаешь молоко? О Боже, зачем, зачем Ты Нас так оставил? Только одно чудо для Моего Сына! Кто поднимет Меня, чтобы Я утолила Его жажду Своей кровью, раз нет молока?»
Иисус, жадно впитавший в себя это терпкое и горькое питье, с отвращением поворачивает голову в сторону. Кроме того, оно, очевидно, разъедает Его раненные губы.
21Он откидывается назад и оседает всем телом. Весь вес падает на ноги и тянет вперед. Его поврежденные конечности претерпевают ужасную боль, так как их буквально раздирает тяжесть обмякшего тела. Он уже не делает движений, чтобы как‑то ослабить боль. Он весь, от бедер и до плеч вверху, отделился от креста, и остается в таком положении.
Голова настолько тяжело свисает вперед, что шея в трех местах кажется впалой: в области яремной впадины, которая совершенно ввалилась, а также с обеих сторон, там, где находятся грудино-ключично-сосцевидные мышцы. Дыхание уже затрудненное и прерывистое. В нем появились предсмертные хрипы. То и дело от болезненного приступа кашля на Его губах появляется розовая пена. И паузы между выдохами становятся все длиннее. Мышцы живота теперь неподвижны. Только грудная клетка все еще поднимается, но и это дается с огромным трудом… Наступает легочный паралич.
И всё слабее и слабее звучит, повторяясь как детский плач, Его призыв: «Мама!». И Несчастная шепчет: «Да, Мой Милый, Я здесь». И когда Его взор затуманивается, и Он восклицает: «Мама, где Ты? Я уже не вижу Тебя. Ты тоже Меня оставила?», и это даже не слова, а тихое, еле слышное шевеление губ, которому Она внимает скорее сердцем, нежели слухом, прислушиваясь к каждому вздоху Умирающего, Она отвечает: «Нет, нет, Сын! Я не оставлю Тебя! Послушай Меня, Любимый… Мама здесь, здесь Она… и лишь терзается оттого, что не может быть там, где Ты…»
Это разрывает сердце… Иоанн плачет в открытую. Иисус, наверное, слышит этот плач. Но ничего не отвечает. Думаю, что из-за надвигающейся смерти Он говорит как в бреду, и даже не знает что говорит, и, к сожалению, не воспринимает ни утешения Матери, ни любви избранного ученика.
Лонгин, который до этого позволял себе небрежную позу со сложенными на груди руками и скрещенными ногами, перенося вес то на одну из них, то на другую, чтобы не утомляться от долгого ожидания, теперь, напротив, выпрямился и весь внимание. Его левая рука – на его мече, правая вытянута вдоль тела, как будто он на ступенях у трона императора. Лонгин старается не поддаваться чувствам. Но по его лицу видно, что ему это стоит усилий, в глазах уже заблестели слезы, и он сдерживает их лишь с помощью своей железной дисциплины.
Другие солдаты, игравшие в кости, бросили это занятие и встали на ноги, надев свои шлемы, которые они использовали для встряхивания костей, и стоят возле лесенки, высеченной в туфе, притихшие и внимательные. Остальным, стоящим на посту, двигаться не разрешено. Они выглядят как статуи. Однако один из них, что поближе и слышит слова Марии, что-то бормочет про себя и качает головой.
22Тишина. И вдруг в полной темноте – ясное слово: «Все закончено!», тяжелое дыхание становится совсем уже хриплым, а паузы между вздохами очень долгими.
Время идет в таком же тревожном ритме. Жизнь возвращается, когда воздух пронизывает хриплое дыхание Умирающего… И жизнь останавливается, когда этого тягостного звука не слышно. Мучительно слышать его… И мучительно не слышать… Можно сказать: «Достаточно этих страданий!», и можно сказать: «О, Боже! Пусть этот вздох не будет последним!»
Обе Марии рыдают, склонив головы на скалистый выступ. И их рыдания отчетливо слышны, поскольку толпа снова утихла, чтобы не пропустить предсмертных хрипов Умирающего.
Опять тишина. И в ней огненная мольба, просьба, произнесенная с бесконечной нежностью: «Отче, в Твои руки предаю дух Мой!»
Тишина продолжается. Хрипы становятся слабее. Только легкое дуновение еще остается в горле и на губах.
И вот, последняя мука Иисуса. Ужасная конвульсия, которая, кажется, должна сорвать Тело вместе с тремя гвоздями с креста, трижды прокатывается с ног до головы, по всем этим бедным измученным нервам. Она трижды приподнимает живот неестественным образом, а потом, после того как тот растягивается так, словно внутренние органы в нем переворачиваются, отпускает его, и он опадает, как будто опустошенный. Она поднимает, раздувает и вновь сжимает грудную клетку так сильно, что кожа между ребрами вваливается, а ребра, проявившись на ней, растягиваются, открывая раны от бичевания. Голова с силой запрокидывается назад один, два, три раза, жестоко ударяясь о дерево. Конвульсия сводит в спазмах все лицевые мышцы, перекашивая рот вправо, раскрывает и растягивает веки, под которыми видны вращающиеся глазные яблоки и показываются белки. Тело все вытянуто; последнее из трех сокращений растягивает его дугой, оно дрожит так, что страшно смотреть. И тут вырывается мощный, пронизывающий воздух крик, немыслимый в столь истощенном теле, «громкий крик», упомянутый в Евангелиях, и представляющий собой начало слова «Мама»… И больше ничего…
Его голова падает на грудь, тело подается вперед, дрожь прекращается, прекращается и дыхание. Он скончался.
23Земля отзывается на этот крик Убитого устрашающим гулом. Как будто гиганты извлекли один и тот же звук из тысячи боевых труб, и на это потрясающее созвучие накладываются отдельные трескучие ноты молний, пронизывающих небо во всех направлениях и ударяющих в город, в Храм, в толпу… Думаю, кто-то был поражен молнией, потому что она ударила прямо в толпу. Сполохи молний – единственный, хотя и прерывистый, свет, позволяющий временами что-нибудь разобрать. И непосредственно после этого, пока раскаты грома еще продолжаются, земля начинает содрогаться от вихрей ураганного ветра. Землетрясение и буря сливаются вместе для апокалипсического возмездия богохульникам. Вершина Голгофы качается и прыгает от продольных и поперечных волн, как тарелка в руках у сумасшедшего, сотрясая кресты до такой степени, что, кажется, их вот-вот опрокинет.
Лонгин, Иоанн, солдаты хватаются за что попало и как попало, чтобы не упасть. Но Иоанн, взявшись одной рукой за крест, другой еще и поддерживает Марию, которая от переживаний и от непрерывной тряски прижалась к его груди. Остальные солдаты, в особенности те, что стояли у отвесной стороны, вынуждены искать укрытия в середине, чтобы не сорваться с обрыва. Разбойники кричат от ужаса, толпа же кричит еще громче и стремится удрать. Но это не так-то просто. Один валится на другого, все топчут друг друга, падают в расселины, ушибаются, обезумев, катятся вниз со склонов.
Трижды повторяются содрогания земли и порывы вихря, а потом все словно умирает и становится совершенно неподвижным. Только вспышки молний, но без сопровождения грома, прорезают небо, освещая панораму евреев, убегающих во все стороны, схватившись за волосы, или выставив руки вперед, или воздев их к небу, над которым они так долго насмехались, и которого теперь перепугались не на шутку. Тьма смягчается проблесками света, который вкупе с беззвучным и гипнотическим мерцанием молний позволяет увидеть, что многие остались лежать на земле, мертвые или потерявшие сознание, не знаю. В черте города пылает один из домов, и языки пламени в неподвижном воздухе поднимаются прямо вверх, образуя красное пятно на пепельно-зеленоватом фоне.
24Мария отрывается от груди Иоанна и глядит на Своего Иисуса. Зовет Его, так как в сумраке не может Его хорошо разглядеть глазами, полными слез. Она повторяет: «Иисус! Иисус! Иисус!». В первый раз, находясь на Голгофе, Она зовет Его по имени. Наконец, когда очередная вспышка коронообразно озаряет вершину Лобной горы, Она видит Его, неподвижного, целиком подавшегося вперед, с настолько сильно наклонившейся головой, что правая щека касается плеча, а подбородок опирается на ребра. И Она начинает догадываться. Вытянув руки в темноту, кричит: «Мой Сын! Мой Сын! Мой Сын!». Затем прислушивается… Ее рот приоткрыт, как будто Она силится услышать, глаза тоже широко открыты, чтобы увидеть, увидеть… Она не может поверить, что Ее Иисуса больше нет…
Иоанн, который тоже все видел и слышал, и уже понял, что все кончено, обнимает Марию и пытается увести Ее со словами: «Он больше не страдает».
Но прежде чем апостол успевает закончить фразу, Мария, вдруг осознав ее, освобождается от объятий, поворачивается на месте, склоняется до земли, и закрыв глаза руками, кричит: «У Меня больше нет Сына!»
Она теряет устойчивость и наверняка бы упала, если бы не Иоанн, подхвативший Ее и опустившийся на землю, чтобы было удобнее Ее поддерживать, что он и делает, пока женщины не сменяют его возле Матери. Им больше не препятствует верхняя цепь воинов, поскольку с того момента как иудеи побежали, римские солдаты сгруппировались на нижней площадке и обсуждают происходящее.
Магдалина садится на место Иоанна и почти усаживает Марию к себе на колени, прижимая Ее руками к груди, целуя бледное лицо, приникшее к ее милосердному плечу. Марфа и Сусанна губкой и полотном, смоченными в уксусе, протирают виски и ноздри, в то время как Ее невестка Мария целует Ей руки и пронзительно зовет, и когда Та снова открывает глаза и смотрит на нее взглядом, обессмыслившимся от горя, говорит Ей: «Дочь, моя дорогая Дочь, послушай… скажи, что видишь меня… Я Твоя Мария… Не гляди на меня так!..». И после того, как Мария начинает рыдать в голос и падают первые слезы, она, добрая Мария Алфеева, произносит: «Да, да, поплачь… Здесь со мной, как будто Ты с мамой, моя бедная святая Дочь». И услышав от Нее: «О! Мария! Мария! Ты видела?», она стонет в ответ: «Да, да… но… но… Дочь… о! Дочь!..». Старшая Мария плачет, не найдя других слов. И этот безутешный плач эхом отзывается у остальных женщин, то есть, у Марфы и Марии, матери Иоанна и Сусанны.
Других верных женщин здесь нет. Думаю, они ушли вместе с пастухами, после того женского крика…
25Солдаты переговариваются между собой.
«Ты видел этих иудеев? Теперь-то они напугались».
«И как били себя в грудь».
«Больше всех ужасались священники!»
«Ну и кошмар! Видал я землетрясения. Но такого никогда. Смотри: вся земля в трещинах».
«И полностью обвалилась часть длинной дороги».
«На ней трупы».
«Оставь их! На целый выводок змей будет меньше».
«О, еще один пожар! За городом…»
«А Он в самом деле умер?»
«А ты не видишь? Еще сомневаешься?»
26Из-за скалы показываются Иосиф и Никодим. Наверно, они там прятались, спасаясь от молний. Они подходят к Лонгину: «Нам нужно Тело».
«Отдать его может только Проконсул. Ступайте, и быстрее, потому что я слышал, что иудеи хотели направиться в Преторию и добиться разрешения на то, чтобы Ему перебили голени. Мне бы не хотелось, чтобы произошло такое бесчестье».
«Откуда ты это знаешь?»
«Донесение посыльного. Идите. Я подожду».
И они оба бросаются вниз по крутой дороге и исчезают.
27Как раз в этот момент Лонгин приближается к Иоанну и тихо говорит ему что-то, чего я не улавливаю. Потом он приказывает одному из солдат дать ему копье. Смотрит на женщин, хлопочущих вокруг Марии, к которой медленно возвращаются силы. Все они спиной к кресту.
Лонгин располагается прямо перед Распятым, медлит, точно рассчитывая удар, и потом наносит его. Широкое лезвие глубоко проникает снизу вверх и справа налево.
Лицо Иоанна, в котором борются желание увидеть и ужас видеть это, на миг искажается.
«Готово, мой друг», – говорит Лонгин, и прибавляет, – «Так лучше. Как для всадника[12]. И без перебивания костей… Он был настоящим Праведником!»
[12] Всадники – привилегированное сословие Римских граждан.
Из раны обильно сочится вода, и только тоненькая струйка крови, уже начавшей свертываться. Я сказала, сочится. Она всего лишь капает из того аккуратного пореза, который остается неподвижным, тогда как если бы присутствовало хоть какое‑то дыхание, он бы то открывался, то закрывался, в соответствии с движениями грудной клетки и брюшины…
28…Пока на Лобном месте длится эта трагическая пауза, я присоединяюсь к Иосифу с Никодимом, которые спускаются по короткой дороге, чтобы выиграть время.
Уже почти внизу они встречают Гамалиила. И какого-то растрепанного Гамалиила, без головного убора, без плаща, в своем роскошном облачении, запачканном перегноем и разодранном колючим кустарником. Бегущего, карабкающегося и запыхавшегося, совсем уже немолодого Гамалиила, держащегося руками за свои редкие и значительно поседевшие волосы. Не останавливаясь, они вступают в разговор.
«Гамалиил, ты?»
«Ты, Иосиф? Ты оставляешь Его?»
«Я нет. Но ты здесь как? И в таком виде?..»
«Ужасные вещи! Я был в Храме! Знамение! Храмовые двери сорваны с петель! Пурпурная[13] завеса висит разорванной! Святое Святых открыто! На нас анафема!» – все это он выпалил, продолжая карабкаться к вершине, доведенный этими доказательствами до помешательства.
[13] В оригинале: пурпурная и гиацинтовая завеса. Из притвора в святилище Храма вели огромные ворота (видимо, они и были сорваны с петель), которые вдобавок еще прикрывались завесой. Эта завеса была выткана из нитей четырех цветов, среди которых, в том числе, были пурпурный и гиацинтовый.
Они оба смотрят на его удаляющуюся фигуру… потом друг на друга… и одновременно говорят: «„При Моих последних словах эти камни содрогнутся!“ Он предсказал ему это!..»
29И они ускоряют шаг по направлению к городу.
Между горой и городскими стенами, а также за стенами, в длящихся сумерках блуждает множество людей, на вид слабоумных… Кричат, плачут, причитают… Кто говорит: «Его Кровь пролилась огнем!». Кто: «Посреди молний явился Яхве, чтобы изречь проклятье Храму!». Кто стонет: «Гробницы! Гробницы!»
Войдя в город, Иосиф хватает одного, который бьется головой о стену и, встряхивая его, обращается к нему по имени: «Симон! Скажи же что-нибудь!»
«Оставь меня! Ты тоже мертвец! Все мертвецы! Все вышли! И проклинают меня».
«Он сошел с ума», – говорит Никодим.
Они покидают его и спешно направляются к Претории.
Город стал добычей ужаса. Люди бродят и бьют себя в грудь. Заслышав сзади шаги или голос, они отскакивают или испуганно оборачиваются.
В одной из многочисленных темных арок появление Никодима, одетого в белую шерсть, – поскольку свой темный плащ он оставил на Голгофе, чтобы идти быстрее – наводит на некого фарисея такой ужас, что тот с криком обращается в бегство. Потом осознает, что это Никодим, и вешается ему на шею с непонятной откровенностью, выкрикивая: «Не проклинай меня! Моя мать явилась мне и сказала: „Будь проклят навсегда!“», а после бросается на землю и стонет: «Мне страшно! Мне страшно!»
«Да они все обезумели!» – решают Иосиф и Никодим.
Они прибывают в Преторию. И только тут, в ожидании приема у Проконсула, Иосифу с Никодимом удается понять причину таких сильных страхов. От подземных толчков открылось множество гробниц, и были люди, клявшиеся, что видели, как оттуда выходили скелеты, которые в мгновение ока принимали человеческое обличье, начиная обвинять и проклинать виновных в богоубийстве.
Я оставлю двух друзей Иисуса в приемной Претории, куда они входят без всех этих дурацких страхов и опасений оскверниться, 30и вернусь на Голгофу, последовав Гамалиилу, который сейчас, запыхавшись, преодолевает последние метры подъема. Он продолжает бить себя в грудь, а дойдя до нижней площадки – повергается ничком на землю, вытянутой белой фигурой на желтоватом фоне, и со стоном произносит: «Знамение! Знамение! Скажи мне, что прощаешь меня. Один звук, только один звук, чтобы я понял, что Ты слышишь меня и прощаешь».
До меня доходит, что он думает, будто Иисус еще жив. Он разуверяется в этом только тогда, когда кто-то из солдат, толкнув его копьем, говорит: «Встань и не кричи. Бесполезно. Он умер. И я, язычник, говорю тебе: Этот, которого вы распяли, и впрямь был Сыном Божьим!»
«Умер? Ты умер? О!..», – Гамалиил поднимает лицо, на котором написан ужас, стремясь что-нибудь разглядеть там, наверху, в этом сумраке. Видно ему не много, но достаточно, чтобы убедиться, что Иисус мертв. Он видит и скорбную группу утешающих вокруг Марии, и Иоанна, стоящего и рыдающего слева от креста, и Лонгина, который вытянулся справа в своей торжественной и почтительной позе.
Он становится на колени, воздевает руки и рыдающим голосом продолжает: «Это был Ты! Это был Ты! Нам больше нет прощения. Мы призвали на себя Твою Кровь. Она вопиет к Небу, и Небо проклинает нас… О! А Ты был само Милосердие!.. Я скажу Тебе, я, ничтожный рабби Иудеи: „Да будет на нас Твоя Кровь, умоляю Тебя“. Окропи нас Ею! Потому что только Она может вымолить прощение…». И после, уже тише, он исповедует свою тайную муку: «Я получил знамение, которого требовал… Но моему внутреннему зрению мешают столетия и столетия духовной слепоты, и против моего теперешнего желания направлен голос моей вчерашней гордыни… Помилуй меня! Свет мира, пусть в эту тьму, которая не постигла Тебя, упадет хотя бы один Твой луч! Я старый иудей, преданный тому, что считал справедливым, и это было заблуждением. Теперь я голая земля, лишенная всех прежних насаждений древней Веры, земля, на которой еще нет ни семени, ни ростка Веры новой. Я выжженная пустыня. Сотвори же Ты чудо, и пусть в этом убогом сердце старого упрямого израильтянина поднимется цветок, носящий Твое имя. В этот мой скудный разум, находящийся в плену у формулировок, Ты приди как Избавитель. Исайя говорит так: „Он понес наказание за грешников и взял на Себя грехи многих“. О! и мои грехи тоже, Иисус Назарянин…»
Он встает. Смотрит на крест, очертания которого становятся все четче в проясняющемся воздухе, и уходит, согнутый, постаревший, приниженный.
На Голгофе снова тишина, еле слышно нарушаемая плачем Марии. Обессиленные страхом, двое разбойников уже не говорят…
<…>